Текст книги "Говорю вам…"

А если это любовь?

Так назывался фильм, теперь уже давнишний. «А если это любовь? – думалось мне, когда закрыл я дело Донсковой. – Если любовь неразделенная и потому – месть…» Чем еще объяснить, когда 18-летний парень пишет донос на свою сверстницу, с которой вместе вырос в хуторе Полунине Дубовского района?

«От секретаря комсомольской ячейки ВЛКСМ К…ва П. Н.

Заявление.

…Прошу произвести обыск у Донсковой Грифине Вас. так как я за ней замечал что она каждый вечер таскает кукурузу с колхозного поля…»

Акт.

«Согласно заявлению произведен обыск похищенного хлеба из колхозного массива у гражданки Донсковой Агрифены Васильевны… Кукуруза была в качанах.

…Набрато 5 мешков.»

Показания Донсковой: «Виновной себя не признаю… обнаруженная у меня кукуруза своего посева с огорода… то правда я как ходила на работу… брала с поля 2–4 кочанов… О том что у меня кукурузы своей посев знает соседка».

«Показания соседки Т.: Во время лета видела что у ней на задах двора были стебли кукурузы…» —

Из характеристики, выданной сельским Советом:

«…При ней двое детей 6 и 10 лет. Мать умерла…»

Приговор суда: пять лет лишения свободы.

Из кассационной жалобы Донсковой А. В. в Нижне-Волжский крайсуд:

«…Виновной себя не признаю… есть лишь показания К…ва… у меня во дворе росла своя кукуруза… двое малолетних, брат и сестра, 6 и 10 лет, остались безнадзорными. Прошу…»

«Краевой суд в составе… от 5 ноября 1937 года постановил:…Приговор подлежит отмене… является крайне мягким несоответствует содеянному».

12 декабря проводится новый выездной суд в хуторе Полунино.

«…Растаскивала социалистическую собственность… приговорить к лишению свободы сроком на 10 лет с конфискацией имущества».

Где он проходил, этот выездной суд? Видимо, в хуторском клубе или конторе. Были там малолетние брат и сестра несчастной Аграфены и ее 18-летний погубитель? Наверное.

Потому что нечего было кушать?

Это дело трагическое еще и потому, что матушку свою защитила 18-летняя дочь. «Жертвуя собой», – как говорилось позднее в боевых сводках.

Годы – те же. Хутор Солоновский.

Пономарева Матрена Федоровна – 52 лет. Пономарева Пелагея Федоровна, дочь ее. 18 лет.

Как всегда, по чьему-то заявлению у Пономаревых делают обыск и находят 9 кг пшеницы.

Из протоколов:

Пономарева – мать: «Найденную пшеницу принесла моя дочь. Откуда она взяла, я не знаю».

Пономарева – дочь: «Я работала в колхозе в качестве перевозчицы семян. 11 мая я получила зерно и повезла в поле и когда я ехала, то в то время скрала с возу пшеницу в количестве 9 кг которую у нас обнаружили. Хищение хлеба я сделала лишь потому, что не было чего кушать. Я получала каждый день 600 грамм».

Приговор: лишить свободы на 5 лет.

Папка уголовного дела закрыта. Остается лишь домысливать горькое: видимо, когда нашли пшеницу и стало понятно, что суда не избежать, решили в семье, что вину на себя возьмет младшая. Во-первых, на матери весь дом, остальная семья, а во-вторых, должен суд сделать снисхождение к 18-летней девчонке. Это они рассуждали, по-человечески. По-иному думал «добрый дедушка Калинин», Михаил Иванович, и те, кто выше него, и те, кто ниже, но с властью в руках: «Учитывая важность совершенных действий как социально опасные… совершала кражу колосьев аржаных урожая 1933 года в количестве 2 кил… Тем самым совершала уголовное преступление…»

Как такое можно читать спокойно…

Ком в горле. Закрываешь глаза.

Но не уйти от видений той жизни, что прошла и оставила горький след свой навек.

А что до Пономаревых, матери и дочери, то неизвестно, кому было тяжелее. Судьба 18-летней девушки в солженицынских строках из «Архипелага ГУЛАГ». Доля матери: горевать и плакать, горевать и плакать и винить себя.

Лето… Осень 1932 года. Уборочная страда.

«Отсталая часть колхозниц таскает зерно в приспособленных для этого карманах… краденое зерно размалывается на специальных жерновах…» (из газеты «Советская деревня»).

«Случаи хищения колхозного хлеба приняли массовый характер. Идет срезывание колосьев, обминание снопов» («Советская деревня»).

Причина одна: голод. Тот, что нынче. И самый страшный, который впереди – зимой, весной.

Люди видели, что их обрекают на смерть. Арифметика простая.

Ф. Е. Абалмасов. 217 трудодней. «Хлеба колхоз не выдал. Семьи – 7 человек».

Вдова колхозница Маслова (к-з «Вторая пятилетка») работала весь год, не пропуская ни одного дня. Ей пришлось получить 10 кг зерна.

Лозунг один: «Весь хлеб – государству». «На призыв вождя… в августе вместо 27 тысяч центнеров сдать 35 тысяч!» (колхоз «Искра» Урюпинского района).

«Оппортунисты… поднимают вой о мнимой угрозе остаться без семян и без колхозных фондов. Это паникерство…»

«Мероприятия по авансированию колхозников, сочиненные Урюпинским райкомом, следует задержать» (это все из «Советской деревни»).

«В Нижнем Чире забыли интересы государства… Много хлеба ушло на местное снабжение, созданы социальные фонды, запасы… Надо ударить со всей большевистской силой!» («Советская деревня»).

«В Новоаннинском районе дошло до того, что некоторые коммунисты говорят о том, что краевой план выполнить нельзя, что он приведет к катастрофе… Пришлось ударить со всей беспощадностью! Сейчас по всему району идет учет излишне осевшего хлеба. Этот хлеб будет немедленно сдан государству» («Советская деревня»).

Катастрофа уже началась, а вернее – продолжалась: государство выгребало из колхозов все зерно подчистую, люди спасались, как могли.

«По Новоаннинскому району зарегистрировано 39 случаев кражи хлеба с колхозных полей. В Ярыженском сельсовете… Лыгина, Махонин, Алешин, Шамиева, Ростокин… устроили ток для молотьбы в одном из оврагов…»

«Сплошь и рядом стоят кулацкие тенденции противопоставить интересы колхоза интересам государства, нажать хлеб, обеспечить сперва себя… Другой формой разбазаривания хлеба является общественное питание… Необходимо решительно провести борьбу…» («Поволжская правда»).

«Продолжается разбазаривание хлеба на общественное питание, выдачу хлеба за работу… имеются случаи скопления хлеба в амбарах колхозов под видом создания различных фондов…»

С теми руководителями районов, колхозов, МТС, которые пытались хоть как-то спасти людей, выдать им хлеб, оставить на семена, разговор был коротким: исключить из партии, снять с работы, дело передать в органы.

В местных газетах лета и осени 1932 года целые списки таких руководителей. В Клетском районе, например, были сняты все районные руководители.

Сила солому ломит. Появились «победные» рапорты:

«Зерносовхозы выполнили план! 7 млн 500 тысяч пудов!» «Скотоводтрест выполнил план!»

А люди спасались, как могли.

«В ночь на 13 августа задержаны воры, расхищавшие хлеб из скирд коммуны им. Сталина… Все четверо приговорены к высшей мере наказания – расстрелу. Ввиду происхождения из трудящейся среды суд нашел возможность заменить на сроки – 10 лет».

«Нарсудом рассмотрено дело… Петровой А. М., расхищавшей пшеницу (срезала колосья). Петрова приговорена к расстрелу. Приняв во внимание ее несудимость, расстрел заменен лишением свободы на срок 10 лет с конфискацией».

«Кулак Кох приговорен к расстрелу». (Из местных газет 1932 года).

«Я сварила кутью…»

В голодные годы особенно тяжко становится весной, когда кончается припасенное: картофель, тыква, свекла – все, чем кормились долгой зимой. А новая зелень: лебеда, крапива, лист карагача и прочая еда – еще не появилась.

Апрель месяц. Весенний сев. Как удержаться голодному человеку, когда рядом зерно. Старые механизаторы рассказывают, что у каждого был небольшой мешочек, в который насыпали пшеницу и опускали в горловину радиатора трактора, где горячая вода. Там пшеница запаривалась. Можно есть. На всех тракторах, при ремонте, система охлаждения была забита зерном.

Конечно, ловили. Сажали. Но голод делал свое.

7 апреля 1933 года. Уголовное дело Попова Н. Ф., 23 года, и его жены Поповой Т. М., 19 лет, из колхоза «Американский рабочий».

Выписки из протокола № 25: «О расхищении семенной пшеницы при переброске из Себряковой Поповым Никитой совместно со своей женой…»

Из протокола обыска: «Произвел обыск на предмет краденого хлеба где было обнаружено пшеница столченая в пиче приблизительно 2 кг и еще сварена в чугуне».

Из показаний свидетеля: «Обнаружено зерно 2 кг толченое в ступе и сушилось в пече и кроме было в чугуне вареная которое мы не взяли».

Из показаний Поповой: «Мой муж взял в своем возу пшеницы примерно фунт из которой я, Попова Татьяна, сварила кутью».

Из показаний Попова: «Когда мы заехали ночевать на хутор Московский то мы немного сварили пшеницы так как у нас не было кушать».

Приговор:

по 10 лет каждому – мужу и жене.

Остается добавить, что у молодых был ребенок. Возраст его не указан, видимо, год.

Тот же апрель 1933 года. Другой район области. Карасев Иван Феоктистович, колхозник, 23 года.

Выписки из документов.

Показания свидетелей: «Он взял из дома чугунок… Застрял в балке, ночевал и варил пшеницу». Обвинительное заключение: «На обратном пути взял у жены чугунок имея целью варить семенной материал и не доезжая до стана бригады остановился в балочке заставил гр. Зуеву варить пшеницу…

7. IV на стану утром был обнаружен у кашеварки чугунок Карасева с наваренной пшеницей с килограмм…»

Приговор: лишить свободы на 10 лет с конфискацией имущества.

«Я увидела хлеб и заявила…»

Не жалели малых, не щадили и стариков.

Матукина Евдокия Никитична, 60 лет, неграмотная, хутор Орлов.

Из протокола: «Числа 3-го или 5-го марта поймал гражданку Матукину, которая в кошолки наклала сена для своей коровы».

Из характеристики: «Колхозному строительству относится скверно. Во время собрания выражает против советской власти».

Опись имущества: дом – 1, чугуна – 2, горшка – 3, кофта на вате – 1, валенки – 1, корова – 1.

Приговор: «Лишить свободы на десять лет с конфискацией коровы».

Кувшинова Евдокия Петровна, 60 лет.

Из показаний свидетелей: «Я увидела у ней хлеб и заявила секретарю партячейки… но я ее не спросила где она взяла этот хлеб».

«Я сам ее не видел, чтобы она собирала или срезала колоса, но… однажды гражданка П. шла с бахчи и видела…»

Из показаний обвиняемой: «Собирала я колос в глубокую осень. Когда хлеб был убран… Найденный у меня хлеб был неспрятанный, находился в жилом помещении. Собирала по снятию урожая где также производили сборку другие колхозники…»

Приговор: лишить свободы на десять (10) лет с конфискацией имущества.

Любимова Любовь Васильевна, 65 лет, х. Нижне-Гниловский.

«По делу кражи колхозных подсолнухов»:

«Ходили мы лишь раз и собрали по ведру подсолнухов».

Приговор: 10 лет с конфискацией имущества.

Опись имущества:

Кухня – 1. Сундук старый – 1. Подушка – 1. Одеяло – 1. Стул простой – 1.

Куры – 2. Кофта старая – 1.

В ответ на кассационную жалобу краевой суд постановил: «Поводов к отмене приговора нет. Оставить в силе».

Горькое чтение

День за днем продолжалось мое горькое чтение… Фонд 778, фонд 866.. 2262… 5385… Опись 1, опись 2… опись 28… единица хранения 1.. 4 586… 46… 140… 794… Уголовное дело Блохиной… Вашковой… Дорошкина… Гончарова…

Папка за папкой… Старые бумаги… Неразборчивые корявые буквы… Чернильные строки… Карандашные… За каждой страницей – судьбы. В каждой строке – горечь и боль, страдание матерей, отцов, детские слезы.

«…По статье и постановлению от 7 августа приговорен к заключению к 10 годам и жена по той же статье к 10 годам дети остались 4 души от 3 до 11 лет. Беспризорные… Я не виновен в краже хлеба…»

Как такое можно читать спокойно… Ком в горле. Закрываешь глаза. Но не уйти от видений той жизни, что прошла и оставила горький след свой навек.

«Заивления. Настаячим даважу… Я видел Сам он таскал Ей Хлеп…»

Десять лет с конфискацией.

«Я его нигде не захватывал и не видел… но все есть притположения что он ходит ворует хлеб колхозный…»

Десять лет без применения амнистии.

«Учитывая важность свершенных действий социально опасных… совершала кражу колосьев аржаных в количестве 2 кил…»

Лишение свободы на срок 10 лет.

Накладная № 16. 10.IV.33 от милиции на отобранный краденый хлеб на склад колхоза:

Ржи 0/32 кг.

Пшеницы 0/67 кг.

Просо 0/66 кг.

Всего 1/66 кг.

Лишение свободы на срок 10 лет.

Березенева… Авдеева… Барсуков… 19 лет… 23 года… 60 лет…

Сиротинский нарсуд… Даниловский нарсуд… Березовский нарсуд… Нижне-Волжская уголовная кассационная коллегия.

Денисова… Белоножкины… Ситкин… Семья 7 душ… Семья 4 души… Семья 9 душ…

Крестьянские семьи… Дон, Поволжье – словом, Россия. Годы 1932–1933. Дела «колосковые».

За дровами

1

Мы еще спали, дозоревывая после вчерашней тяжелой дороги, когда мать пришла нас будить.

– Ребята, а ребята… – несмело сказала она. – Пора вставать. Люди уже на наряд пошли.

– Который час?

– Девятый.

И в самом деле пора было подниматься. Управляющий мог уехать, и тогда день пропал.

Завтракать не стали. Побрились, умылись и пошли.

День вставал серый, ненастный. Время подступало к девяти, а только-только развиднелось, и утренние синие сумерки таились еще по забазьям.

Управляющий был на месте, сидел за столом, накручивал телефон: «Але, але…» Круг него, ближе и дальше, зоотехник, механик, словом, помощный люд. Управляющий накручивал телефон, а заодно втолковывал стоящему подле него парню:

– У вас вторая тележка есть. Почему не используете?

– Там колесо надо менять.

– Ну и меняй.

– Надо помощника. Выделяйте.

– Едрит твою… – даже не рассердился, а восхитился управляющий. – Вас там пять лбов – и вам еще помощника!

– Другие дела есть. Скотину кормим.

– Там Тарасов за всех кормит.

– А мы поим, чистим.

– Один раз в день поите.

– А чего их десять раз поить?! – разозлился парень. – Вы вот с зоотехником придете к нам, мы вам… А то засели тут! – и пошел прочь.

– Работники… – проводил его взглядом управляющий. И уже к нам: – Отдыхать приехали?

– Матери дров привезти.

– Нужное дело, – одобрил управляющий.

– Да заодно кое-что подглядеть, – засмеялся Петро Шляпужников, механик. – Тут Василь Петрович в суд собирается подавать. Говорит, не имеют права в книжку вставлять. Подам в суд.

Наши литературные занятия для хутора не были секретом. Товарищ мой здесь родился и вырос. С некоторых пор знали и меня.

Посмеялись над Василием Петровичем и приступили к делу. Добро, что лесничий сидел тут же.

– Как с дровами-то? Да и привезти на чем? Тракторишко бы какой. На лошадях не проедешь.

– Найдем, – сказал управляющий. – Идите набирайте дрова, подготовьте. А завтра приходите, и будет трактор.

С благой вестью и поспешили мы домой, к матери. Сели за стол. Завтракали и обедали заодно, теперь уж до вечера. А потом, не мешкая, собрались, подпоясались, взяли топоры и под вечное материнское: «Глядите там… Осторожнее…» – пошли со двора.

Путь был неблизким: лесничий указал на Земляничные поляны, которые лежали в Летнике, считай, на Бузулуке, под самой Дурновкой. А недавний глубокий снег и непрочный лед на речке прямые пути отрезал, оставив долгую, верст в десять, дорогу через плотину и выгон, через пески и далее.

Зимний день понемногу разгорался. Поредевшие гусиные табуны гагакали, направляясь к амбарам и фермам, хозяева на базах отсуетились. И хутор дремал в белом плену так долгожданного первоснежья.

Славная у моего товарища родина, пригожий хутор. Последние годы я бываю здесь часто, и всегда он хорош: зеленой весной, в цвету, и желтым летом, среди хлебов, и в зимней покойной дреме, как сейчас.

Стоит он над речкою, любо глядеть. Дома – круглые пятистенки под цинковыми да крашеными железными крышами – не чета голытьбе. Добротные летние кухни, теплые скотные базы – все под шифером да железом, хоть селись в них. Да и как по-иному, коли стоит хутор на золотом черноземе.

Привыкший к своим пескам на Среднем Дону, к бедной землице, я в первые времена завороженно глядел на жуковые, с масляным блеском пласты здешней земельки. Смотрел, завидовал и радовался. Истинно, не земля – клад. Огороды – загляденье. Считай, не поливают их, а так и прет из земли метровый лук, неохватные кочаны капусты, страшенные, в колесо, тыквы, горох, помидоры, огурцы. Свекла – что сказочная репка, какую всей семьей лишь тянуть. Лопухи – и те в человечий рост, листом хату крыть. От хутора, прямо за речкой, немереный луг для пастьбы. В другую сторону – займищный лес с осиной, тополем, дубками, липняком. Повыше – березовые и дубовые колки. За ними – Бузулукский лес, по-здешнему – Летник. Куда и правились мы теперь за дровами.

Дорога была долгой, но не скучной: заснеженная степная бель, а потом зимний лес радовали душу. Разговорились о детстве, об играх его. Сколько там было игр, теперь уже позабытых: «отмеряла», «разбивала», чехарда, чиж, клек, городки, бабки, лапта, штандар, «вышибала», жестка, «отзыв», казаки-разбойники и прочее, из которых теперь лишь классики да кулюкалки остались. А товарищ мой вспомнил игру «Жилин и Костылин», любимую в дни детства. Играли в нее вот здесь, вдали от хутора, на песчаных буграх-кучугурах. Откуда занесли игру, непонятно. Наверное, кто-то из старших ребят прочитал Толстого, и начались целые спектакли. Глубокие ямы, в которых держали пленников; побег и связанный Костылин, его нужно было на себе нести; татары с погоней и русские с выручкой – все было там. Игра прекрасная, любили ее, играя из года в год. Теперь ушло.

В лесу, когда уже подходили к Земляничным полянам, стало закрадываться в душу сомнение: не впустую ли наша затея? Еще утром в конторе смеялись мужики: «Лопату берите, дрова откапывать». И была в их словах правда: снег в лесу лег глубокий, и сухие сучья и ветви – наша добыча – скрылись из глаз.

Правда, на месте, которое указал нам лесничий, уже теперь, после снега, побывали тракторы, вытягивая поваленные дубки. И в том буреломе, который остается в лесу после бензопил да тракторов, нашлась и для нас пожива.

Посильное рубили и тащили мы, складывая на опушке. И хоть не враз, но росла наша кучка, и дрова собирались хорошие – все сухой дубок.

Еще недавно, уже при моей памяти, зелеными стояли дубы в колках и Летнике, в займище. Могучие дубы и подрост – остатки легендарных Бузулукских лесов. И помню я, как вначале не враз мы с товарищем находили сухостой на дрова. Ездили на лошадях, искали. Потом стало полегче. В любом колке сухие дубки найдутся. Подъедешь и увезешь.

Теперь же высохли все дубы. И лесничество стало валить их подряд. Правда, пилить еще много. Как-никак от веку росли здесь дубы – сразу не смахнешь. Но лет за десять должны управиться. А может, и раньше.

Приходилось нам разговаривать с людьми о гибели дубов, пытаясь узнать, в чем дело. Но кто ответит… Говорят, вода уходит, живые ключи. Может, и так.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Управились мы с дровами не скоро. А когда управились и оглядели напоследок груду натасканного дубья, то вспомнили о дороге. Она была впереди и длинной. Короткий же зимний день уже догорал. В лесу было тихо и сумеречно. Неподалеку, за речкою, лаяли собаки. А до нашего хутора было еще шагать да шагать.

И пошли мы сначала Летником, а потом степью – долгой дорогой. Мглистое небо темнело, края земли белесо туманились, обступая нас ближе и ближе. Пронизывал ветер, шуршал по дороге поземкою. Отступающий лес и находящая чащоба займища по-вечернему темнели, кралась оттуда ночь – серая волчица.

Но в доме у матери было тепло, и щей она наварила с гусятиной, нажарила мяса. И, поужинав, долго чаевничали мы, балуясь калиновым вареньем, да грызли тыквенные семечки, кабашные, как здесь говорят. Их у матери было много.

Правду надо было спросить у матери-природы, которую огорчаем мы бездумно, ежечасно и себе на погибель.

Мать моего товарища живет одна. Мужа похоронила десять лет назад, дети разъехались. С прошлого года получает она пенсии сорок рублей за сорок с лишним лет колхозной работы. Живет одна, но, как и в прежние времена, хозяйство ведет полной чашею: корова, пуховые козы, гуси и куры – все у нее.

На мой взгляд, с годами мать не меняется: невысокая, седая, сутуленькая от работы, вроде невидная, но могутная. Рука у нее в запястье – не обхватишь. Рабочая рученька. В косьбе за ней не угонишься. Машет и машет. Мы с товарищем устанем, отдохнем, перекурим, а она как заведенная, косит и косит, над нами посмеиваясь: «Какие вы пашаничные…»

Раньше был муж, свекровь, трое детей. Теперь одна. Большой дом не натопишь. Две комнаты совсем закрыла, оставив лишь кухню да горенку. В кухне – ее жизнь. Здесь печка, стол, кровать, самопряха возле окна, на вешалке вечная серая телогрейка. На стене – карточки, портреты дорогих…

– Руки одне… – жалуется мать. – Туды-сюды кинуся… Топка зарезает. Угля за зиму сколь сожгешь, все копеечка, да какая! По сто двадцать рублей за машину платим. Мыслимое дело… Дров не настатишься. Спасибо, вы помогаете.

Сидела мать за самопряхою, пух пряла среди кухни, под светлою лампочкой.

– Спасибо, платки. Свяжешь, продашь платок – вот и денежка.

– А колхоз вам топкой не помогает? – спрашиваю я.

– Помогальщики… – махнула мать рукой. – Угля сроду в колхозе нет. Дров вроде положено по два куба привезть пенсионерам. Да кто привезет?.. Один раз, помню, даве уж, попался лесничий какой-то дурак. Собрал со всех пенсионеров по двенадцать рублей, бабушка у нас жила. Собрал, и привезли каждому, прямо ко двору, по два дубка. Вроде и немолодой лесничий, а какой-то чудной. Его сразу прогнали, и года не проработал. Чудак какой-то.

– Почему чудак? – удивился. – О стариках позаботился.

– Конечно, глупой, – сказала мать. – Кто ныне об старых горится! Их всяк норовит прищемить. Мне вот соломка потребовалась осенью. Хорошая ныне солома: что ячменная… а уж просяная… Люди поогрузились. Пойду, думаю, и я. Пришла в контору к управляющему: как бы соломы добыть. А он мне: бери, пожалуйста, по-над дорогой вон валяется лучшая солома. Забирай под гребло, всю отдаю. А на чем везть? «А это уж не мое дело», – отвечает. С тем повернулся и пошел. Вот и весь сказ. Я завсегда наказываю: сынок, вези из города дрожжей. Матери без самогонки никак невозможно, шагу не ступнешь. Такое время настало. Топор наточить в кузне – бутылку давай. Косу отбить – бутылку. Куды ни кинешься – одна цена. Завтра вам в лес ехать – надо леснику налить. Трактористу тоже постановь. Такая жизни пошла. Тем боле магазина нет. Не токмо что самогон, браге не дают достояться, с гущей поедают.

– Опять, что ли, магазин закрытый?

– Другой месяц уже.

Хуторской магазин в последние годы торгует редко. Несколько продавщиц сменилось, молоденьких девок. Удержаться никто не мог.

– Из Мартыновки, хорошая девушка, – рассказывала мать. – Ей и семнадцати годков нету. Месяц поторговала, тыща – недостача.

– Тысяча? – удивились мы.

– Тысяча рублей, – подтвердила мать. – Тама такие ащаулы на складах, в райпо сидят, глаза замажут и враз обманут. Молодая девушка… Такая беда… Правда, ей люди помогли. Пошла по хутору, к кому побогаче. Гаврила Яковлевич дал сто пятьдесят. Кривошеины, управляющий. Тарасов двести, – засмеялась мать. – А потом, она уж пошла, а он вспомнил: за зеркалом еще пятьдесят рублей. Схватил да вдогон. Заплатила… А в магазин никто не идет… Я тебя, сынок, просила, тапочки мне из городу привезти. Не в чем дома ходить. Чайник новый нужон. Ниток нет. Платков нет, распокрымшись хожу. Халатов… Чулок. Куфайка новая, кричи, нужна. Не в чем на двор выйти.

Она считала и считала, что требуется ей во вдовьем хозяйстве. И с малого, от спичек да соли, понемногу перешла к газовой плите, какие у людей стоят; к бензопиле, без которой жить невозможно, к паяльной лампе, к шиферу, цементу, кирпичу… Она считала и считала, пока сын ее не остановил: «Тебя, мать, не переслухаешь».

2

На другой день, ко времени наряда, были мы в конторе. Начальство сидело на месте, неторопливо переругивалось.

– Легко вопрос ставишь, – укорял управляющий механика Шляпужка. – Нету – и все. Надо решать вопрос, делать.

Петро Шляпужок, худой и прокуренный, не в пример могучему здоровяку управляющему, видно, в десятый раз отвечал:

– Ну, понимаешь, она поломатая. И негде взять. Негде.

– Это не ответ. Это легче всего… Надо думать, решать.

– Сколь ни думай, а ее не родишь, – развел руками Шляпужок и пошел курить в большую комнату.

– Вот видишь, как мы отвечаем, – вздохнул управ. – А сейчас снова будут звонить.

И, подтверждая его слова, забренчал телефон, и управляющий, морщась, стал слушать его, слушать и коротко отвечать:

– Неисправная. Не может выехать. Не едет тракторист, отказывается. Да не понимаю я в технике! – наконец надоело ему. – Вот механик, с ним говорите. Иди, Петро!

Теперь лишь пришла пора собирать посеянное. И как ни горько, но признавать: на земле теперь работает не хозяин, а работник. Хозяина мы вывели.

Петро к телефону подошел, недолго послушал.

– Ты русский язык понимаешь? Нету редуктора. Нету. Я два раза ездил, мне шиш показали. Она полгода стояла у вас, надоела, свет застит, вы ее нам спихнули. Подальше. Теперь у нас будет гнить. Чермет. Все. И забудьте про эту тележку. Нету ее. Цыганам отдал, – бросил Петро телефонную трубку и ушел докуривать.

Вошли и мы.

– Ну, чего? – спросил управляющий. – Набрали дров?

– Набрали. Теперь надо везти. Трактор какой-нибудь дадите?

– Трактор… – задумался управляющий. – Сейчас найдем. Але, але… – начал звонить он в Дубовку и договариваться и после долгих переговоров сказал: – Будет трактор «Беларусь». Он выйдет из Дубовки на Вихляевку, сопровождать горючевоз. А потом придет на нашу ферму. А потом к вам. К одиннадцати приходите и ждите.

Отправились мы домой, позавтракали, семечек нагребли полные карманы и заявились в контору, ждать.

Теперь здесь было пусто. Лишь на крыльце Семеныч дымил, гунгливый старик; да подле конюшни управляющий наставлял Михаила, конюха:

– Отвезешь и возьмешь бумажку, что сдал. Прям клади и вези, не тяни резину.

– Да кони полохливые, – отнекивался Михаил.

– Ничего, вожжи есть.

– Полохливые… – усмехнулся Семеныч. – Едва себя несут. Четверо ворот сгрызли.

– Каких ворот? – заинтересовались мы.

– Да каких… деревянных, на базу. Он не кормит коней. Запьет – не кормит. Вот они ворота грызут. Четверо сгрызли. Теперь железные сварили, вечные.

На открытом базу конюшни и вправду стояли железные ворота.

Подошел и сел рядом с Семенычем дед Инякин, старый бобыль, личность в округе известная.

– Как живешь, дядя Холюша? – спросил мой товарищ, – Говорят, гусятами занялся вместо инкубатора?

Это мать рассказала, в новостях, что весною Холюша вывел и людям продал три сотни гусят. Своим – по три рубля, на сторону – до пяти. Брали – в драку.

Но Холюшу прошлые дела теперь мало занимали. Горило его нынешнее.

– Без магазина пропадаем вовзят, – жаловался он. – Воротца на базу надо сбить, кинулся – гвоздей нет. Пришел к плотникам, слезьми прошу, хоть чуток уделите. А они – спирту неси. Въелись в кабаргу: спирту и спирту. Какой спирт? Кто им набрехал? Сроду мне Гришка спирту не привозил.

– А ты бы им самогонки.

– Где ее взять? Ее тоже, парень, из така не сделаешь. А магазина нет.

– Управляющему пожалься. Он даст гвоздей.

– Дождешься, – шмыгнул носом Холюша. – Так он и растопорился.

Подъехала машина, и Холюша кинулся к шоферу.

– Юрий, ты на центральную не поедешь? Гвоздей мне хоть чуток привези. Воротца нечем сбить, скотина разбегается. Я в долгу не останусь.

Легкие одноконные сани подкатили к конторе. Тяжелая рослая баба, укулеманная в платки да шали, вылезла из саней и запричитала:

– Слава тебе, Господи, добралась. Уж не чаяла. Думала, на станции помру. Страсть господний, неделю не могла добраться. Слезьми кричала… Сроду боле не поеду. Помру – не поеду.

– В больнице была?

– В ней… Пропади она…

– На автобусе ехали? Пошел автобус? – спросил мой товарищ.

Мы сами добирались от станции тяжко. Шли пешком да, не зная дороги, перлись по неезженому грейдеру, по пояс в снегу, а потом нашли дорогу, и подобрал нас грузовик с углем. На нем мы и куковали в кузове, замерзли и вымазались. И теперь интерес наш был понятен.

– Прошел автобус, – обрадовала нас женщина. – Прошел и сказал: боле не поеду, плохая дорога.

Уехал грузовик, санки укатили, и Холюша, договорившись с шофером, побрел домой. Был он маленький, от старости щуплый. Год от года сох. Восемьдесят с лишним лет, что ни говори…

Остались мы в конторе вдвоем. На крылечке посидели, в тепле поскучали и пошли в кузню.

Она размещалась не в тепле, но в затишке – под одной крышей с плотницкой. Кирпичный сей домик ставили давно, лет двадцать назад, еще при Лыгине, знаменитом бригадире. Рядом с кузней под небом трактора ремонтировали. Три из них сейчас стояли, оранжевые, как апельсины на белом снегу.

Бородатый Шаляпин, завидя нас, оставил трактор и поспешил куревом у гостей разжиться.

– Бедствуем с папиросами, – оправдался он. – А тут зуб болит, мочи нет. Куревом лишь спасаюсь. Ходил вчера к фельдшерице в Вихляевку, не стала дергать, говорит, не положено, в район иди. Ленится. Летось так хорошо мне два зуба выдернула.

Поговорили мы с Шаляпиным, в кузню к Виктору Харитонову зашли, Солонич тут же на воле сани ладил.

Странное дело, мать и хуторские бабы, мужиков не жалуя, крестят их подряд горькими пьяницами: что Шаляпина, что Харитонова, Солонича тож. Конечно, не без греха мужики. Но что интересно… Того же Шаляпина взять: пьет он давно, но работник – каких поискать. С трактора не слезает. Работает безотказно и зарабатывает хорошо. Вот опять нам мать сообщила, что нынче осенью на силосе Шаляпин четыреста с лишним рублей получил, за месяц. Деньги большие, но честно заработанные.

Виктор Харитонов тоже в пропащих ходит. А на лицо и телом – крепкий здоровяк. Он из породы тех грамотных сельских умельцев, которые редки сейчас на селе. Сварщик он и кузнец, механик и на все руки мастер.

О Солониче, что и говорить. Стоит посреди хутора его усадьба – любо глядеть. Просторный дом и кухню сладил он, словно игрушечки, своими руками. Мать хоть иногда и поругивает его за пьянство, но добавляет: «Солонич голову не теряет. Выпьет, и в нем живости прибавляется. Он тогда еще дюжей работает, говорит, моторней делаюсь. Сена ныне накосил три привалка…»

Поговорили мы с мужиками о новостях хуторских да городских, пожаловались на трактор, который долго не идет. К одиннадцати обещал управляющий, а теперь уж за полдень.

– У нас – колхоз, – посмеивались над нами. – Обещанного три года ждут. – А потом добавили серьезно: – Идите вы лучше на ферму. Туда он так или иначе придет. А тут не дождетесь.

Решили мы доброго совета послушать и пошли к ферме, которая лежит на отшибе, за хутором. И вечно тянет оттуда острым бередящим запахом силоса.