Текст книги "Исповедь боевика. откровения добровольца"

Я находился в соседнем доме, когда услышал, что пришел «Суслик» и вытащил ее на улицу, выпустив очередь из автомата, над ее ухом.

– Фамилия, имя, отчество? – закричал он на нее.

Она, что-то бормотала.

– Как сюда попала?… Кто послал?… быстрей… еще быстрей… я тебя сука, сейчас завалю…

Девушка, конечно была напугана.

– Че ты здесь вынюхиваешь? Место регистрации? Телефон родителей?

Он созвонился с ее родителями и сказал:

– Вы знаете где находиться ваша дочь? Что она делает в зоне боевых действий? Почему вы не смотрите за своей дочерью?

Ее сразу же отправили в тыл, где она жила.

Про нее уже узнали на других флангах, откуда выходили в радио эфир и кричали:

– Это сто процентов шпионка, давайте ее сюда. У нас она сейчас заговорит.

Но у нее успели остаться поклонники. Спустя несколько дней, когда я зашел к «Метису», он звонил ей и спрашивал:

– Ты где?

– Я в психушке, – сказала она, – меня отправили сюда.

Смешных историй было не мало, особенно тогда, когда нашли два полных чердака марихуаны. Ее уже не просто курили, а стали жарить и есть ложками. Двое, стоявшие со мной в окопе, просто выключились, их так унесло, что артиллерийский обстрел для них был не помеха.

– Да вы б…, живы ли? – кричал я. В себя они пришли, только через три часа.

Спали мы в одежде, порой не разуваясь т. к. арт обстрел мог начаться и начинался в любое время дня и ночи, и тут минуты, а то и секунды, чтобы прыгнуть в подвал. Это напряжение выматывало, ты знал, что поспать не получится наверняка, начинался обстрел и приходилось бежать в подвал. Располагались, кто на полу, кто на диване, но старались подальше от окон. «Метис», спать стал в подвале, однажды когда после очередного артобстрела я прыгнул туда, то в темноте уселся на него, не подозревая, что он выбрал там себе ночлег. Было там сыровато и холодно, но зато безопасно.

В доме, село Никишино, ноябрь 2014 года.

Ходили мы к бойцам, и в другие дома. В одном из домов куда меня позвали, был и телевизор и водка. Выпив грамм сто, мне стало спокойнее, т. к. до этого стал нервничать и курить сигареты, хотя не курил вот уже двадцать лет. Тут я вспомнил про боевые сто грамм во времена Великой Отечественной Войны, тогда, да и сейчас это было конечно не лишним. Мы живем своей жизнью, а организм живет своей, и на войне, он бывало нервничал, если не сказать больше, т. к. условия были экстремальные. Пару раз, стоя в окопе я срывался на своих, нервы мои шатало.

Здесь, в Никишино, бойцы получали жалованье в размере 360 долларов США в месяц, для рядового состава. Лично я, деньги не брал, были такие и не мало, кто от них не отказывался. Деньги, выдавала девушка, в присутствие представителя министерства обороны России, так мне сказал «Дьяк»:

– Чтобы не воровали, а то было уже прецедентов масса, когда командиры получали за мертвые души.

В окопе, на позициях в Никишино, ноябрь 2014 года.

Слева виднелось и хорошо просматривалось поле, впереди была железная дорога и Каменка. Страшно было в окопе тогда, когда ты попадал в нем, под артобстрел. Это не подвал, и в случае прямого попадания не выживет никто. В окопе у нас было несколько гранатометов, пулемет и несколько полных лент с патронами к нему. По двое-трое мы стояли в нем, наблюдая за тем, чтобы никто не прополз и не проскочил.

Однажды только заступив, начался полет снарядов. Они просто летают над головой, их можно рассмотреть и по звуку определить куда они летят. Так вот, плотно били по нашей позиции, нашему окопу, где нас было всего двое. Я прижался с правой стороны окопа, вжимаясь в землю, при каждом приближающимся свисте снарядов. Надо мной сверху лежала металлическая бочка, хоть как-то, но осколки она могла задержать, а вот у напарника, был только брезент сверху.

– Надень каску, – бросил я ему, которая была образца сороковых годов, прошлого века. Снаряды ложились рядом, создавалось впечатление, что где-то рядом сидит корректировщик. Через два часа обстрела, по рации из штаба вышли в эфир:

– Первый пост, как вы?

– Жарко, – ответил мой напарник.

– Зря ты это сказал, сейчас будет еще жарче (наш эфир прослушивался противником).

– Черт, меня тошнит, – сказал напарник, после очередного взрыва.

– Терпи дружище, надеюсь сегодня выживем.

Прибежала собака, щенок, который лизал мое лицо и дрожал. Когда начинались обстрелы, то все кошки и собаки бежали в укрытие, все понимали, что происходит.

Пробегая, на следующий день, мимо одного из окопов, где стоял «Борода» (местный парень лет двадцати), я крикнул:

– Что грустишь?! Смотри на жизнь веселей!

Ровно через сутки, в это же время, после сильнейшего обстрела, снаряд попал в дерево, рядом с окопом. С детонировав, осколки, попали ему в голову и спину. «Борода» умер мгновенно, на глазах у других.

Украина, село Никишино, декабрь 2014 года.

Через несколько дней был день тишины. С противником была договоренность, что в свои дома приедут местные жители забрать кто что – в общем, день посещения. С утра, по мягкому снегу (а он уже давно лежал) ехали одна машина за другой. Мы проверяли их на въезде. Машин было много, не меньше сотни точно – ехали весь день: кто поросенка забрать, кто свой дом посмотреть, кто за разным скарбом. Туда, где мы жили, тоже приехала семья, мужчина и женщина лет шестидесяти.

– Можно, мы войдем? – спросили они, встретив меня во дворе.

– Конечно, это же ваш дом, не спрашивайте, – сказал я и зашел вместе с мужчиной.

– Только извините, мы уж тут не убираемся, беспорядок, понимаете, – сказал я.

– Ничего, ничего, – сказал он.

– Можно фотографии заберу?

– Да, конечно, это же ваш дом.

Мужчина постоянно робко спрашивал моего разрешения. Я не понимал, в чем дело. Когда он уехал, я подумал, что пулемет, который был у меня всегда в руках, настораживал его.

Приехавшие люди смотрели на нас недружелюбно, со скрытой ненавистью, которая все-таки выходила наружу. Из сотни человек, что я встретил за этот день, может, человека четыре улыбались, и то, потому что им пришлось общаться со мной.

После очередного артобстрела одна из жительниц села Светлана, единственный, кстати, медик (она была медсестрой), попросила меня прибить шифер на крыше, где образовалась пробоина. После чего я ее спросил:

– Когда Никишино было полностью под контролем ВСУ, как они себя здесь вели? Беспредельничали?

– Нет, – сказала она, – все было хорошо, вопросов к ним не было никаких.

Когда наша тяжелая ствольная и реактивная артиллерия жгла Каменку и зарево было видно нам всем, я думал о том, что никто из журналистов сейчас не снимает, как там гибнут люди. Журналисты к нам вообще не приезжали, они снимали «кино» в Донецком аэропорту, где в главных ролях показывали «Гиви», который бегал с одних съемок на другие, избивая на камеру пленных украинских офицеров. А в нашем радиоэфире опять слышалось: «Убейте их! Слава товарищу Сталину! Сожгите всю эту Каменку!»

Я посмотрел на небо и задумался, какое же оно здесь необычное и звездное ночью. Хорошо, что я сюда приехал. Ехал я в Донбасс сердцем, а не головой. Разум был против, и вот я вплотную подошел к черте, которую переступать было нельзя. Я все чаще стал понимать это. Доводы разума я загонял назад. Я не хотел слушать себя и поддался чему-то другому. Нет, мне нравилось, что я здесь – только одно меня все время расстраивало: война ненастоящая, по крайней мере, для меня.

А если я погибну, то за кого или за что? Мне почему-то показалось, что там, на небесах, я покручу себе возле виска… Как-то все глупо. С самого начала я задавал себе вопрос: что меня сюда привело? Так ли мне был важен «русский мир» на Донбассе? Исконно наши территории? Не знаю и, если честно, мне почему-то пофиг.

Романтика, жажда приключений? Поиск смысла и осмысленности в этой жизни? Эти вопросы меня будоражили с самого начала конфликта, и ответа дать на них я не мог. Но то, что придется убивать людей, которые мне не враги и у меня даже злости на них нет… Тут меня припирало к самому краю.

Тогда я спросил себя: «Ты будешь их убивать? Если да, то оставайся до конца, потому как назад возвращаться не будет смысла».

И я вдруг понял, что не могу видеть в противнике врага и даже не мог заставить себя их ненавидеть. «Создается впечатление, что ты сам создаешь войну, придумываешь ее…» – подумал я.

Жаль, что все удалось, а враг не тот… Очень жаль.

Здесь, в Никишино, я стал чаще задумываться об украинцах, что их так же ждут дома, у них есть семьи, дети, родители. Чем ближе я продвигался к фронту, тем больше я думал об этом и тем больше я хотел, чтобы все они вернулись живыми и здоровыми.

Меня не покидало ощущение, что нас всех тут просто используют, а мы-то полагаем, что приехали сюда сами, по своей воле.

Нет, я себя использовать не дам и убивать укропов я не буду! Нужно думать головой. Как бы тебе здесь ни нравилось, возвращайся назад – потом может быть поздно. Пока ты еще не запачкался окончательно.

Это не моя война. Сирия – вот куда я давно хотел поехать и не решался. Там воюют с террористической организацией ИГИЛ (данная организация запрещена в России), там есть за кого воевать и там не будет этих самокопаний, потому как там черное – это черное, а белое – белое.

Не знаю, что меня привело в Донбасс, но я благодарен судьбе, что оказался здесь и не замарался…

Несмотря на то, что все это движение отдавало душком, в ополчении я встретил много хороших людей, искренне полагающих и верящих в свое правое дело. Среди них были не только бывшие менты, уголовники, мародеры, но и биологи, врачи, журналисты, преподаватели и историки. Люди, которые воевали с оружием в руках.

Из министерства обороны России в Никишино приезжали нас инспектировать несколько раз, но дальше штаба, может, они не ходили, поэтому сам я их не видел, а слышал это от других бойцов и командиров, которые с ними общались. Разобрать, кто контрактник вооруженных сил России, кто «отпускник», а кто ополченец, было невозможно.

Одного образца формы не было, как я уже упоминал, все были одеты кто во что: и в образцы «афганской» кампании, и в обмундирование российских военнослужащих – «цифра», «горка» и т. д. Кто-то приезжал и в российской новой форме, как несколько спецназовцев, повстречавшихся мне. У российских войск были свои задачи, у нас свои. Дислоцировались они, судя по картам, отдельно и обособленно от нас, ополченцев.

– Все, я домой, – сказал я.

– Что случилось? – спросил «Дьяк», когда в очередной раз приехал к нам в село.

– Ничего, просто домой, – сказал я, чуть не поддавшись желанию сказать все, что накипело в этой войне – думая о том, что тебя, «Дьяк», здесь вообще нет: приезжаешь два раза в неделю на полчаса и назад. Воюешь по телефону и в роли завхоза привозишь-отвозишь бойцов и продукты.

– Да куда вы собрались? Мы здесь армию строим, офицерские звания дают, потом будем в российской армии. Мы сейчас уже относимся к Южному военному округу России, номер части уже есть.

Но воевать было не за что, и это понимали многие, а кто не понимал сейчас, понимали потом. Поэтому из России, как правило, мало кто оставался надолго вариться в этой каше – лишь те, кому в мирной жизни не светило ничего хорошего и война их кормила и поила.

В Россию от нашей группы уехал еще один питерец. Многие собирались домой и практически все убыли до Нового года.

Украина, село Никишино, декабрь 2014 года.

В середине декабря мы с «Коршуном» тоже поехали домой. Уезжая, я сказал:

– Здесь я провел одни из лучших дней в своей жизни. Жизнь здесь была какой-то настоящей, неподдельной. Память о ней я сохраню навсегда.

Проезжая город Донецк, мы узнали стоимость медалей «За оборону Славянска» и других наград, которыми торговали штабные работники, в то время, как в том же Никишино стояли бойцы, участвовавшие в этой обороне, но так и не получившие наград.

Последние минуты в Никишино, декабрь 2014 года.

На границе меня задержали сотрудники ФСБ, с которыми мы долго разговаривали. Подполковник ФСБ сказал:

– Неделю назад, до тебя, вышла оттуда группа из ста восьмидесяти россиян – они говорили все то же самое. Меня несколько раз спросили:

– Ты еще туда поедешь?

– Нет, – ответил я.

– Точно?

– Да, точно.

Осознание

Каждый гражданин обязан умереть за отечество, но никто не обязан лгать ради него

Шарль Луи Монтескье

Для большинства из нас очень сильно разнилось то, что нам говорили наши СМИ, политики, и то, что мы видели на самом деле. Мало кто готов был закрывать глаза на происходящее. Движение, которое начиналось как освободительное, превратилось в воровато-захватническое. Каждый делал свое дело: кто-то официально воровал, находясь у власти, кто-то грабил, кто-то воевал. Местное население было против этой войны и в своем большинстве нас не поддерживало, и этот факт оказывал самое деструктивное воздействие.

Люди на местах боролись за власть, которая вдруг у них оказалась. Такие, как «Гиви», из рабочих сразу превращались в «офицеров» со званиями «полковник» и выше. Хотя в мирной жизни он не смог бы поступить не только в военное училище, но вообще куда-либо, где требовались академические знания.

Электромеханик Захарченко вдруг стал генерал-майором, государственным деятелем с полной грудью георгиевских крестов в то время, когда настоящие герои сражались в боях.

Поэтому многие добровольцы были не у дел в этой войне, возвращаясь разочарованными от увиденного. Нам не нужны были ни почести, ни звания, ни деньги. Мы шли туда с абсолютно чистыми и бескорыстными намерениями, полагая, что идем на святое дело – людей защищать.

И мало кто из нас мог подумать, что станем мы обычными боевиками в рядах незаконных вооруженных формирований при активной поддержке своего государства. От боевиков террористической организации ИГИЛ (запрещенная в России организация) нас отличает только одно: у них терроризм религиозный – у нас идеологически направленный.

Что касается многих оболваненных россиян, то я прекрасно их понимаю, так как еще год назад был таким же. Чтобы что-то понять, нужно разобраться, потратить время, усилия – что не в характере большинства людей.

Первый русский Нобелевский лауреат И. П. Павлов в начале прошлого века в статье «Об уме вообще, о русском уме в частности» писал:

«Мы глухи к возражениям не только со стороны иначе думающих, но и со стороны действительности. Возьмите вы русскую публику, бывающую на прениях. Это обычная вещь, что одинаково страстно хлопают и говорящему „за“, и говорящему „против“. Русский человек, не знаю почему, не стремится понять то, что он видит. Он не задает вопросов с тем, чтобы овладеть предметом, чего никогда не допустит иностранец. Иностранец никогда не удержится от вопроса. Бывали у меня одновременно и русские, и иностранцы. И в то время, как русский поддакивает, на самом деле не понимая, иностранец непременно допытывается до корня дела».

Весной 2015 года я написал письмо о тех событиях, участником которых являлся, российским журналистам, наивно полагая, что кто-то мне ответит.

После чего написал в первые два-три попавшихся мне на глаза СМИ, считая нужным рассказать то, что видел, пока не получил в апреле ответ от «Радио Свобода», журналиста Дмитрия Волчека.

– Вы написали нам очень интересное письмо, могли бы мы поговорить с вами по телефону?

– Да, конечно.

В конце интервью Дмитрий спросил:

– Имя, которым вы представились, настоящее?

– Нет, вымышленное.

– Могли бы вы назвать свое настоящее имя?

Я задумался на пару секунд и утвердительно ответил:

– Да.

Меня зовут Бондо Доровских.

Я опять шел по наитию, не думая о своих шагах и последствиях, как тогда, год назад, отправляясь на Донбасс, полагая, что это дело всей моей жизни – то малое, что я мог бы ей дать.

Позже были еще интервью, но, к сожалению, только с западными журналистами, которые спрашивали меня:

– Почему вы не говорите с российскими журналистами? Ведь на Западе, по большей части, люди знают, что происходит на самом деле. Российские граждане остаются в неведении, им было бы интересно узнать о вашем опыте как непосредственного участника этих событий.

– Со мной не хотят говорить, я «дую против ветра».

– В России нет журналистов, только пропагандисты, – как-то справедливо заметил Владимир Познер.

– Почему, живя во Франции и прося там политическое убежище, вы вернулись в Россию и даже стали воевать за эту власть?

– Не знаю, – ответил я, – не могу это объяснить. – Хотя воевать я пошел не за власть, а за людей, которым, как мне представлялось, нужно было помочь.

Вечная память воинам, погибшим в этом конфликте.