Текст книги "Говорю вам…"

А будь добрая дорога! Сколько беды с плеч! Тысячи статей написаны, экономистами досконально подсчитано, сколь разорительны сельские дороги и как быстро окупятся новые. Да и нам ли считать ее цену. Дороги – кровеносные артерии недужного ныне сельского организма. Без них селу чахнуть, и никакие припарки тут не помогут.

Российские проселки – обидный, нелепый атавизм прошлого века – справлялись с тележным и санным ходом. Тяжелая машина сломала им хребет. И по разбитым колеям далеко не уедешь.

Тут другого выхода нет. Надо строить дороги. Немедленно, невзирая ни на какие затраты. Всякие новые вложения в сельское хозяйство должны начинаться с дорог, иначе они бессмысленны. По старым артериям нельзя гнать свежую кровь.

Ко всем прочим заботам нельзя забывать, что сельский человек, работает ли он в колхозе или совхозе, находится в положении, мягко говоря, специфическом. Он работает с двойной тягой.

Фабричный, заводской, а в общем городской, человек ходит на работу для того, чтобы обеспечить себе и семье на жизнь: хлеб-соль и приварок, одежду, обувку. Отработал семь-восемь часов – отдыхай. Есть, конечно, магазинные заботы, домашние – они везде. Но малой металлургии на дому он не заводит, домашней фабрики по производству… у него нет. Отработал свое – отдыхай. В государственном доме, с водой и теплом.

А у крестьянина? У него так не получается. Он в полную силу отрабатывает свой урок на общественной земле, но продуктов с этого стола – за исключением хлеба – не получает. Ни мяса, ни молока, ни овощей. «Интернатским детям молока нету. Государству надо сдавать», – говорил незабвенный Петро Трохимович. Не он такое придумал.

Крестьянин издавна и посейчас, отработав урок общественный, вынужден силою обстоятельств в тот же день отработать еще один урок, теперь уже обеспечивая лично себя и свою семью продуктами питания. Сюда входит: корова, овцы или козы, свинья, всякая птица, а также огород с картофельником, сад, сенокос, помещения для скота, собственное жилье, орудия и инструмент для всего этого.

Это обстоятельство – «двойная рабочая тяга» – и есть, на наш взгляд, основная причина ухода работника из села.

Говорят, что такое положение создалось не сейчас, было оно и ранее, и это, дескать, специфика сельского хозяйства.

Да, так было ранее. И крестьянин на селе держался. Но как? Принудительно. Старого, слава богу, не вернуть, и жалеют о нем лишь «волевые» руководители типа Петра Трохимовича.

А новые песни о крестьянской душе, которая, мол, без собственной грядки и буренки затоскует, – эти песенки с двойной фальшью. Во-первых, нет своего, а все общее. А во-вторых, селянин и теперь живет на земле и землей. И не скука, не порывы души заставляют доярку и тракториста, вернувшись с работы усталыми, от земли и скотины общественной, вновь идти в огород и к скотине, теперь уже личной. Не порывы души, но обстоятельства. Повторю: крестьянин вынужден кроме труда общественного ежедневно работать еще и на себя, добывая продукты питания. Вынужден.

«Землю попашет, попишет стихи», – предвещал поэт.

Нет, пока что не получается. «Землю попашет», а потом снова «землю попашет». А уж потом до «стихов» ли…

В этом мне видится основная причина ухода людей с мест насиженных. Люди хотят жить лучше. Они видят тому пример в городском житье с определенным рабочим днем, с двумя выходными и отпуском (последних селяне практически лишены работой на себя). И потому уходят.

И если старики не сумеют уйти, то детей выталкивают, не жалея сил и средств. Город берет. Город до людей тоже жаден. Работу он дает не в пример легче.

А если добавить все то, что говорили мы выше: нелады сельской школы, сельской медицины, сельской обслуги, то станет ясно, что уход людей из села – явление естественное. Спросите любого ушедшего из села. Ответят вам следующее: «детей надо подымать», «здоровье некудовое», «пожить хоть по-людски». Ответы одинаковые.

Сейчас на селе зарабатывают порою неплохо. Придите в бухгалтерию колхоза, и вам с удовольствием покажут ведомости, где скотник получает по 200–300 рублей. Немногим поменьше доярка, телятница. Но высокой зарплатой отток из деревни не остановить. Как говорится, не в деньгах счастье. Не только в них. Тем более что деревенский рубль менее весом, чем городской.

И к тому же попробуете посчитать, за сколько часов эти рубли и сотни заработаны. Ведь рабочий день механизатора, скотника, доярки – немереный. Мы это знаем прекрасно. Не семь часов работает тракторист, а световой день. Не семь часов доярка. А с пяти-шести утра, от первой дойки, до восьми-девяти вечера. Пусть и с перерывами. Вот и считайте тут деньги. 200 рублей, 300 рублей… Много это или, наоборот, мало?

Да к тому же счастье не в деньгах, а в жизни. И от жизни деревенской, не больно сладкой, уходят и уходят люди. И уходят те, в ком прежде всего нуждается село. Уходит молодежь – крепкие руки, уходят хорошие работники, специалисты. Бездельник да пьяница с места тронется ли? Где его ждут? Умные, работящие руки везде нужны. И потому так катастрофически не хватает сейчас на селе образованных специалистов: механиков, электриков, кузнецов, слесарей, плотников – из породы тех. кто «блоху подкует».

Взять такой наглядный пример. Стоят на селе, почитай, возле каждой фермы, сенажные башни. А иной раз по две. Стоят мертвые. Спросил я у журналистов сельхозотдела областной газеты: видели ли они постоянно действующую сенажную башню. Ответили: единожды. Вот так. И это огромная сельскохозяйственная область. Руководители хозяйств отвечают одинаково: «Не идет у нас».

Во всем мире идет, а у нас – нет. Не в российской глупости тут дело. Стрелка барометра показывает: с техническими специалистами на селе беда, коли уж с сенажной башней нельзя совладать.

Сенажную башню – вон какая дура! – отовсюду видать. А сколько «башен» поменьше, невидных, которые не идут у нас? Ведь много. Кормоцехи, кормозаводы, механизация ферм, огромные лежбища годной, но ржавеющей сельскохозяйственной техники. Все, все просит умных рук. А где они? Как их привлечь, чем?

Мне кажется, что увлечение городским раем кончается. Приток людей в город обусловлен лишь несравненно лучшими условиями тамошней жизни.

Но многие уже понимают, что жить лучше не в городской кутерьме, а у леса, поля, чистой речки и прочего. И если создать нормальные условия, то потянутся из города и учителя, и врачи, и рабочие умелые люди. Многих призовет туда сердечная память.

А сельский житель перестанет испуганно озираться и прикидывать, когда и куда ему убегать.

3

Мать плохо спала, поднялась чуть свет, и тревожили ее не вселенские заботы, а дрова.

– Хоть бы ныне вам Господь помог, – говорила она, провожая нас в контору.

– Привезем… – успокаивали мы. – Сегодня-то дадут трактор.

– Это бы хорошо… А вот соседи уж месяц не могут привезть. Все выписанное у них, а трактора не дают. И бабка Амочаева жалилась. Можа, вам, ребята, лошадей попросить? Съездили бы два раза.

– Не проедешь на лошадях. На плотине застрянем.

В конторе нас встретили весело.

– Ну как? Привезли дрова и еще захотели?

Лишь управляющий, увидев нас, завздыхал, начал сокрушенно головой качать.

– Во какой… Не приехал? А я ж ему наказал: обязательно. – И начал он звонить в Дубовку, разыскивая не ведомого нам Николая: – Николай! Ты чего делаешь? Понятно. Цепляй тележку и приезжай сюда. Силос? – недолго подумал управляющий. – Ладно, нехай пока сеном кормят. А к после обеда ты приедешь. В общем, давай. В одиннадцать будь здесь.

К одиннадцати мы в контору не пришли. Товарищ мой воспротивился. Напрасно я понукал его и принуждал, он стоял на своем:

– Не придет к одиннадцати. Раньше часу не будет.

С великим трудом вытянул я его к двенадцати часам.

Конечно же никакого трактора не было. Ни подле кузни, ни у конторы, и дубовская дорога была пуста.

А в конторе сидел народ. Нынче поехали за хлебом, и теперь уже собиралась очередь, бабы да старики пенсионеры. Ефремыч, однорукий Гаврила Яковлевич, бывший пчеловод, он вроде бы и не старел, и Фомич, старый ветфельдшер, совсем плохой, с одышкой. Бабы вязали платки, хлебные мешки под себя подложив. Неторопливо переговаривались.

– Ныне на чем поехали?

– На лошадях.

– Не скоро теперь…

– Не скоро. Баба… Трюшком… Да и упряжь ныне какая. Там порвется да там.

– На тридцать лошадей одну упряжь дали, и ту Максимов забрал.

– Гляди, еще перевернется. Колея-то ныне вся под технику. На санях плохо.

Товарищ мой прав был: трактор приехал в час. И покатили мы за своими дровами. Кое-как притулились за невысоким бортом тележки и подались.

Дорога была нелегкой. В первый раз застряли мы еще пустые тут же, на выезде из хутора, на плотине. Добро, что гусеничный трактор оказался рядом. (С Елены Федотьевны – магарыч.)

Потом обратный путь, долгий, с тяжелым возом. Рыхлый снег, а под ним – незастывшие хляби. Становились то там, то здесь. Легенький наш «Беларусь» крутил стертой резиною, с трудом схватывая дорогу.

На подъеме, на выезде из Летника, застряли намертво. Мучались, мучались, пока не разгрузили тележку. И уже пустой вытянули ее на ровное и тягали к ней дубовые дрова снизу. Устали, взмокли. Озябнув, нахохленно сидели на возу, пугаясь каждого бугорка и падинки. И трактору помогая сердцем: «Давай, родной…»

И снова застревали, прыгали на землю, под колеса подкладывали и подкапывали, переходили на длинный трос, дергали, «серьгу» поломали.

Но добрались и с вечерней синевой разгрузились. И тут уж вздохнули спокойно.

На другой день пилили и кололи, а скоро подошел отъезд. Провожала нас мать со слезами.

– Спаси Христос… И управу спасибо, и трактористу спасибо, и вам… Теперя мне зима не страшна. Теперя я…

И не пустые то были слова. Я вспомнил, как позапрошлой зимою, в январе, на Крещение, одна из соседок матери, тетка Таиса, каждый божий день тащила и тащила на себе вязанку дров из займища. Каждый день. В займище снегу по пояс, мороз. А куда деваться!

Тетка Таиса всю жизнь проработала дояркой. Положили ей пенсию, присвоили звание заслуженной колхозницы. Конечно, почет…

Но вот не нашлось «дурака» лесничего, который взял бы да привез положенные два куба дров к дому.

1984

Пора отдавать долги

Бабушка моя, Евдокия Сидоровна, своим дочерям оставила наказ, который они помнят и теперь, на склоне лет. «Дочки, – говорила она, – если придется хлеб взаймы брать, отдавайте всегда больше, чем брали».

Эта черта характера – не только наша семейная, но русская, национальная. Открываю словарь Даля, читаю: «Долг платежом красен», «Бери да помни!», «Умел взять, умей и отдать», «Сколько ни занимать, а быть платить», «Долг – первый наследник», «Долг не ревет, а спать не дает», «Взял лычно, отдашь ремешок…» Читаю и думаю, что такие же пословицы есть и у татар, и у казахов, и на Украине, в Белоруссии – везде помнят и чтят вечные человеческие законы, без исполнения которых обществу гибель. Пусть не мгновенная – громом и молнией с небес – но расплата всё равно придёт, рано или поздно.

В последние годы бьем мы в набат, все яснее понимая, что наша деревня в положении тяжелом. Много говорим, кое-что начали делать.

На мой взгляд: это пришло несладкое время расплаты за все наши долги перед многострадальным сельским миром.

Понимаю, что молодой читатель или не больно памятливый с полслова меня не поймёт. И потому приглашаю к нелёгкому разговору.

Год 1922-й, XI съезд РКП(б), говорит В. И. Ленин. Говорит он о том, что на крестьянскую массу «мы возлагали очень тяжелые повинности… огромные тяжести, которые на нее возлагались, были необходимы». Он подчеркивает, что крестьянская жизнь «тяжелая, неслыханно нищенская, мучительная». Он говорит, что крестьянство – «разоренное, обнищалое, мучительно голодающее».

Нынче мы читаем в газетах о многом, порою о тяжком и страшном. Потихоньку привыкаем к горьким словам. Но сейчас перед нами не просто эпитеты велеречивого публициста, но ленинские слова, правдивые слова вождя.

Итак, уже тогда, в 1922 году, было признано, что крестьянство в беде.

И тут же Ленин призывает «сомкнуться, отступивши, с крестьянской массой и вместе с ней, в сто раз медленнее, но твёрдо… идти вперед». «Сомкнуться с крестьянской массой и начать двигаться вперёд неизмеримо, бесконечно медленнее, чем мы мечтали». Взглянув на положение трезво и реально, Ленин говорил и говорил неустанно, со всех трибун: «Пора, когда надо было политически рисовать великие дела, прошла, и наступила пора, когда их надо проводить практически».

«Мы не должны рассчитывать на непосредственно коммунистический переход. Надо строить на личной заинтересованности крестьянина».

«Крестьянин вправе после выполнения натурального налога свободно обменивать остаток своего хлеба».

Наступило время перехода от продразверстки к продналогу. Новая экономическая политика.

Но осуществиться ей было не дано. Ленин умер. У Сталина были другие планы, он их осуществил. И в 1922 году Сталин говорит о свершённом факте:

«С крестьянством у нас обстоит дело таким образом: оно платит государству не только обычные налоги, прямые и косвенные, но оно ещё переплачивает на сравнительно высоких ценах на товары промышленности… и недополучает на ценах на сельскохозяйственные продукты. Это есть добавочный налог на крестьянство в интересах подъёма индустриализации, то есть нечто вроде дани».

Говорить и писать о проблемах сельских можно бесконечно. А вывод один: вопиющая социальная несправедливость по отношению к сельским жителям.

Резолюция Политбюро и Президиума ЦКК в феврале 1929 года подтверждает: «Кроме обычных налогов, прямых и косвенных, крестьянство дает еще некий сверхналог в виде переплат на промтовары и недополучек по линии цен на сельхозпродукты. Она нужна как временная мера, если мы хотим сохранить быстрый темп промышленности, уничтожить этот сверхналог мы, к сожалению, не можем».

Ленинская мысль «сомкнуться с крестьянской массой» была похерена. Живой Сталин оказался сильнее. Хотя Рыков, Бухарин и другие предлагали иные планы, менее тяжкие для крестьянства. Оппоненты Сталина были ликвидированы физически. Крестьянство на долгие годы сделалось источником дешевейшей рабочей силы, бесправной, привязанной административно к земле.

Потом была война, потом послевоенная разруха.

«Временную меру», как стыдливо назвал её Сталин, «нечто вроде дани» никто отменять не собирался. Подступали новые и новые для государства нужды. О колхозном крестьянстве вспоминали в годы неурожайные и, посетовав: «Слаб стал мужик…», придумывали меры организационные, верхушечные, понукающие. Сияющей вершиной таких мер явилось хрущевское «обрезание» мужика, когда, дабы помочь ему утроить усилия в общественном труде, практически убрали со двора всю живность, обрезали под завалинку земельный участок, а взамен хлеба пообещали коммунизм при жизни.

Но крестьянин, давно поняв, что обещанного ждать не три и не тридцать три года, побежал. Как только сняли с него административные путы, он побежал, детей своих стал выталкивать из деревни. Наученный горьким опытом, он не поверил ещё и сейчас. Потому что горький опыт у него не только вчерашний, но и нынешний, сиюминутный.

В 1929 году говорили о сверхналоге, о дани с крестьянства в виде «переплат на промтовары и недополучек по линии цен на сельхозпродукты», называя это временной мерой.

Сейчас год 1988-й, почти 60 лет прошло. Приглашаю в совхоз «Волго-Дон», заглянем в магазин. На витрине сливочное масло, творог, сметана. Цена одного килограмма масла 10 рублей 50 копеек (государственная цена – 3,50, 3,60). Молоко – 37 копеек (госцена – 20 копеек), сметана – 2 рубля 60 копеек (госцена – 1,20). Колбаса, мясо – всё гораздо дороже. Экономисты мне тотчас объяснят разницу цен государственных, кооперативных, агропромовских. А мне объяснять не надо, мне важен факт: крестьянин платит двойную, тройную цену из заработанной платы, которая по статистике ниже зарплаты рабочего, по нашей области на 14 рублей. А ведь мы в магазине ордена Ленина совхоза «Волго-Дон». Его показатели: 4500 л в год от фуражной коровы. В соседних хозяйствах – 2000 л. Урожайность овощей – 532 ц с гектара (а рядом – 130, 200). План по продаже государству мяса выполнен на 136 процентов. Тут не упрекнешь крестьянина в нерадивости. Недаром в здешнем коллективе – и Герои Социалистического Труда, и лауреаты Государственной премии, и орденоносцы. Общесоюзную славу они заслужили. А вот масло в магазине покупают по цене втрое дороже. Хотя это масло делается их руками. Скажите, где справедливость? И почему те 60–70 млн рублей, которые государство выделяет из общественных фондов для поддержания низких цен на продукты питания, минуют крестьянский карман? Фонды-то общественные, значит, собирали их всем обществом, брали и у крестьянина, и у горожанина. А стали делить, и крестьянину ничего не досталось.

Будем считать дальше: из тех же фондов общественных строим жилье. Справедливо гордимся, что оно у нас бесплатное, с мизерной квартирной платой, дешевым отоплением, газом, светом, прочими удобствами. Все это – общественные фонды. Но пользуются ими в основном жители городские. Селяне строят или покупают дома за свой счет, без государственного кармана, не говоря о том, какой ценой добывают они стройматериалы, какими нервами, трудами.

В. А. Гонтир, председатель колхоза с Украины, выступая на Всесоюзном съезде колхозников. сказала, что по её подсчётам, чтобы построить дом со всеми удобствами. колхозник должен заработать 30–35 тысяч.

Такая вот арифметика: горожанам – бесплатное жильё, селянин – выкладывай денежки.

Коммунальные услуги: водопровод, канализация, горячая вода, газ. Горожане пользуются всем этим за доступную плату (опять доплачивает государство). Селяне об этих услугах пока лишь мечтают. Электроэнергия для сельского жителя обходится в два раза дороже. А с углем что творится… В лучшем случае по госцене полторы тонны выделят плохого, мелкого, под названием «семечка». А то у «левака» за 150 рублей покупай, а это, считай, две месячные зарплаты. Знакомы ли городскому жителю такие заботы. А у нас, на селе, в новых домах, люди зимой не раздеваясь в постель ложатся. 10–13 градусов в доме. Сколько этих домов, на вид приличных, просторных, бесплатных, пустует годами. Ведь Россия – не Африка, здесь и зима бывает. А ведь с углём, с отоплением из года в год не лучшает.

Значит, и здесь, когда делили миллиарды общественных фондов, предназначенных на жильё и коммунальные услуги, селянину если и достаются, то рожки да ножки.

Тут же скажем о транспорте общественном. Он тоже на государственной дотации, а значит, всем миром на него работаем. Но троллейбусы и трамваи бегают по асфальту и рельсам, конечно, не сельских дорог. Крестьянам – сельские маршруты. По разбитым дорогам, на разбитых автобусах.

Пора отдавать долги. И не когда-нибудь, а теперь же, потому что долготерпенье крестьянское уже кончилось, и промедленье ударит уже не столько по деревне, сколько по городу.

Поговорим о медицине. Опять фонды общественные. Но на селе, даже по норме, один терапевт положен на 2,5 тысячи населения, в городе – норма 1,7 тысячи жителей. Где логика? Ведь не городские, а сельские жители живут разбросанно. На селе мы сейчас имеем на одну больничную койку четыре квадратных метра, вместо семи. Из 18 тысяч сельских поликлиник 14 тысяч размещено в так называемых приспособленных помещениях. Из 4 тысяч районных больниц 2,5 тысячи лишены горячей воды, а в 700 нет и холодной. А это ведь районная больница. Хворают на селе больше. По статистике хронических бронхитов и пневмоний на селе в 5–6 раз больше, чем в городе. Сельская медицина всецело зависит от того, хороший или плохой нынче директор ли, председатель совхоза или колхоза. Даст ли он людей для ремонта медпункта; краску, доски, лист железа, жилье врачу, продукты. Ведь сельскому хирургу ли, терапевту и поныне нужно держать корову, свинью и по утрам в качестве разминки, перед операцией или приемом больного, выбросить навоз, подоить, покормить. Потому медики и бегут из села. И многие крестьяне поныне так и умирают, не повидав врача. Вспоминаю, как хвалилась мне хуторская женщина: «Хорошие очки мне сваха из города прислала. Всё дочиста видать. Вот только режет глаза, вроде песком в них сыпануло. Может, с непривычки…»

О сельских школах писано и переписано… Наши газеты в сентябре-октябре поплачут: «Опять сельских школьников не возят… За 5—10 километров пешком бредут…» Бывает, и дальше. Вспомнят газеты о них и зимой, когда «сердобольные» няни: правление колхоза, сельсовет, районо и прочие – препираются: кто должен дрова привезти в школу. Поохали и забудем.

В городе о спецшколах речь, о компьютерах, о языках иностранных. На селе – учителя бы найти… Потому что бедолажный сельский учитель, как и врач, никому не нужен. Он для всех – обуза. Квартиры ему не дадут, посоветуют «угол» снять у какой-нибудь сердобольной старушки. Ни жилья, ни харчей, ни внимания. И это после города, института, его высоких стен и слов. Вот и бегут учителя из деревни. И сельским ребятишкам нередко приходится иметь в наставниках какого-нибудь Цыфиркина да Кутейкина. А то и вовсе обходись без физики да химии… Все эти «математики» – дело лишнее. Недаром появились и живы ещё любители не мытьём, так катаньем насильно привязать крестьянина и детей его к земле. Простодушные читатели в газетных откликах откровенны. Вот что пишут они на страницах газет: «Было время, когда сельским жителям запрещали выезжать из деревни и правильно делали. Надо… издать соответствующий закон».

Несколько лет назад «Комсомольская правда» напечатала статью, обличая сельскую девочку, которая не захотела пойти в доярки. Перед этим был объявлен призыв, постановили на областном уровне, что все школьницы должны, прежде чем идти в институт, отработать год на ферме. А девочка хотела быть врачом. Её исключили из комсомола. И наша центральная газета негодовала на то, как она осмелилась в доярки не пойти.

Дети журналистов, написавших и одобривших статью, что они, после десятого класса тоже в доярки идут? А только потом на факультет журналистики? Назовите мне московскую ли, волгоградскую школу, где после окончания учёбы надо год отработать на заводе, а только потом идти к мечте своей?

«Невидимые миру слёзы…» Это слёзы той девочки. Слёзы её родителей. Крестьянские слёзы. Мы не хотим их видеть. Зажмурились и отвернулись. Так вроде легче.

Сижу вот за столом, думаю, пытаюсь сравнивать. И чего ни коснись, все не в пользу крестьянина.

Бытовое обслуживание. Холодильник, стиральную машину, телевизор – попробуй на селе отремонтируй. Говорить уже надоело.

А социальное обеспечение… Пенсии. Сейчас доживают свой век люди, которые трудились в колхозе в самые тяжкие для нашей страны дни. Труд был немереным, от темна до темна, трудодень – копеечный и даже меньше, налоги, займы, сельхозналоги – все непомерные. Каждый год звучат салюты в честь Победы. Наша победа – это победа миллионов, всей страны. Почему же поныне еще живые колхозницы получают самые низкие пенсии. И проклятием висит так называемый «колхозный стаж», о котором в городе не всякий знает. Объясню.

Вот живу я в райцентре. У меня в соседях две женщины, обе – пенсионерки, но трудятся еще в больнице, санитарками. У первой обычная пенсия в семьдесят рублей и зарплата – столько же. Получается сто сорок. Как говорится, жить можно. А у товарки ее стаж колхозный. Пенсия – пятьдесят рублей. Не проживешь. Потому она и работает, все же семьдесят платят, на двадцать больше. Но пенсия ее не простая, а колхозная. И в райцентре ли, в городе, пока работаешь, ее не дадут. Получается семьдесят рублей – и все. Против ста сорока соседкиных. Вот что такое «колхозный стаж» воочию, так сказать, – на пальцах.

Колхозникам не начисляется надбавка к пенсии за стаж работы, на иждивенцев, за вредные условия труда. А инвалиды детства? В городе они получают пенсию от государства, в колхозе – живи как хочешь.

А торговля? Сколько помню себя, всегда на селе проблемой были глубокие калоши. Нет их и сейчас. А ведь селянам не только калоши нужны да вечные ватники-телогрейки. А ребятишек обуть да одеть? Это ведь проблема. Посмотрите на московский «Детский мир», на ежедневные «битвы» в залах его. За что? За то, чтобы купить ребенку штанишки, обувку, шубку.

Чего они просят, эти селяне? Ведь не икры, не балыков осетровых. Поглядите на их мешки да авоськи на вокзалах. Какие там редкости? Килька в томатном соусе, макароны, пряники, какой-нибудь минтай давно замороженный. А мука? В столице муки полно, хотя там кондитеры – молодцы: тортов да пирожных, всякой сдобы – голова кружится. В областном центре можно мукой разжиться. Ближе к селу, в райцентре, ее к праздникам дают, дважды в году. А уж на хуторе да в деревне – про муку забывают.

Прошлым летом, в станице Зотовской, в магазине местные женщины говорили: «Все – ничего… Вот мучицы бы… Блинцов, оладушков ребятам испечь…» И еще вспоминаю: ехал из Урюпинска автобусом на Алексеевскую. Одноногий инвалид войны вез мешок муки, рассказывал, сколько дней он его добывал. К дому его подъехали, сгрузили мешок, а хозяйка – глазам не верит и слезы в глазах…

Господи… Это не ей надо плакать, а всем нам, всей страной.

Ведь чего ни коснись: торговли, бытовых ли услуг, культуры… О последней и говорить тошно. Ведь для сельских поселений с числом жителей менее 250 даже проектов для строительства объектов культурно-бытового назначения и сейчас нет. А таких селений в Нечерноземной зоне, например, по переписи 1979 года, 86 процентов, а людей в них– 32,4. Значит, строить нельзя. И о чем тут речь вести, о каких там музеях, артистах. Все это – в городах.

Говорить и писать о проблемах сельских можно бесконечно. А вывод один: вопиющая социальная несправедливость по отношению к сельским жителям.

А она не проходит даром. Пустые дома, пустые хутора, деревни, сёла. Пустые поля, а значит, и магазинные полки. Мы расплачиваемся за прошлое, но и за сегодняшнее тоже.

Ведь не только медицина, школа, торговля, обслуга виноваты, но и просто труд. У селян он немереный. Крестьянская жизнь и нынче тяжела. 70 процентов людей в сельском хозяйстве выполняют ручные работы. У доярки немыслимый рабочий день, у механизатора – так называемый световой, причем с апреля месяца, от начала боронований и до поздней осени – без суббот и, считай, без выходных. А отработал на ниве общественной, беги на свой огород, к своей корове, свинье и птице. И «сельская душа» тут ни при чем. Она бы тоже, эта душа, отдохнуть не прочь. Но вспомните о ценах в сельском магазине. (Это когда есть, что ценить. А часто ведь – полки пустые.) Вот вспомнит о ценах ли, о полках – и пошёл трудиться вторую смену. И если на ниве общественной 70 процентов ручного труда, то на подворье личном – все 100. Всё та же лопата, вилы, мотыга, двуручная пила, топор, все те же руки крестьянские, трудом искорёженные. Ах, как любят их снимать заезжие фотокоры…

Какой на нашем дворе век? На крестьянском – XIX, XVIII и гораздо ниже. Железный, с учетом того, что нынешние топоры, косы, лопаты и пилы гораздо хуже тех, которые делали сто лет назад. Недаром на вес золота старинные топоры, иного уж не осталось.

Так все-таки какой на дворе век? Когда смотришь, как механическая рука где-нибудь на Луне и дальше, послушная сигналам с Земли, трудится, восхищению нет предела. Но отведите от телевизора взгляд – вот он, крестьянин, с косой да лопатой. Словно хлеб всех ученых людей, всех людей заводских, умелых и мудрых, он с полей марсианских, а не с этих вот, на которых трудится их крестьянский брат.

В станице Зотовской, про муку вспоминая, одна из женщин сказала: «А может, и сами виноваты, яровых мало сеем…» И с ней согласились.

Дорогие мои, ни в чем вы не виноваты! Ваша жизнь, ваши руки крестьянские, ваши судьбы и судьбы ваших детей – все на виду. И лишь слепой не увидит. Слепой да корыстный.

Мы привыкли умиляться: ах, русское крестьянство… «Край родной долготерпенья».

Но есть в мире совесть и стыд. И если есть они, если живы, то когда наступит пора отдавать долги? Ведь помните, от имени всех нас говорили, что «дань» на крестьянство – «временная мера». Кивали на индустриализацию, на войну, на восстановление разрушенного. Все сроки прошли. А крестьянство по-прежнему…

«Разница между городом и деревней не только не исчезает, но становится большей», – было справедливо сказано с трибуны Всесоюзного съезда колхозников. Сказано не единожды.

Пора отдавать долги. И не когда-нибудь, а теперь же, потому что долготерпенье крестьянское уже кончилось, и промедленье ударит уже не столько по деревне, сколько по городу.

Вот последние новости: с хутора Бочаровского – центральной усадьбы одноименного совхоза Новоаннинского района нашей области – за год уехало семь семей. В их числе две семьи главных специалистов. Они ушли в город, и теперь у них всё есть: жилье, отопление, медицина, школа и прочее. Они ждали долго и не дождались нескольких километров асфальтовой дороги, которая соединила бы их с нынешним веком. А рядом хутор Клейменовский ждет своих четырех километров, а к Большому Головскому нужно и того меньше – 1,5 километра. Сколько таких селений на Руси?

Райская жизнь с асфальтом к ним, конечно, не придет. Но жить будет много легче.

Дорог этих не видно пока даже в бумажных планах. Как говорится, не обещано, «фондов нет». А когда фонды появятся, через десять ли, двадцать лет, то эти дороги будут уже никому не нужны. Много их на российской земле хуторов, деревень, которым уже ничего не нужно. Удел их – вечный покой.

Потому что уход людей из села продолжается. И самое ведь страшное в том, что уходит народ молодой, образованный, смекалистый, работящий, которого ждут и с радостью встретят города. Уходит из деревни жизнь, остаются силы дряхлеющие и немощные.

И не нужно мне красивых телекартинок обновленной деревни где-то в Белоруссии у Бедули, в Прибалтике, куда сбегаются люди со всей страны, потому что один хороший колхоз ли, район и даже область нас не спасут. И даже десяток талантливых, честных, самоотверженных руководителей – для нас не спасенье. Наше государство, все мы, должны гарантировать равную социальную справедливость для города и для деревни. А поскольку из деревенского кармана без стыда и меры черпали на восстановление, на индустриализацию, на оборону, на войну, и на БАМ, и на всё на свете, то настала пора всем миром, всей страной отдавать крестьянину долг. Поступиться иными заботами и отдать. Сделать то, о чём 60 лет назад сказал Ленин: «Сомкнуться с крестьянской массой и вместе с ней, хоть и медленнее, но твердо… идти вперед».