Текст книги "Первый советник короля"

Глава 16

Из восьми слуг, помчавшихся по панскому приказу в погоню за Еленой, уцелело пятеро. Двоих, включая управителя, который стрелял в шляхтича, но промахнулся (руки тряслись от волнения), зарубил Брюховецкий, а еще одного прикончили казаки Вовчура, подоспевшие к месту схватки. Положили бы и остальных, но полковник, сочтя, что выполнил главную задачу – разыскать и спасти женщину, дорогую сердцу гетмана, приказал трогаться в обратный путь. Так что беглецам, можно сказать, повезло родиться снова.

Гнали они лошадей немилосердно и остановились, только когда опушка леса осталась далеко позади, а перед ними замаячил тот самый постоялый двор, где нынче утром были пани Чаплинская со спутником. Убедившись, что погони нет и опасаться нечего, тут же устроили совет: что делать дальше.

Возвращаться в панский маеток не хотелось никому. Еще неизвестно, поверит ли подстароста чигиринский их рассказу: мол, уже нагнали беглянку, да тут, как на грех, откуда ни возьмись отряд казаков нагрянул! А если даже и поверит, разве убережет их это от панского гнева? Да ни в коем разе! У панов всегда кто-то другой виноват. «На пали посажу!» – угроза была памятна и приводила в трепет. Подвернутся под горячую руку – и вправду посадить прикажет!

Попроситься на службу к какому-то другому пану? А если таким же злым окажется? Или, упаси Матка Бозка, еще хуже… Много ли толку, избавившись от одного ярма, подставлять шею под новое!

Мелькнула даже шальная мысль: не стать ли разбойниками? Времена сейчас подходящие, беззаконные, строгой власти нет, можно разжиться добычей… Но прогнали ее. Во-первых, грех великий, а во-вторых, когда-то же власть вернется, начнет наводить порядок! Поймают – перевешают. Или на те же пали посадят.

В итоге решили, что нужно добраться до Белой Церкви, где ныне двор мятежного гетмана, слава о котором гремит по всей Речи Посполитой. Но о том, что были на службе у его злейшего врага и оскорбителя Чаплинского, даже не заикаться – упаси Создатель! Просто притвориться, будто бежали от жестокого пана, вконец замучившего злобой и придирками, и готовы верно служить славному гетману, заступнику угнетенного люда. Любую работу выполнят с радостью. Какое-то дело же найдется? Служить будут не за страх – за совесть!

* * *

По дороге к Лавре, куда повез гетман московского посла, злость дьяка немного поутихла. То ли из-за морозца, немного крепчавшего, то ли потому, что умом он понимал, что гневаться, высказывать упреки и бесполезно, и даже небезопасно. Упаси господь, рассердится Хмельницкий да и пошлет царю письмо: не обрадовался, мол, твой посланец, что православный народ тебя восхвалял, в огорчение из-за этого пришел. Может, он тебя вовсе не любит или, пуще того, твой тайный враг?! И чем дело кончится? Хорошо, если государь после возвращения призовет и потребует объяснений, тогда оправдаться можно. А ну как разгневается и сразу велит: в застенок! На дыбе-то в чем угодно признаешься… И что особу царскую «поносными словами» крыл, и что порчу навести пытался. А коли заупрямишься, будешь терпеть и твердить, что невиновен, – в дело пойдет кнут… Дьяк содрогнулся всем телом, представив себя под пыткой.

Поэтому постарался сделать вид, будто ликование киевлян ему приятно.

– Любят в Киеве государя нашего, вижу. Достойно сие, весьма достойно и радостно! Непременно ему отпишу, что народ восхвалял в полный голос.

– Так и сделай, дьяче! – кивнул Хмельницкий с лукавой улыбкой. – Пусть знает царь, какие чувства питает к нему народ наш православный. Государь русский нам как отец родной, хоть годами еще млад!

Бескудников кипел от возмущения, но приходилось смирять себя. Что поделаешь, посол – персона особая, каждое свое слово должен взвешивать, нраву воли не давать. Ах, гетман! Ну, хитрый лис! Ежели здесь все такие, ухо востро держать нужно.

На подъеме, ведущем к воротам Лавры, возникла заминка. Какой-то казак верхом на заиндевелой гнедой лошади, шатавшейся от усталости, растолкал толпу, попытался пробиться к гетманским саням, размахивая сложенным листом бумаги и что-то выкрикивая. Стража торопливо загородила дорогу, схватившись за сабли.

– Что такое?! – гневно нахмурился Богдан, буравя виновника тяжелым взглядом. – Как смеешь порядок нарушать? Не в шинке!

Он уже хотел распорядиться, чтобы казака увели и посадили под замок до разбирательства, но тот успел выкрикнуть:

– Пане гетмане! Привез лист до твоей особы, от полковника Лысенка!

Богдан, не сдержавшись, ахнул, чуть не схватился за сердце. От Вовчура, посланного им на поиски Елены!

– Пропустите его, – велел он страже чужим, незнакомым голосом. Ноги предательски ослабли. Если бы не сидел, мог упасть. Затем, спохватившись, обернулся к Бескудникову: – Прости, дьяче, дело срочное и наиважнейшее. Давно известия жду…

Казак, с немалым трудом спешившись (видать, тоже крепко устал по пути), приблизился вплотную, поклонился и протянул бумагу.

– Прости, милостивый гетмане, что потревожил. Полковник велел спешить что есть мочи, передать тебе этот лист без задержки, где бы ты ни был. В Белую Церковь я ехал, да по дороге мне сказали, что ты в Киев направился! Еле догнал…

Дрожащей рукой Богдан принял бумагу. Больше всего на свете хотелось немедленно развернуть, жадно вчитаться… Но – рядом посол царя русского, немыслимо проявить такое неуважение к его особе.

– Потом прочту, – кивнул Богдан, пряча письмо за пазуху со спокойно-равнодушным видом. Один только он и знал, чего стоило ему это спокойствие. После чего, жестом велев казаку нагнуться, приблизив лицо вплотную, шепнул: – Нашли?! Вызволили?!

– Да, пане гетмане! – также прошептал казак. – Слава Богу!

Будто тяжелый куль упал с плеч… Хмельницкий торопливо достал из кармана мешочек с червонцами, протянул гонцу:

– Держи! За верную службу твою и добрые вести.

Голос все-таки предательски дрогнул.

«Елена… Сердце мое, коханая моя! Скоро будем вместе, и отныне только смерть разлучит! Великое спасибо тебе, Вовчуре! Ты мне теперь как брат родной».

* * *

Не век же дуться друг на друга! Степка и Тимош снова помирились, еще до того, как оказались на киевских улицах.

Новик крутил головой по сторонам, восторженно приговаривая: «Ох, и до чего же благолепен град сей!» Гетманенок время от времени вставлял пояснения, мимо чего они проезжают, когда был возведен тот или иной дом, уточнив:

– Я сам-то знаю не много, один лишь раз в Киеве был, с батьком. Но кое-что запомнил!

Степка мысленно поклялся взвешивать каждое слово, чтобы снова не рассердить Тимоша. В конце концов, ради службы государевой можно и стерпеть! Даже если вновь заявит, что Киев много старше Москвы, к примеру. Ну, старше, и что с того? Москва-то теперь столица могучей державы, а Киев – всего лишь воеводский город Речи Посполитой, да еще неясно, какая власть в нем будет и долго ли продержится…

При виде Золотых Ворот, не сдержавшись, ахнул. Ну до чего же были красивы!

– Сам великий князь Ярослав, Мудрым прозванный, их возвел! – с гордостью произнес Тимош. – Сколько вытерпели, сколько врагов их ломали, а стоят по-прежнему… У вас в Москве такие есть? – в голосе послышался вызов.

«Как грязи!» – хотелось отозваться новику. Но сдержался и сказал уклончиво:

– Таких – нет.

Гетманенок удовлетворенно хмыкнул, улыбнувшись.

«Как ребенок малый, ей-богу! – снисходительно подумал старший годами Степка. – Ладно, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

* * *

Король Ян-Казимир и канцлер Ежи Оссолинский, посовещавшись, решили, что это тот самый случай, когда «два ума – хорошо, а три – лучше». Опять же, известно, что Создатель троицу любит… В королевский кабинет был вызван великий маршалок[26]26
  Здесь: чин при дворе властителя в средневековой Польше.


[Закрыть] коронный Адам Казановский.

Было ему на ту пору сорок девять лет, но выглядел пан Адам гораздо старше. Седина обильно серебрилась на висках и в густой черной бороде, темно-карие глаза глядели устало, и читалась в них какая-то безнадежная, мудрая печаль. Как у старца, отчетливо сознающего, что судьба начала отсчитывать последние дни жизни. Известный своей храбростью, безупречной честностью, острым умом и язвительным (при необходимости) языком, маршалок пользовался искренним уважением друзей и столь же искренней ненавистью недругов. К числу последних относился и князь Вишневецкий.

Все знали, сколь тесная дружба связывала Казановского с покойным королем Владиславом еще с тех времен, когда Владислав был только королевичем. Злые языки болтали даже втихомолку, что отношения этих двух мужчин надо было назвать иначе… но мало ли что говорят злые языки. Как известно, «на каждый роток не накинешь платок». Во всяком случае, именно король, почти сразу же после вступления на престол, подобрал своему другу невесту – совсем еще юную Эльжбету, которой только-только исполнилось четырнадцать лет. Девушка была из очень хорошей семьи, а приданое за ней давали отменное. Целых пятьдесят тысяч злотых! (Король Владислав щедрой рукой добавил еще двадцать тысяч, в качестве свадебного подарка.) И это не считая маетков, домов в разных городах, золотых и серебряных сервизов и прочего добра! Как злобно шипели завистники, с таким приданым даже жаба считалась бы достойной невестой. А Эльжбета, хоть была еще нескладной и угловатой, обещала стать настоящей красавицей. Так и случилось считаные годы спустя.

Двадцатилетняя разница в возрасте ничуть не помешала супругам стать любящей парой. Одно только омрачало их брак: отсутствие наследников. Пан Адам и жена его молились без устали, щедро жертвовали на храмы и приюты, совершили даже паломничество к иконе Матки Бозки Честноховской, но все было тщетно. Эльжбета никак не беременела. Лучшие лекари, включая личного врача короля, разводили руками, твердя, что пан маршалок и супруга его совершенно здоровы и ничто, с точки зрения медицины, не препятствует им зачать ребенка. Видимо, Езус за что-то прогневался… Надо продолжать молиться и не терять надежды.

На том самом заседании Сейма, где Владиславу бросали в лицо тяжкие обвинения, оскорбляли и насмехались без малейшего уважения к его титулу, пан Адам не присутствовал: как раз накануне слег с высокой температурой. Болезнь выдалась настолько серьезной, что пан маршалок метался в жару, даже бредил, лекари несколько раз отворяли ему кровь. А когда немного оклемался и узнал, какому унижению подвергся король, был так потрясен и разгневан, что дело лишь чудом не дошло до нервной горячки. Вот тогда-то и засеребрились его волосы…

– Негодяи! Слепцы! Погубители Отчизны! – бессильно всхлипывал маршалок, словно малое дитя, а не зрелый муж, храбрость которого была известна всей Речи Посполитой еще с битвы при Хотине. – Меня там не было, уж я бы им рты заткнул! Матка Бозка, ну почему, почему я захворал так некстати?!

Перепуганная Эльжбета, сходившая с ума от беспокойства за мужа, со слезами умоляла не нервничать так, не убиваться. Но ее слова пропадали впустую. Пан Адам был безутешен. Не помог и визит канцлера Оссолинского, заверявшего, что даже присутствие маршалка ничего бы не изменило. Дескать, недругов было слишком много, и они будто с цепи сорвались. Казановский был твердо уверен, что сумел бы найти какие-то слова, аргументы, ответить на злобные наветы королевских обвинителей.

– Кто был самым ярым? Кто оскорблял короля пуще других? – яростно хрипел он, требуя ответа.

И долго потом повторял, стискивая кулаки: «Вишневецкий, Потоцкий, Радзивилл…»

Глава 17

Пир, устроенный Хмельницким в честь русского посольства, и впрямь был пышен и обилен. Стольники утомились таскать подносы и блюда, а виночерпии – без конца наполнять кубки.

Гетман, получив от Бурляя известие о скором прибытии посольства, специально заранее съездил в Киев, договорился с митрополитом, что будет принимать важного гостя в Лавре (не уточнил лишь, какого именно). Поскольку был разгар Рождественского поста, специально подгадал так, чтобы трапеза выпала на воскресенье, дабы можно было вкушать горячую пищу и пить вино. Пообещал щедрое вознаграждение кухарям[27]27
  Повара (укр.).


[Закрыть] Лавры и столь же щедрое пожертвование всей святой обители. Коссов, здраво рассудив, что богатые дары лишними отнюдь не будут, пообещал даже разрешить самому гетману, его свите и гостям оскоромиться:

– Коли речь идет о важном деле, то дозволю нарушить пост, возьму на себя этот грех! Опять-таки, раз гости прибудут издалека, стало быть, их можно приравнять к странникам. А ведь странники, равно как и воины, хворые люди, малые чада и жинки в тягости, могут освобождаться от поста. Заодно и всех прочих освобожу. Негоже, коль одни будут вкушать постное, а другие – скоромное, да за общим столом!

Хмельницкий, поблагодарив за заботу, все же отказался. Кто его знает, как отнесется дьяк, не нажалуется ли в Москву, что гетман пытался толкнуть на смертный грех чревоугодия… Попросил лишь указать кухарям, дабы не пожалели сил и усердия, не ударили в грязь лицом.

– Кормят в Лавре отменно! – успокоил его Коссов. – Но на всякий случай распоряжусь, не беспокойся.

И впрямь, краснеть перед гостями московскими не пришлось. Переменам блюд счету не было. Уха рыбья да грибная[28]28
  Ухой тогда назывался практически любой суп, не только рыбный.


[Закрыть], пироги из постного теста рыбные, грибные, ягодные, пирожки с маком, грибы соленые с луком да льняным маслом – такие вкусные, что во рту сами таяли. Попутно – разные каши, пареные овощи и квашеная капуста, рыба соленая, копченая, вареная и тушеная. Затем – кисели овсяные, клюквенные, брусничные, яблоки, моченные в меду… Самые лучшие вина рекою текли, а вместе с ними – и добрая хмельная горилка. Хоть и требовали правила поста, чтобы потребление крепких напитков было умеренным, но на этот грех решили закрыть глаза. Тем более что гетман громогласно объявил: трапеза сия благословлена самим митрополитом киевским. Чего же еще надобно?

Жгучее нетерпение терзало Богдана. Так хотелось извлечь письмо, прочитать! Умом гетман понимал, что раз коханая спасена, то и беспокоиться незачем. Вовчур – вояка отменный, человек умный и осторожный, опасностей избежит, доставит в целости и сохранности. Но разве любящему сердцу прикажешь? Оно ведь глухо к логике. Хмельницкий поднимал кубок, провозглашал тосты за царя русского, за послов его, за дьяка Бескудникова, за родную Отчизну, за победу над врагами святой православной веры, а сложенный лист бумаги на груди будто огнем жег.

Гетман время от времени смотрел в ту сторону, где разместились Тимош и новик московский. Вроде все в порядке: беседуют степенно. Слегка улыбался сыну, чуть заметно кивал. Мол, все хорошо, действуй, как было решено.

* * *

– Это самая настоящая государственная измена! – решительно заявил маршалок, выслушав содержание письма из Москвы. – Князь перешел все границы. Он и раньше мнил себя самой важной персоной Речи Посполитой, ни с кем не считался, и ему все сходило с рук. Но такая выходка, клянусь ранами Езуса, совершенно недопустима! Дать приют беглецам из соседнего государства – еще куда ни шло, то его право. Но повести такую рискованную игру, пригреть мятежника, устроившего бунт в русской столице, а главное – пытаться посадить самозванку на московский престол… Он что, рехнулся?! Мало нам Адама и Константина Вишневецких, теперь их потомок решил заняться тем же самым!

– Не исключено, что действительно рехнулся, – с тяжелым вздохом отозвался Оссолинский. – Но в любом случае такое поведение смертельно опасно для нашей отчизны, и без того переживающей нелегкие времена. Князя нужно остановить. Любой ценой! Независимо от того, в здравом ли он рассудке или сошел с ума. Слишком многое стоит на кону.

– Совершенно верно! – кивнул Ян-Казимир. – Даже если он и впрямь повредился умом, это смертельно опасный сумасшедший. Только войны с Московией нам сейчас не хватало!

– Вопрос лишь в том, какие меры нам следует предпринять, – задумчиво произнес маршалок, постукивая пальцами по столу. – Вызвать в Варшаву и убить? Немыслимо: тут же вспыхнет междоусобица, прольется море крови. Не только сторонники, но даже и враги князя сплотятся против королевской власти, обвинив в грубейшем нарушении всех законов и устоев… Заключить под стражу? Результат будет тем же самым. Отдать под коронный трибунал? Но потребуются неопровержимые доказательства измены князя, а их у нас, если я правильно понимаю, пока нет!

– Увы, только письмо царя Алексея! – подтвердил король. – Доказательством оно считаться не может. Во всяком случае, в государстве, где такие законы! – лицо Яна-Казимира нервно дернулось.

– Может, выкрасть московитов и заточить в укромном месте? – предположил канцлер. – А еще лучше – убить, а тела зарыть в лесу или утопить в болоте! Уж из-за них-то Сейм не станет возмущаться. А без самозванки и этого «первого советника» планы князя сразу рухнут.

– Но как это сделать? – нахмурился Казановский. – Можно не сомневаться: князь бережет их как зеницу ока!

– Все-таки любая охрана, даже самая строгая и надежная, может расслабиться, утратить бдительность… Почему бы не попробовать? – настаивал Оссолинский. – Как думает твоя королевская милость? – канцлер почтительно склонил голову, обращаясь к Яну-Казимиру.

Правнук Густава Вазы со вздохом пожал плечами:

– Конечно, это грех! Но, как говорят святые отцы ордена, к которому я принадлежу, «цель оправдывает средства».

И после паузы добавил:

– Однако, панове, если уж брать грех на душу, так хотя бы за дело! Наибольшую опасность представляет князь Вишневецкий. Значит, и устранять нужно его, а не эту странную пару из Московии… Таково мое мнение.

* * *

«Ясновельможный гетмане! Поручение твое, слава богу, исполнил, хоть и не до конца. Пани Елену нашли на лесной дороге, где на нее и на спутника ее, шляхтича, что бежать помог, напали люди Чаплинского. Вовремя подоспели, так что пани всего лишь испугалась сильно и чувств лишилась, но на краткое время. Дануська ныне с ней рядом, не отходит ни на шаг, служит и хлопочет.

Пан этот, коего зовут Иваном Брюховецким, как оказалось, едва не зарубил Чаплинского на поединке. Ранил в голову. Вскоре пани Елена бежала из маетка, покуда обидчик твой и ее лежал в беспамятстве. По пути встретила Брюховецкого и упросила к тебе сопроводить, чтобы была охрана…»

Хмельницкий оторвался от чтения, напряг память. Иван Брюховецкий? Знакомое имя, вот только где и когда… Ах, конечно же! Так звали шляхтича, которого подо Львовом Тугай-бей в полон взял и ему, побратиму своему, подарил. Гордый был, горячий и бесстрашный. Как разговаривал с генеральным писарем! Словно помоями облил. Выговский долго потом кипел от возмущения… Да и с ним, гетманом, говорил без тени страха. А на прощание заявил: «Мне бы хотелось отплатить добром за добро». Неужели он?! Бывают же чудеса на свете! Или просто совпадение?

«Я думал, не направиться ли к маетку Чаплинского и не спалить ли его вместе с тем сучьим сыном, но потом решил, что слишком опасно. Ведь главное дело сделано: пани найдена и спасена! Везем ее к тебе так скоро, как только можно, но с великим бережением. Ей и так много довелось перенести. А этот пан Брюховецкий тоже с нами едет, хочет поступить к тебе на службу. Верный слуга гетманской милости твоей полковник Лысенко».

А внизу листа знакомым до боли почерком виднелась приписка:

«Богдане, коханый мой, бесценный! Хвала Езусу и Матке Бозке, скоро увижу тебя. Спасибо тебе великое, что откликнулся на мольбы мои, прислал храбрых людей своих на выручку. Спасибо Дануське, что добралась до тебя, не убоявшись ни дальнего пути, ни великих опасностей. Считаю часы, минуты, с нетерпением жду, когда обниму тебя, ненаглядный мой, единственный мой! Твоя Елена».

В двух местах чернила расплылись, будто на бумагу что-то капнуло.

– Неужели снова плакала? – растроганно прошептал Богдан, поднося к губам письмо. – Ах, горлица моя сизокрылая! Зиронька[29]29
  Звездочка (укр.).


[Закрыть] коханая! Потерпи, недолго осталось. Никогда, никогда больше не дам тебя в обиду никому!

В дверь тихо постучали. Раздался голос Тимоша:

– Батьку! Можно к тебе?

– Входи! – отозвался гетман, торопливо пряча лист за пазуху.

Тимош переступил порог, опасливо пригнувшись: хотя гостевые покои в Лавре были просторные, дверные проемы сделали невысокими, приходилось нагибаться. Видимо, для того, чтобы каждому человеку, кем бы он ни был, внушить смиренные мысли, избавить от гордыни.

Дежурный казак плотно притворил за ним дверь. Гетманенок, дождавшись приглашающего жеста отца, сел напротив, вперил тревожный взгляд:

– Батьку, что за лист тебе передали? Ты так разволновался! Неужто худая весть?

Богдан напрягся, помедлил с ответом, лихорадочно соображая, сказать ли правду или что-то придумать. Ослепленный счастьем, он как-то позабыл, что Тимош раньше не признавал мачеху. И вот теперь проблема вновь встала в полный рост, и как ее решать?

– Напротив, радостная! – слова прозвучали неестественно, натянуто.

Сын долго, внимательно смотрел на него, будто пытался проникнуть в самые потаенные мысли отца. Богдан чувствовал, как целый вихрь противоречивых мыслей мечется в голове. Смущение боролось с гневом, стыд – с желанием твердо заявить о своих родительских правах. В конце концов, где это видано, чтобы перед детьми оправдываться!

– Елена? – спросил наконец гетманенок, насупившись. Голос прозвучал так, будто был это не вопрос, а утверждение.

– Да, сынку! – Богдан вздохнул, собираясь с мыслями. – Лысенко нашел ее и везет сюда.

Лицо Тимоша словно окаменело. И гетман внезапно разозлился.

– Сынку, я любил Анну! Всем сердцем любил! Ничего для нее не жалел, был хорошим мужем. Разве же виноват я, что она захворала и умерла! Ты же знаешь, я лучших лекарей к ней привозил, никто не смог помочь. На то воля Божья… А я не из железа сделан и не монах, я – живой человек, еще не старый. Может, иной вдовец и хранил бы всю оставшуюся жизнь верность покойнице и на других жинок не поднимал бы взора. А я не сумел так. Осуждаешь меня? – в голосе Хмельницкого, помимо гнева, прорезалась горькая обида. – Говори честно, как есть!

– Нет, батьку! – замотал головой гетманенок. – Не осуждаю.

– Тогда отчего ты так не любишь Елену?

– Потому, батьку, что скверная она жинка. Лицом чистый ангел, а нутро у нее черное, поганое.

– Да откуда ты это знаешь?! – не сдержавшись, вскипел Богдан. – Что тебе вообще ведомо про жинок?! Ты же юный совсем, молоко едва на губах обсохло!

– Но глаза-то у меня зоркие! Я вижу то, чего ты не видишь, любовью ослепленный!

– Хватит! – сурово отрезал гетман. – Еще не хватало, чтобы дети батьков учили. Не нравится – не смотри, не говори с нею, обходи ее стороной. А я уж как-нибудь сам решу, что мне делать.

В покоях наступила нехорошая, гнетущая тишина. Отец и сын хмуро, с жалостью и гневом смотрели друг на друга, и никто не решался первым заговорить.

– Поверь, она тоже любит меня, всем сердцем, всей душой! – воскликнул наконец Богдан. – Дануська, ее камеристка, когда добралась до меня с листом, многое рассказала.

– И что же именно? – вскинулся гетманенок.

– О том, как плакала Елена, как тосковала по мне.

– С утра до ночи тосковала да плакала? Даже когда ублажала врага твоего? – ехидно произнес Тимош. – Кровать-то хоть целой осталась – или разломали?

– Не смей, щенок! – взревел было гетман, вздымая кулаки, но тут же опомнился. – Ну что такое ты говоришь, сынку, постыдись! Камеристка и об этом рассказала… Елена сберегла и свою честь, и мою. Пригрозила Чаплинскому, змею этому, что если он посмеет взять ее силой, то в первый же удобный момент зарежет его, а потом и на себя наложит руки, не убоится душу свою погубить. Тот струсил, отступился.

– И ты веришь?

– Верю.

– Ох, батьку, батьку! – застонал гетманенок, схватившись за голову.

Снова наступила тишина. Зловещая, скорбная, безнадежная, будто в склепе.

– А про русского новика что скажешь? – после долгой паузы вымолвил Богдан, стараясь повести беседу по-другому. – Что-то удалось узнать?

– Да, кое-что узнал. У него тоже мать умерла! – раздувая ноздри, с вызовом отозвался Тимош.

Гетман перевел дыхание, стараясь обуздать, загасить вспышку ярости. Больше всего хотелось ему в эту минуту ухватить первенца своего за грудки и сильно встряхнуть с криком: «В кого ты таким бессердечным уродился?!» Кулаки судорожно сжимались, прихлынувшая кровь молоточками стучала в висках.

– Ступай, – бессильно махнул рукой Богдан, придя в себя. – Вижу, сейчас толку от разговора не будет.

С болью смотрел вслед Тимошу, который поспешно направился к двери. Как хотелось догнать его, обнять, воскликнуть: «Ты же моя плоть и кровь! Почему не веришь мне? Елена – достойная жинка, она любит меня, любит всем сердцем!» Но промолчал и не тронулся с места…

* * *

Примерно в это же время дьяк Бескудников, разомлевший от роскошного ужина, хоть и постного, устроил допрос Степке Олсуфьеву.

– Так о чем ты с гетманенком говорил? Я видел, болтали вы изрядно… Ик! – фраза завершилась громкой икотой. Дьяк досадливо поморщился. Не стоило все же столько есть, ведь чревоугодие – смертный грех… А, ладно! Митрополит киевский благословил, стало быть, грех на нем. – Давай выкладывай, да поточнее, слова не пропуская!

Ох, как же хотелось Степке отрезать, презрительно вскинув голову: «То не твоего ума дело, дьяче! Надо мной свое начальство есть, да куда повыше, чем ты!» Но пересилил себя, стал говорить, тщательно взвешивая каждое слово.

– В заложниках у басурман был? – переспрашивал дьяк. – Ну, это нам ведомо… Матери рано лишился? Вторую отцову жену не принял, не по душе пришлась? Ишь ты, молодой еще, молоко на губах не обсохло, а уж норов показывает, волчонок… Видать, мало пороли!

«Тебя – точно!» – сердито подумал новик, обидевшись за гетманенка.

* * *

Я придирчиво оглядел готовое изделие. Потом взялся за отполированную рукоять рычага, потянул на себя. Выступ точно вошел меж зубьями шестерни, толкнул ее, и горизонтальный круг, скрепленный железными полосами для пущей крепости и надежности, с легким сопротивлением повернулся на нужный угол. Я еще несколько раз повторил процедуру, чтобы убедиться, что движение идет плавно, без «люфтов». Придраться было не к чему.

– Пусть пан первый советник не тревожится, все сделано точно по чертежам, из самых лучших материалов! – бодро отрапортовал Тадеуш. При подчиненных он всегда именовал меня полным титулом, хотя я много раз говорил, что в этом нет необходимости, можно обращаться просто: «Пан Анджей». Полковник упрямо мотал головой: «Не можно! Субординация!» Единственное, чего удалось добиться, чтобы он хотя бы не произносил слово «ясновельможный».

– Очень хорошо, – кивнул я. – Начинайте производство по данному образцу. А по документам пусть эти изделия проходят, как… – Я напряг воображение, но оно, как назло, решило филонить. – Может, пан полковник предложит?..

Тадеуш наморщил лоб.

– Ну, разве что «карусель»! Думаю, подойдет.

– Почему именно карусель? – удивился я.

– Так ведь, проше пана, карусель тоже вращается, – развел руками молодой поляк.

– Хм! Ну, если так… Ладно, согласен!