Текст книги "Первый советник короля"

Глава 14

Тадеуш так тяжело вздохнул, будто на его плечи сначала взвалили жолнера в полном боевом снаряжении, а потом еще приказали идти бодрым шагом.

– Если бы я только был уверен, что после родов этот кошмар закончится…

– Что, пану вчера тоже устроили семейную сцену? С последующим доказательством его супружеской любви в духе пани Камасутры? – озорно усмехнулся я.

Мой первый помощник невольно покраснел, будто мальчишка, уличенный в подглядывании за девушками.

– Ах, пане… Мне неловко говорить о таких вещах!

– Что же тут неловкого? Дело житейское. К тому же, как я уже говорил, мы не совсем чужие люди. Более того – товарищи по оружию! Так в чем дело? Почему пан полковник смутился?

– Э-э-э… Тысяча извинений, но я не могу ответить! Неловко!

Я выдержал паузу, наверняка показавшуюся полковнику Пшекшивильскому-Подопригорскому весьма долгой.

– Что же, постараюсь сам догадаться. Неужели пани Агнешка в запальчивости заявила, что мы с паном не только… э-э-э… товарищи по оружию?

Лицо Тадеуша полыхнуло жаром.

– Это была глупая женская истерика! Тем более странная, необъяснимая, что я не стал ни бранить Агнешку, ни даже сдержанно упрекать. Я лишь высказал пожелание, чтобы она нашла какое-либо иное развлечение вместо карт. И вдруг услышал… О Матка Бозка!

Я чуть не прыснул, припомнив язвительный спич Анжелы про ночные клубы, боулинги и стереокино.

– Не представляю, как такая невероятная чушь вообще могла прийти в голову Агнешке! – полковник сокрушенно вздохнул. – Да, я всем сердцем люблю пана Анджея… – вздрогнув и запнувшись, он инстинктивно прикрыл рот ладонью, потом торопливо продолжил: – но как друга, как старшего товарища, человека, наделенного острым умом, невероятными возможностями и блестящим талантом!

Теперь уже щеки зарделись у меня. От смущения. Когда я вспомнил чтение «гениальных виршей» за столом у князя…

– Ох, перестаньте, пане! Я самый обычный человек. Ну, разве что с немалым опытом. И не переживайте так. Ведь мне были сказаны приблизительно те же слова.

Тадеуш выпучил глаза и издал сдавленный горловой звук.

– Пани Анна… Она предположила, будто мы?!. О святые угодники! – поляк схватился за голову.

– Ничего, нужно терпеть. И уповать, что после родов этот кошмар точно закончится! – улыбнулся я.

* * *

Дьяк Бескудников далеко не сразу заметил, что гетманские сани, описав дугу по заснеженным полям, повернули в сторону, противоположную от дороги на Белую Церковь. Больно уж разомлел от почтительного обращения. Гетман неустанно интересовался, подпустив в голос заботливой вежливости, все ли было в порядке, не случалось ли каких неприятностей по пути, хорошо ли охранял посольство Бурляй со своими казаками. Обещал прием – «хоть самому великому государю впору!». Тщеславный дьяк насторожился лишь после того, как солнце, до этого светившее в край глаза, стало греть затылок.

– А куда это мы повернули? Разве твой гетманский двор не в Белой Церкви?

– В ней, дьяче, – кивнул Богдан. – Но сам посуди: как могу я столь пышного гостя, посланца самого великого государя русского, сразу везти в малый город? Ты достоин особого почета, потому сначала – в Киев!

Бескудников растерянно заморгал. В инструкциях, накрепко выученных перед отъездом из Москвы, значилось: «ехать до двора гетмана Войска Запорожского, что в Белой Церкви ныне обретается…» Про Киев ни слова не было сказано.

– Но… Зачем же?

– Так ведь это Киев! – глаза Богдана засияли восторженным блеском. – Киев! – повторил гетман, повысив голос и добавив в него благоговейной дрожи. – Цель святой борьбы нашей! Великий град, колыбель державы славных князей киевских, известных всей Европе! Нет там больше иезуитского племени, да и прочие латыняне бежали, веры православной никто более не притесняет. Слава Богу! – и Богдан, сняв шапку, благочестиво перекрестился, краем глаза наблюдая за Бескудниковым. Тому волей-неволей тоже пришлось обнажить голову и осенить себя крестным знамением.

– Мыслимо ли не привезти в такой город посла царя московского? – вдохновенным голосом продолжал говорить гетман. – Это же будет неучтивостью! А я стародавние обычаи гостеприимства крепко блюду. И государя русского глубоко уважаю, потому хочу ему эту честь оказать, пусть и в лице его посланца. Коли не заедем в Киев – случится обида государю, сохрани нас боже от такого великого несчастья!

Дьяк опасливо поежился. Что делать, как поступить? Может, упереться: велено, мол, было сразу ехать в гетманский замок, времени не тратя! А ну как Хмельницкий в Москву нажалуется, что хотел, дескать, самую высокую честь оказать Алексею свет Михайловичу, а его чистосердечный порыв не оценили и отвергли? Что тогда будет? Ох батюшки, вот проблема-то на ровном месте…

– А далеко до Киева? – на всякий случай спросил он.

– Совсем недалеко! Еще и смеркаться не начнет, как доберемся. Полюбуешься им, дьяче, во всей красе. Там и заночуем, а наутро – в Белую Церковь!

«Ну, такая задержка не страшна, – вздохнув с облегчением, успокоил себя Бескудников. – Всего день. В укор не поставят».

– А покои-то будут удобные? – уточнил дьяк, делая вид, что соглашается с неохотой, только из уважения к гостеприимному хозяину. – Подустал в дороге-то трястись, хотелось бы отдохнуть хорошенько.

– Самые лучшие, какие только сыщутся в златоглавом Киеве! – расплылся в улыбке Богдан. – А уж к вечере такие яства подадут, каких, смею уверять, и в Москве нет.

Дьяк благосклонно кивнул. Приятно все-таки, когда почет оказывают! На ум даже пришла мысль, не намекнуть ли насчет девки… Но побоялся. Кто их знает, какие тут порядки: может, еще строже блюдут благочестие, чем этот треклятый курский воевода, чтоб ему пропасть пропадом!

* * *

Степка Ольсуфьев, оказавшись лицом к лицу с молодым Хмельницким, поначалу чувствовал себя неуверенно, скованно. Вот, казалось бы, удача привалила: тотчас же по приезде свели с гетманенком, не надо ни выжидать удобного момента, ни просить, чтобы познакомили! Прямо с ходу и приступай к выполнению тайного задания своего. Заведи разговор, расспрашивай о том о сем, а сам слушай, запоминай, а затем будто невзначай заговори о том, что самого государя интересует… Но – оробел. Будто почуял какую-то дикую, опасную и необузданную силу, исходящую от юного отрока с густыми черными бровями и пронзительным, настороженным взглядом.

– Э-э-э… Здрав будь, сын гетманский! Меня зовут Степк… Степан! – поспешно исправился, чуть не брякнув по привычке: «Степка». Вовремя вспомнил, что здесь так не принято.

– И ты здравствуй, – чуть помедлив, с заметным напряжением отозвался гетманенок. – Мое имя Тимош, а у вас в Московии кликали бы Тимофеем. Садись, укрывай ноги, – он указал на свободный край медвежьей полости.

– Благодарствую, но укрываться пока не нужно. День-то теплый! – осмелев, отозвался Степка.

– Теплый? – брови гетманенка взметнулись. – Ты никак шутишь! Зима же!

– Вижу, ты с нашими холодами не знаком, – усмехнулся новик, занимая место в санях и с радостью чувствуя, как смущение исчезает без следа. – Вот у нас зима так зима! Иной раз стоят такие трескучие морозы, что сплюнешь – слюна на лету замерзает.

– Не может такого быть! – решительно замотал головой Тимош.

– Да ей-богу! – перекрестился Степка.

– Господи… Как вы там жить можете? – ахнул гетманенок. – Это ж боязно и подумать! Зимы ваши, погляжу, такие же суровые, как порядки.

Сани тронулись. Степка обиженно засопел. Хоть и хозяин, а думай, что говорить гостю!

– Порядки у нас, слава богу, правильные! – новик постарался, чтобы фраза прозвучала учтиво, но кое-какое напряжение все же прорезалось.

– Да я ж ничего такого не хотел сказать! – спохватился Тимош. – Хоть слышал, что будто бы замужних жинок ваших в домах взаперти держат и выпускают только в церковь, но тому не верю, ты не думай!

– А что ж тут неправильного? – металла в голосе Степки прибавилось. – Вышла замуж – значит веди себя степенно, блюди мужнину честь. Чего бабе делать за воротами-то? Аль в дому работы мало? Так можно и добавить.

Глаза Тимоша изумленно округлились.

– Это в чужих землях бабы бесстыжие, без мужского надзора шастают, а у нас, слава богу, приличия блюдут, – договорил новик.

Гетманенок угрожающе нахмурился:

– Стало быть, ты и наших жинок бесстыжими считаешь?!

– Я того не сказывал! – спохватился Степка.

– Как же не сказывал? «В чужих землях бабы бесстыжие» – чьи слова?

– Ну, мои… Так я же не про вас! Я про немцев да ляхов, гишпанцев да англичанов разных. Какие же мы чужие, если на одном языке говорим!

Тимош иронично улыбнулся:

– Язык-то один, а натура разная. Вон, казаки батьку моему могут и про любую обиду поведать, и совет дать, и бранить, и даже «геть!» крикнуть… Ну, то есть «вон»! А в Москве мыслимо ли такое?

Степка начал злиться:

– И у нас любой, пусть даже холоп, может челобитную великому государю подать, жалуясь на обиды да несправедливости или прося о чем…

– Вот! Челобитную! – наставительно поднял палец гетманенок. – Челом, стало быть, бьете. Словно Богу всемогущему перед иконой!

– А что же тут худого?! Государь – помазанник Божий! А что казаки могут отца твоего хулить и гнать, это хорошо? Никакого порядка.

– Ты наши обычаи не трогай! – ноздри Тимоша гневно раздулись. – Казаки – вольные люди, а не рабы!

– Да много ли толку в их вольности, если сами с врагами сладить не могут, государя русского о помощи просят! – ядовито отозвался новик.

– Ах ты… – гетманенок стиснул кулаки. И вдруг, испуганно вздрогнув, отшатнулся в свой угол саней.

«Боже, что делаю?! Батько же велел дружбу с ним свести, о намерениях его выведать… А я… Ах хитер, змей московитский! Разозлил, разгорячил, да как умело! С ходу, без задержки! Ой, бедная моя голова, что теперь батьку скажу?! Подвел, дал себя вокруг пальца обвести, будто сопливый хлопчик! Срам-то какой!»

Степка тоже вздрогнул, изменился в лице.

«Горе мне, окаянному! Петр Афанасьич-то ясно сказывал: к сыну гетмана подольститься, другом ему стать! Чтобы через него отцовы секреты выведать можно было! Сам государь о том же говорил! А я, олух… Что делать-то теперь?! Главное, мальчишка ведь совсем, а как ловок! Наживку закинул, а я ухватил, аки щука голодная… Тьфу! Сам себя плетью бы огрел. Вот дурак-то!»

* * *

Теперь в возке ехали Елена и Дануся, поочередно правя лошадьми. Пан Брюховецкий, для которого места не осталось, держался рядом. Казаки смотрели на него хмуро, но вражды не выказывали. Лысенко строго приказал: «Чтобы к пану относились вежливо!», так что шляхтичу не пришлось даже извлекать охранную грамоту Хмельницкого.

Елена вполголоса расспрашивала камеристку обо всем, что случилось с момента их расставания. Особенно интересовали ее все подробности Дануськиной беседы с Богданом.

– Так он поверил тебе, как думаешь? – снова и снова задавала она этот вопрос.

– Поверил, як бога кохам, поверил! – твердила камеристка, добавляя с лукавой улыбкой: – Осмелюсь напомнить, что милостивая пани обещала не поскупиться на награду, коли все хорошо пройдет. Езус свидетель, это будет только справедливо! – И Дануська, меняясь в лице, начинала твердить скорбным голосом: – Ведь столько мучений пришлось перенести по дороге, такого страху натерпеться! Только ради пани Елены, ни для кого другого бы не решилась!

– Как стану пани гетманшей, озолочу тебя, милая моя! А захочешь, еще и хорошего жениха найду, чтобы был особой, приближенной к Богдану, и такое приданое дам – самая пышная пани ахнет от восторга да зависти! Теперь скажи: а письмо он взял сразу или колебался? И как читал: при тебе или приватно?

Дануся мысленно вздыхала, чертыхалась, но вслух терпеливо повторяла одно и то же, понимая, в каком напряжении пани, как она волнуется.

– Сначала он был не в духе. Говорил со мной вежливо, но с горечью твердил, что-де пани Елена вспомнила о нем, когда слава его прокатилась повсюду, а до того был ей не нужен. Упрекал, что пани добровольно бежала из Субботова с Чаплинским… Но я переубедила его!

– Ах, дорогая ты моя! Что бы я без тебя делала!

– На коленях стояла, божилась, что это неправда, что пани увезли силой, несмотря на ее сопротивление и мольбы. Крестилась и клялась, что одного лишь пана Богдана она любила все это время, а похитителя до себя не допускала, пообещав, что в случае насилия зарежет и его, и себя. И что в церкви будто бы кричала: «Не выйду за него, не хочу!» Поверил. Не сразу, но поверил. Он же мужчина! – Дануся снисходительно усмехнулась. – Сильный пол хоть и зовется сильным, а против наших уловок да хитростей слаб! Когда письмо брал, руки дрожали, на ресницах слеза повисла… Я сама чуть не расплакалась, так жаль его стало.

– Милая ты моя… Бесценная! – Елена обнимала камеристку, всхлипывая.

– Так пани не забудет обещаний своих? – улыбалась Дануся.

– Озолочу, Маткой Бозкой клянусь, озолочу! В таких нарядах да украшениях будешь ходить – дочери магната впору!

Глава 15

Сани остановились на краю горки. Хмельницкий поднялся, выпрямившись во весь свой немалый рост. Увлажнившиеся глаза его сияли, голос дрожал:

– Взгляни, дьяче! Любуйся! Вон он перед нами во всем величии – златоглавый Киев! Хорош-то как! Сколь раз враги его приступом брали, сколь кровавых усобиц по нему прокатилось – а он стоит и красуется! Прапор мой сюда! – громко приказал, обернувшись к казакам. – Живо!

Рядом с санями развернулось, заколыхалось на слабом ветру большое малиновое знамя. Со стороны города донесся восторженный многоголосый рев, усиливающийся с каждым мгновением, затем колокольный перезвон, чистый и протяжный, медленно поплыл в хрустально-чистом воздухе.

– Да, град дивный… – кивнул Бескудников, глядя на многочисленные золотые купола, дома с дымящимися трубами и широкую белую ленту оледенелой реки, протянувшуюся с севера на юг. – Вижу, радуются тебе! Вон, целыми толпами на улицы валят. А звонят-то как! Словно государя встречают… – осекся, испуганно подумав, нет ли в таком сравнении бесчестия для царя русского.

– Уж куда мне, простому шляхтичу, с государями равняться! – смиренно вздохнул Богдан, снова садясь рядом с дьяком. – А что люди рады мне – доволен, не скрою. Надеюсь, убережет Господь от греха гордыни… Ну, трогай! – приказал он кучеру.

Заскрипели полозья. Сани медленно, осторожно двинулись под уклон, к городу. Фыркали лошади, истомленные хоть и неспешной, но долгой дорогой. Мороз немного усилился, изо ртов шел пар, вокруг конских ноздрей и на удилах белел иней.

Ликующий гомон нарастал, в нем отчетливо различались как басовитые мужские голоса, так и звонкие женские. Когда гетманские сани въехали в город, начали палить пушки, их раскатистый рев причудливо мешался с колокольным звоном и с хриплым каркающим гамом перепуганных ворон.

– Батько Хмель! Батько Хмель! – слышались многоголосые крики. – Слава гетману нашему!

Народ ликовал неподдельно. Хмельницкий кивал по сторонам, приветливо махал рукою. Временами, когда матери, протискиваясь к саням, подносили к нему детишек, касался их головенок и что-то говорил с улыбкой. Дьяк мысленно охал и негодовал: что за безобразие, куда стража смотрит, как допускает такое, а если у какой-то полоумной бабы нож в рукаве спрятан?! Но свои возражения держал при себе. В гостях как-никак, негоже поучать хозяина.

– А вот одно из главных чудес наших: Золотые Ворота! – торжественно провозгласил гетман. – Смотри, посланец государя русского, как хороши! Еще великим князем Ярославом, что Мудрым прозван, были возведены, и ни один враг не сумел разрушить!

Сани вдруг остановились. Колокола забили особенно громко и торжественно, хотя казалось, что далее некуда. У Бескудникова даже начали болеть уши.

Из ворот показалась пара белоснежных коней, влекущих роскошно украшенный возок. Хмельницкий поспешно снял шапку, вылез и пошел навстречу. Пока дьяк растерянно думал, как лучше поступить – пойти ли следом, остаться ли на месте, – кучер натянул вожжи, возок остановился. Дверца отворилась, показался человек с пышной бородой, обрамлявшей суровое худощавое лицо, в богатом архиерейском облачении. Хмельницкий, подойдя вплотную, преклонил колени. Архиерей благословил его, после чего протянул руку для поцелуя. Снова раздался ликующий тысячеголосый крик: «Слава гетману!»

– Это кто же такой? – не утерпев, спросил Бескудников кучера.

– Сильвестр Коссов, митрополит киевский, – без особого почтения отозвался тот. Словно и не видел, как Богдан воздавал митрополиту высшую честь.

Тем временем Хмельницкий поднялся, надел шапку. Воздел руку, требуя тишины. Далеко не сразу, но она все-таки установилась.

– Святый владыко! И вы, святые отцы! И вы, почтенные радцы![25]25
  Члены магистрата.


[Закрыть] И вы, служивые люди! И вы, мещане киевские! Весь добрый православный народ! Прибыл я к вам, как было обещано! И не только чтобы приветствовать вас да поклониться святой Лавре и прочим прославленным Божьим храмам, но и поделиться великой радостью! Слушайте же: государь и великий князь Всея Руси, заступник и благодетель наш Алексей Михайлович, прислал посольство свое! Вот, в санях моих доверенная особа государя, дьяк московский! Слава царю русскому!

– Слава!!! – взревела толпа. Митрополит как-то странно поморщился… Или это только показалось перепуганному дьяку? Ледяной пот потек по раскрасневшемуся от мороза лицу, вздыбившиеся волосы едва не подняли кунью шапку.

В наставлениях, данных ему перед отъездом, сказано было предельно ясно: лишний раз к особе своей внимания не привлекать, общаться только с самим гетманом (в крайнем случае – с его приближенными), подлому же люду вообще стараться не лезть на глаза. И вдруг… Бескудников чувствовал себя так, будто в баню, где он парился, ворвались какие-то охальники, вытолкали оттуда в шею да выставили посреди людной площади в срамном виде.

«Ах, гетман… Ах, сучий сын! Это он так мне показал город!»

– Видишь, как любит наш народ государя русского, как почитает? – с простодушно-ликующей радостью обратился к нему Хмельницкий, снова садясь в сани. – Так и расскажи в Москве!

Заготовленные упреки и гневные слова застыли у дьяка на губах.

* * *

По пути до Киева новик и гетманенок примирились, заверив друг друга, что «бес попутал» и не хотели «ничего худого». Завязался разговор – сначала осторожный, потом все более оживленный и непринужденный. Степка, опасаясь насторожить собеседника, поначалу ограничивался расспросами о семье гетманенка. Тимош скорбно вздыхал, вспоминая умершую мать: «Хворала тяжко, бедная, мучилась, пока Господь к себе не призвал». Потом помрачнел, начал было говорить: «А как не стало матери, батько…» Закашлялся, неумело сделав вид, будто хлебнул холодного воздуху, и поспешно перевел разговор на младшего брата: «И Юрко, видать, пошел в нее: часто хворает, здоровьем слаб… Экая напасть! Ему же казаками командовать!» Степка сочувственно кивал, подметив: «Чего-то недоговорил, смутился. Видать, не пришлась ему по душе вторая отцова жена! То есть полюбовница…» (Ясное дело, перед отправкой посольства к самозваному гетману постарались узнать о нем все, что только можно, дабы выяснить, по какой же причине решился на бунт против законной власти.)

На ум новику пришло даже: «А не влюбился ли Тимош в нее, грешным делом? Отец-то его уже стар, а баба-то молодая! Небось кровь с молоком…» Покраснел, прогнал вольные мысли… точнее, решил, что обдумает это немного погодя. Сам в свою очередь поведал, что тоже рано лишился матери, а отец, и без того обиженный на судьбу (за верную службу да за полученные раны никакой награды не вышло), с горя запил, махнул рукой на хозяйство, вконец запустил свои дела. Управитель тут же принялся безбожно воровать, позабыв всякий страх и стыд, мужики обленились… Да еще богатый сосед за что-то осерчал и затеял тяжбу, желая отобрать отцово поместье. Кое-как удалось отбиться, дав взятку судье, но на это ушли все деньги. Известно же: не подмажешь – не поедешь.

– Эх, кабы дело было лишь в деньгах! – тяжело вздохнул Тимош. – Батько последнее бы отдал, чтобы вернуть родительский хутор да обидчика покарать. Но не вышло.

Потом заговорили о Бахчисарае. Степка поведал, что узнал про напасти Тимоша от полковника Бурляя, который охранял посольство. Сказал сочувственно:

– Видать, несладко тебе там пришлось! А уж отцу-то каково было оставлять сына во власти нехристей! Боязно и помыслить.

Гетманенок пожал плечами:

– Так надо было. Без заложника хан не прислал бы перекопского мурзу на помощь. Хотя, врать не стану, обращались со мной хорошо, хоть и нехристи. Покои отвели просторные, еды давали хоть отбавляй и молиться по-нашему не запрещали. Нельзя было лишь выходить за ворота.

– Но все же боялся?

– Бывало и такое. Понимал же, что хану стоит только глазом моргнуть… Батько-то со своими казаками далеко, а ханские палачи в двух шагах. Препоручил себя Богу и молился, что еще оставалось?

– Да уж… – вздохнул Степка. – С молитвой оно легче… А все равно страшно!

Так незаметно и подъехали к Киеву. Картина, открывшаяся с кручи, заставила новика восторженно ахнуть:

– Лепота-то какая! Почти как в Москве!

– А что, Москва лучше? – сразу нахмурился гетманенок.

– Ясное дело! Один наш Кремль чего стоит, с колокольнею Ивана Великого да со звонницей Филаретовой, со святыми соборами – Успенским да Архангельским…

– А ты Печерскую лавру видел? – с вызовом спросил Тимош. – Вот уж поистине благолепие великое!

– А ты видел собор Покрова, что при царе Иоанне был возведен? – вскинулся новик. – Чудо из чудес! Иноземные мужи, как в Москву попадают, дивятся на него, рты раскрыв от изумления и глазам своим не веря.

– А собор пресвятой Софии?! – не уступал Тимош.

– А Китай-город со стеною?!

– А златоверхий монастырь, что в честь архангела Михаила наречен?!

– Подумаешь – златоверхий! У нас в Москве куда ни глянь – златые купола! Оттого она златоглавою и зовется…

Гетманенок сердито засопел:

– Заладил: «В Москве, в Москве…» Ты, может, и не знаешь того, что Москву киевский князь построил! Киев давно был стольным градом, покуда в ваших лесах, где сейчас Москва, волки да медведи бродили.

– Знаю, – с ехидным смирением отозвался Степка. – И еще знаю, что князь Олег из Новгорода Великого Киев ваш захватил. Вот оттого он стольным градом стал, а то так и был бы деревня деревней…

Тимош вспыхнул, хотел что-то сказать, но пересилил себя и отвернулся. Степка запоздало спохватился, покраснел и чуть не огрел себя кулаком по лбу:

«Второй раз в одну и ту же яму ухнул! Господи, да что же я за невезучий такой?!»