Текст книги "Память лета"

Яблочный Спас

Летний день начинается рано, до восхода солнца.

Тихо. Поселок спит еще. Последние петухи допевают. Низко, над головой, тянется на поля с ночлега молчаливое воронье, просыпаясь, чирикают воробьи. Где-то в соседском дворе звякнуло ведро.

Утренние высокие облака чисты. Садовая, огородная зелень, освеженная ночной прохладой и утренней росой, сочна и свежа.

Постоишь, поглядишь, послушаешь и отправляешься утренним неспешным походом по своим владениям.

Поднимается солнце. Его ранний утренний свет неярок, желт, словно свечное пламя. В саду меж деревьев полосы солнечного света. И вот уже маковки яблонь засветились. Спелые яблоки среди листвы горят желтизной и алостью, манят.

Пробуешь то и другое: горсть смородины, вишни. Вишня – поздняя, и понизу ее уже всю обобрали. Осталась лишь у забора, в глушной тени, да на макушке. Переспелая, почти черная, самая сладкая, с косточковой горчинкой. Последняя, время ее прошло, больше месяца кормимся.

Первой всегда поспевает соседская вишня. Глянешь через забор – заалелась. В сортах вишни не особо я разбираюсь, различая лишь раннюю, позднюю, пресную на вкус «китайскую» ли, «войлочную» да еще «вечную», которая растет у нас давно и всех удивляет: с июля и чуть ли не до морозов ягоды на ней спеют и висят, не усыхая. Но самая желанная, конечно, ранняя. Заалеется – и начинаешь ее щипать. Кислючая, скулы сводит, но охота после долгого ожидания.

При доброй погоде вишня спеет быстро. Вроде лишь вчера зарозовелась, а вот уже стоят деревца нарядные, глаз не отвести: по темно-зеленой листве – рдяной ли дождь, алый ли водопад, с маковки до земли. День за днем вишневые ягоды набирают сладости, призывая к себе старых и малых.

А там незаметно наступает пора абрикосов. Я очень люблю этот золотистый сияющий плод, сладкий сок его, пряную мякоть. В пору теперь уже давнюю посадил я чуть не два десятка абрикосовых деревьев. И все выдались разные: спеют с июня до осени. Порой не уследишь, и вот уже ранние падают, желтеют в траве. Началась пора абрикосовая. Краснобокие, сияют под солнцем, в листве, спеют и падают. Утром их сладкая сочная мякоть живительно прохладна, в полдень – пряна, горяча.

Абрикосовое варенье варить. Сушить спелые плоды на солнцепеке. Наберешь их в белый эмалированный таз. На солнце тяжелая груда абрикосовых самородков желто сияет и слепит глаза. В тень поставишь, даже в погребе темень, они будут светить, остывая и не сразу отдав тот жар и свет, которые вобрали за долгие-долгие дни.

Сладимый и пряный, пьянящий абрикосовый аромат кружит голову в полуденный час.

Лущишь, вынимая косточки, обнажая розовато-желтую мякоть. Раскладываешь на черных противнях, ставишь на солнцепек. Осы летят в золотые чащи разверстого плода; бабочка-крапивница впилась хоботком, пьет не напьется, подрагивая от удовольствия кофейными, в белых и черных разводах крылами.

Солнце. Полдень. Плавятся на черных листах золотые плоды. Сладок их дух. Лето.

Пришел август, яблочный Спас. И прежде него, до срока, хрумтели белью, яндыковкой, но лишь теперь их пора. Спелое яблоко – словно налитая спелая девка. Все в нем: здоровая алость, летняя смуглота и нежная бель потаенного – бродит и ждет. Лишь нажми, и брызнет: сок и сладость, терпкость и пряный дух – все твое. И не будет сытости. Еще и еще. Алчет взгляд, раздуваются ноздри, чуя медовую сладость, тянется рука. Сок и сладость. Кружит голову сохнущих яблок дух. Сад вскипает плодами, словно дразня, выставляя их напоказ. Медовой спелости янтарные желтые сливы, иссиня-темный чернослив тяжелят тонкие ветви; фунтовые груши смуглеют, загораются алостью, бродит в них пряный сок; яндыковка сделалась прозрачной, солнечный свет пробивает плоть ее, видны черные семечки.

Августовское солнце, мягкий зной его. Тянется лето. Но первая синица в саду прозвенела: «Тень-тень! Тень-тень!» Скоро осень.

Арбузный мед

Вот и пришла еще одна, дорогая для сердца пора– время арбузов. Сколько помню себя, всегда ее ждешь. Да и только ли я? В наших донских краях арбуз – вековечная сладость для всех, от старых до малых. Потому и ждем арбузов. Недаром, относясь к ним всерьез, их сажали всегда наособь, называя бахчой. Огород – само собой; в низине – картофельник; бахча же любит песчаную почву.

Наши, калачёвские, бахчи всегда лежали далековато, за лесопитомником. Ходили туда, сажали, пропалывали, плети присыпали. Глядишь, зацвели, потом арбузята появятся, растут.

Нынче свойские бахчи перевелись, остались колхозные да лесхозные. Поедем туда…

В полях хлеба убраны. Желтеет жнивье. Соломенный дух. Пусто. Миновали Березовый лог, глубокую Крутоярщину, Копани, где когда-то три колодца стояли. И вот они – бахчи: просторное зеленое поле. Кое-где подсолнух стоит, спеющий, согбенный. Словно старик-бахчевник в соломенном малахае. Арбузные плети сомкнулись на земле сизоватой скатертью. Утренняя роса еще не высохла, сияет на ажурной, кружевной ладошке листа. Поутру арбузный жесткий лист топырится, стоит над землей. В сильную жару никнет. Но сейчас зелень бахчи пышна. Тянутся во все стороны плети, зелеными тугими усиками цепляя друг друга. Крепко держатся вместе, и ветер не страшен им. Под ногами и рядом – кружево листов, желтый цвет, и главное чудо: зеленые шары бугрятся на земле, разрывая скатерть листов. Один, другой, третий… Еще и еще. Радостно екает сердце. Сколько их… Арбуз возле арбуза. Как говорят, накатано.

Вот оно – чудо. Немало прожил. С детства – на земле. Вроде обвыкся. Хлебное поле радует, яблоня в алых плодах душу веселит, огородная зелень каждое утро бодрит. Но арбуз остается для меня и теперь, словно в детстве, чудом земным.

Палящее солнце, скупая земля, колючая на ощупь плеть стелется, топырится жесткий белесый лист и… огромный плод, темно-зеленый ли, сияюще-белый, рябой в полоску. Откуда он? Из того черного, чуть не макового семечка, что брошено в песчаную скудель по весне? Палило солнце, жаркий «калмыцкий» ветер дул, но пробился росток, поднимая на себе скорлупку материнского семечка. Потом отбросил ее, развернув два мясистых листа. А внизу, во тьме земной, глубоко ушел мощный буравистый корень, добираясь до желанной влаги, чтобы наверху, по земле, змеились плети, резные листья пушились, а из желтого цветка завязался арбузенок, за ним – другой, третий. И вот они уже лежат, тяжелые, землю примяв. До пяти арбузов бывает на одном корню. Порой неохватные, до пуда весом и более.

Вот он, спелый ли?.. Постучи по нему костяшкою пальца. Ответит глухим звуком – смело рви. Тут же, на бахче, тронешь красавца ножом, и, опережая лезвие, трещина пробежит по зеленой коре. Блеснет оттуда зарницею пламень алости. Срежешь маковку, словно откроешь сосуд. Вот она – красная мякоть в сахарной изморози. Брызнет сок. Рукою нетерпеливой отхватишь ломоть и вопьешься в сладкое мясо. Будешь есть и есть ненасытно. Недаром говорят, что объесться нельзя лишь хлебом да арбузом.

Ребятишками сколько мы ели их… Уже и голый живот твой словно арбуз, в потеках сладкого сока, а глазам – завидно. На бахче ли, куда просишься до слез со взрослыми и тебя берут, понимая, как же без бахчи… Там шалаш старика-бахчевника, прохлада его, настоянная духом полынка и дыни. Самые сладкие арбузы – там. Бахчевник угостит мальца. Посадит на топчан, накрытый пестрым лоскутным одеялом. Рядом ружье висит. И всякий знает, что заряжено оно крупной солью. Но бахчевники наши – люди добрые, в людей не стреляли. В скольких набегах на бахчи грешны мы… Сколь шкодили… Но никто и никогда в нас не стрелял.

В детстве я не пожарником хотел быть, не военным, а бахчевником. Жить в прохладном пахучем шалаше, носить широкополую соломенную шляпу, у каждого хозяина выбирать заранее, еще на плети, три лучших арбуза, на зеленой коре выскабливая «А. Б.», что означает «арбуз бахчевника». Это всегда в уговор входило, кроме денежной платы. А ружье – оно против зверя да птицы, попугать их.

Ведь любят арбузы все: волк, кабан, лиса, косуля, заяц, сорока, ворона. Волк да лисица обязательно выберут спелый плод, снимут с него маковку и выгрызают красную мякоть. Зайцу же, напротив, зеленая корка нужна. Он и скоблит арбузы сверху, добела. Издали видно, где заяц пировал: один возле другого белеют ободранные арбузы. По следам волка, лисы, добирая остатки, слетаются сороки да вороны. Эти премудрые птицы и сами арбузы клюют. Всем этот плод по вкусу. Но более всех – людям. Особенно ребятишкам. В пору арбузную у наших матерей, как помню я, и голова не болела: чем кормить… Ломоть хлеба да арбуз. Никогда не приестся.

Но пора вольного арбуза недолга, месяц ли, другой. И вот уже свозят бахчи. Арба за арбой потянулись ко дворам. Все подберут, вплоть до кособокого арбузенка. У хороших хозяев ничего не пропадет. Пойдут арбузы и в солку, и в лежку. Хотя соленый арбуз – понятие неточное. Соленым получается у плохой хозяйки, а у доброй – скорее, моченый, с терпкой, бередящей сладостью, неповторимой, как все в арбузе.

На подловке, укрытые соломой или засыпанные в закроме зерном, ажиновские да камышинские долго пролежат. Еще дольше – в соломенном скирду. Когда ставят скирд на гумне, в середку его, там и здесь, кладут арбузы. Потом среди зимы, к Новогодью ли, а то ли к Рождеству и Крещенью, радость нежданная – спелый арбуз.

У кого бахчи большие, то возили арбузы на продажу, иной раз и неблизко. «Мой дедушка, – вспоминает моя соседка, женщина немолодая, – арбузами занимался: помногу сажал, возил продавать, как сейчас помню, в Орел и Тулу. Вагон загрузит. Верхний ряд – дыни. Приедет – мешок денег привезет».

Лишние арбузы шли на продажу. Но забота главная – нардек варить, мед арбузный. Конфеты да сахар вволю, а с ним варенье, это – мода недавняя. A прежде сладились чем? Грудку сахара в сундуке берегут для гостей, для праздника. Богатые люди иной раз привезут из далекого Борисоглебска черный мед – патоку. Но это редкость. Раз в год привезет отец с ярмарки ли, с базара длинную конфетку в махрах. Вот и все.

Какая на хуторе сладость?.. Солодик ребятишки сосут, его корневища. Из паслена налепит хозяйка сладких пышечек, насушит на солнце, приберет до поры. Дули – донские груши – в печи запарят, потом посушат. Это для взвара. Вот и все. Моченые яблоки, терн – это уже кислина.

А сладость на весь год – мед арбузный, нардек, коли он есть. Потому и старались бахчи сажать не только для месячного баловства.

Вот он – сентябрь. Арбузы с бахчи свезли. Высятся они полосатой горой посреди база. Варим нардек. Вечером ребятишки со всех дворов сбежались на помощь.

Чистят арбузы: ножом его – пополам, алую мякоть выскребают большой круглой ложкой. Вся мякушка – в кадушку. Работа веселая, с гомоном. Уже арбузов наелись, целый месяц они идут. Но нет-нет да и попадется такой завидный: красный, сахарный, грех его не отпробовать, ополовинив. Шум и гвалт. Кадушка полнится. И животы ребятишек – тоже. Добро, что на базу места хватает, есть куда отлить.

Кадушки – полные. Хозяйка их сечкою посечет, измельчая. А рано утром, впотьмах, затопит на базу нардечную горнушку – печь, сложенную из дикого камня. Еще покойный дед это горно сложил. Раз в год оно в деле. На печке – нардечный котел, чугунный ли, а лучше – медный, на семь ли, на десять ведер, на пятнадцать. У кого какой.

За ночь в просторной кадушке посеченная арбузная мякушка сок отдала. Теперь хозяйка его сливает в котел, и весь день, дотемна, будет кипеть в котле арбузный сок, увариваясь и густея. К вечеру появятся пенки. Дух поспевающего арбузного меда разнесется по хутору, снова соберет ребятишек.

Сбегутся они пенки снимать. С ложкой, с арбузной долбушкой, с куском хлеба. Кружится ребятня возле котла. Хозяйка не гонит их, сама такою была. Да что ребятишки… Взрослые и те придут пенок отпробовать, больно уж сладкие они. А хозяюшка, приветливая, тороватая, поутру в печи гору пышек напечет из муки нового помола. И когда к вечеру поспеет арбузный мед, позовет соседей:

– Приходите нардек лизать!

Прямо на базу, возле котла, поставят лавки. Хозяйка нальет в глиняные миски-черепушки свежий арбузный мед, обнесет гостей пышками. Будут макать и есть, разговляясь.

Из котла, когда остынет нардек, разольют тягучий мед по кувшинам да горшкам, кубганам. А наутро снова варить, коли есть с чего.

Из чистого арбузного сока получается самый лучший светлый мед, особенно если в медном котле варили. Он, как говорят, для блинов. Золотистый поджаристый блин, золотистый нардек. Когда помажут, блин словно засияет.

А когда варят нардек из арбузной мякоти вместе с семечками, то получается мед темный. Тоже варят весь день. Мякушка скоро всплывает вверх, ее черпаком снимают, отжимают через решето.

Этот мед считается вроде похуже, но он также сладок, едов. Зимой поставит хозяйка на стол черепушку с нардеком. Пышками, кусками хлеба в него макают. Досуха вытрут.

С нардеком пекут каныши, простые и слоеные лепешки с поднятыми защипкою краями. В них, словно в блюдце, льют нардек и ставят на легкий жар в русскую печь. Нардек пропитает пышки и сверху запечется коричневой сладкой корочкой.

Пекут на нардеке пряники-медовики, калабушки – медовые булочки, круглые бабошки, а то и просто – нардечный хлеб. Он коричневый, сладкий, вроде старинного русского ситника, лишь слаще. Даже простые кулага ли, саламата – блюдо несытной поры: заваренная голым кипятком мука, в печи постоявшая, даже она станет такой желанной, когда в середке сделает мать ямочку и нальет пахучего арбузного меда. Сразу глаза загораются и ложки стучат.

А медовые семечки? Целый день они кипели в арбузной сладости, пропитались ею. Потом их промоют, просушат. Сладкие и пахучие. Одно слово – медовые. Но все это в прошлом. Нашем, родном, но таком далеком, что помнят его уже немногие. И если сегодня, вспоминая, прошелся я по соседским дворам, старых людей выспрашивая, то было еще кому рассказать. И кое-где в чуланах, на подловке, пылятся нардечные кувшины да горшки. А вот котлов уже нет.

Нынче память об арбузном меде еще жива. А завтра, может, и спросить будет некого.

Но арбуз еще жив. А значит, живет надежда, что когда-нибудь в Калаче ли, в Волгограде, а может, и в стольной Москве угостят нас не только пиццей да гамбургером, но мягкими казачьими пышками с нардеком да пряниками на арбузном меду, канышами. А с собою, в запас, увезем глиняный обливной кувшин ли, горшочек с золотистым арбузным медом, чтобы в зимнюю пору открыть его и почуять дух арбузный, вспомнить лето, жаркую донскую степь, бахчи в зелени кружевных плетей и тяжелые рябые арбузы, всклень налитые сладостью.

За шиповником

Нынешней осенью, в конце сентября, подъехали мы с товарищем на берег Дона, к Черкасовскому заливу. Товарищу моему, жителю городскому, захотелось ушицы. Вот и приехали на поклон к рыбакам.

Пора была вечерняя. Солнце опускалось к холмам Задонья. Низко шли сизые тучи.

Я вышел из машины. Поселок лежал позади. Ничто не мешало взгляду. Синела передо мной просторная донская вода, холмистое Задонье открывалось на многие километры. Солнце проглянуло, и засияло на той стороне желтое непаханое жнивье, рыжие дубки да вязы – осень гуляла в Задонье.

И я вдруг вспомнил, что не собирал еще нынче шиповник. Все суета да заботы… «За шиповником надо ехать, – сказал я товарищу. – Завтра же… А то пойдут дожди».

Шиповник на зиму собираю я всю жизнь. Раньше просто за Дон переправишься – и вот он. Потом на шиповник мода пошла, и стал я забираться подальше, в места нехоженые.

Ранним утром плывешь водою, на катере, до хутора Большой Набатов и оттуда не торопясь целый день идешь по берегу Дона, по холмам его, спускаясь к станице Голубинской, где в шесть ли, в семь часов уходит последний автобус в поселок. Туда и правишься, всегда успевая.

Нынче, в квартирном моем городском житье, есть одна радость – окно с видом на Волгу. Глядишь из него: берег, река, воды ее, далекий простор с высоты пятого этажа. Долго можно сидеть и глядеть. Всего лишь окошко, а такая отрада.

А в те походы, когда шел я не торопясь день напролет по холмам Задонья – это был праздник. Для взора, для сердца и души.

С высоких холмов открывается полмира. Все просторное луговое Придонье. Лесистые займища с рыжими дубняками, желтыми тополевниками, рдяными талами, а дальше – осенние луга, светлые пески, белые нити дорог; синие озера, протоки, старицы, дальние хутора.

Весь день идешь, взбираясь на холмы и спускаясь в лесистые балки. Дубы роняют желуди. Кусты боярышника в алых ягодах. В багряных зарослях барбариса кормятся куропатки, шумно взлетая от шагов твоих. И сам, словно птица божия, кормишься: мучнисто-сладкой бояркою, терпкими яблочками да грушами-дичками, плодами лоха. Под белесой их кожицей – кофейное сладкое масло: недаром лох называют у нас масленкой. И конечно, шиповником, выбирая кусты с мягкими ягодами. Так хороша их нежная сладкая мякоть. И хоть знаешь, что будет потом в горле першить от колючек, но ешь и ешь.

А впрок, на зиму, берешь твердые ягоды. Особенно хороши они на откосах, ближе к воде. Алые, гладкие, словно лаковые; рдяные кусты – загляденье. Рвешь на одном, а глаза жадно тянут к другому.

Внизу – синего Дона огромное коромысло. Там – чайки, там черные вороны на водах и берегах ищут поживу; пустынная земля лежит далеко-далеко, так ясно видимая в прозрачном осеннем воздухе.

Просторное небо, безлюдье, тишь. Лишь ветер шарится в облетающих зарослях сибирька.

В конце похода рюкзак оттягивает плечи.

Но в годы последние, грешный человек, за шиповником езжу я на машине. В той же Грушевой балке, хоть и рядом с поселком она, шиповника на всех хватает.

Но нынешний год самые лучшие места распахали под бахчи. Еще по лету я наведался тогда и охнул, все поняв. И теперь решил ехать подальше, но наверняка. По старой памяти помнил я одно место возле хутора Большой Набатов. Называется оно Семибояринка. От людей далеко, шиповника много.

Вот и поехал. Целый день там провел. Погода ломалась к ненастью: ветрено, хмуро. Но место я выбрал укромистое и приглядное: долина Голубой балки, внизу речка Голубая, поодаль хутор Большой Набатов. Теперь будто в насмешку звучит – Большой. А когда-то было и впрямь 150 дворов. На той стороне речки – Малый Набатов, 80 дворов. Дальше – Картули, Лучка, дворов по полсотни. Теперь там пусто. В Большом Набатове доживают свой век Фома Жармелов, Иван Евсеев да Василий Вьючнов – природные набатовские казаки, остальные – набежные.

Сторожат умирающий хутор курганы: Прощальный, Белобочка, Маяк, Городская гора, Львовичева, вдали видна Кораблевская, и в самом деле похожая на большой корабль, Меловская светит и в ненастном дне. Желтухин сад давно одичал. Петров да Сазонов куты затянуло вербой да тополем. Большой и Малый Калачики, Большой и Малый Демкин – все лишь память о прошлой жизни.

На той стороне, за Доном, – осеннее займище. Там озера: Лубники, Садки, Бурунистое, Песчаненькое, Малая и Большая Клешни, Синие талы. На Бурунистом я нынче летом рыбачил. Славное озеро, всегда тихое, окруженное камышом и вербами.

Шиповника я набрал и уехал. А к вечеру пошел дождь. Только-только успел я машину поставить, закапало.

Поздно вечером вышел во двор. Было ветрено. Из окошка падал желтый свет на мокрые, в дождевых каплях листья винограда. В небе и на земле лежала осенняя вязкая тьма. Вовремя съездил. В последний день, но успел. Теперь всю зиму будем с шиповником.

У родника

Задонье – равнина холмистая. Для нас, степняков, это уже страна горная, особенно над водой, над Доном.

Раньше так и говорили: пошел ли, поехал на горы.

Друг за другом встают, то положе, то круче, за курганом курган, за горой гора, обрываясь к воде страшенными кручами, Красный, Березов. Тянутся над водой. Курган, лесистая балка-падина, снова вздымается курган, иногда высоченный, такой как Стенькин ли, Городище, снова балка. И почти из каждой балочки стекает в реку ручей. Из прибрежных обрывов то сочатся, то мощно бьют родники. Хорошо их знают рыбаки да речники, порой пристают к ним, набирая воды родниковой.

Возле нашего Калачевского моста через Дон, прямо на выезде с него, бьет из горы могучий родник. Его мало-мальски оборудовали, пустили в трубу. Здесь людно. Место так и зовется – Родничок.

Прежде, в годы молодые, много ходил я пешком по Задонью. Красивые места, пустынные. Людские селенья редки. Холмленая равнина. Огромный распах долин, курганы, вечный степной ветер. Идешь и идешь. В пору летнюю, жаркую, захочется пить, начинаешь приглядываться: где в истоке балочки верба стоит или растет камыш, а может, просто курчавится зелень сочнее окружной, степной. Высмотрел – правишь туда. Все точно: в низинке журчит из-под тяжелой плиты камня-песчаника чистый ручеек или стоит деревянный, в колено, сруб, всклень налитый прозрачной водой, и видно, как на дне, из белого песка, вскипают ключи.

Много у нас было в Задонье ключей, родников. Сейчас они понемногу глохнут. А прежде все были ухоженными. Обложен ли диким камнем, обнесен ли срубом, по весне почищен от наносного ила. Прежде было много хуторов: Липолебедевский да Липологовский, Рубежный да Каменнобродский. Всех не перечесть. Люди жили, скот пасли по степи, работали на полях, сено косили. А в летних жарких трудах без родника не обойтись. Родник – не только чистое питье, но и природный холодильник. Работаешь, а в роднике сохраняется молоко, сметана, другая еда. Да и отдохнуть лучше в тени, возле воды. Вот и хранили родники, было их много.

Для овец да коров ставили в стороне деревянные долбленые колоды. К роднику скотину не допускали.

В Задонье родники встречались могучие. Порою на одном целый хутор живет. Их называли «колодцами». К примеру, Фомин колодец у хутора Лукьянкина, он же – Зоричев.

Из Липологовской балки поднимешься на перевал к Калиновому логу, и вдали, за много верст, сразу бросится в глаза сочная зелень на склоне Фомина кургана. Долго идешь и идешь, понемногу спускаясь под изволок. Жарко. Месяц июль. Бронзовеют поля озимой пшеницы, серебрится поспевающий ячмень, желтеет выгоревшая непашь. Безлюдье. Тишь. Дорога течет пологим склоном, потом тянет в гору, на Фомин курган.

Сухое лето. Горячий степной ветер. Сладкий дух поспевающих хлебов. Жаворонки поют. И вот еще один звук – шум воды. Он все слышней и слышней, шум водопада. Вначале покажется, что это обман, слуховой мираж. Откуда здесь взяться водопаду? Травы до срока выгорели. Задонская степь.

Но вот он, сияющий в солнце, рокочущий басом водопад. С пятиметровой высоты рушится и гремит мощный поток чистейшей ключевой воды. Начало его, исток, лежит в вершине кургана. Вокруг сухая глина, выгоревшая трава, а в ложбинке – сочная зелень. Там, в каменных, за годы и годы пробитых лотках, журчат три быстрых, три полноводных ручья. Они бегут из-под плит песчаника, выбиваясь на свет каждый порознь, и, прозвенев по камням короткий путь в одиночку, сливаются в бурливый поток. Уже могучий, он шумит, сбегая вниз по каменному ложу, и скоро рушится пятиметровым рокочущим водопадом. Когда-то он спешил к людному хутору с красивым именем – Зоричев, что лежал на пологом склоне Фомина кургана. Теперь от хутора остались лишь дикие сады: груши, сливы, яблони, терн. А жили, по рассказам, неплохо. Главное богатство – вода, что текла из Фомина колодца по рукотворным дубовым колодам. Хватало ее всем. Славился хутор лучшими в округе садами и огородами на даренной Богом воде. В любую засуху на просторном поле, на Россоши, рождалась крупная, в два кулака, картошка.

Благодарная память долга. И потому даже полвека спустя старая мать нашей соседки, Гордеевны, на исходе дней своих, когда стали грозить вокруг голодом да разрухой, вдруг думала и надумала:

– Давай ворочаться на Фомин колодец, – сказала она тоже немолодой дочери.

– Ты что, мама?.. Там давно нет никого.

– Там осталась земля, – возразила мать, – и вода. Они нас прокормят.

Как и прежде шумит Фомин колодец, льется вода. Но в истоке осталось лишь три родника. А было более. Это видно воочию. Вот здесь был родник и пропал. Но кулига сочного высокого аржанца говорит: близко вода. Вот еще одно место. И еще… Прежде глядели за родниками, чистили их. Нынче некому. На месте хутора – дикие сады. Лишь человек вроде меня, случайный, заедет ли, забредет сюда, в глухую степь. Поглядит, подивится на степной водопад; отдохнет, попьет водички. А то и под водопадом обмоется. Вода родниковая течет и течет вниз, в Калинов лог, а по нему уже Россошью спешит к степной же речушке Лиске, полня ее. У Лиски путь далекий, к Чиру, у того – к Дону.

От Фомина кургана по левую руку, ближе к Гетманскому шляху, что ведет от Калача-на-Дону в станицу Клетскую, хорошо видно Мордвинкино поле. Там в балочке Мордвинкин ключ. Вода его славилась.

Совсем рядом со шляхом могучий Калинов колодец.

В десяти верстах далее, по левую руку, в Осиновом логу – знаменитый Белый ключ ли, Белый колодец. Вода в нем по вкусу будто снеговая, ледниковая. Слывет она «серебряной», лечебной, помогая от всяких хворей.

Там же, рядом, целая балка с названием – Родниковая. На каждом шагу ключи. Прежде, в старые годы, эту балку закрывали плотиною, и вода самотеком бежала, орошая плантацию осиновских хуторян. Сегодня еще видны заплывшие, затравевшие канавы, когда-то полные воды.

Живые ключи Задонья, родники мои… Это память или нынешний день?.. Время – полдень. Дорога. Жаркая степь. Сворачиваю к роднику. Склоняюсь над ним. Пью и пью. Потом сажусь возле невысокого обомшелого сруба. Гляжу, как вздымается, бугрится и туго вихрится на дне белый песок. Три буруна, три ключа. Песчаный бурун поднимается невысоко. Водные струи винтом идут вверх, понемногу слабея и растекаясь в прозрачном столпе воды, в полной чаше. Прозрачным живым порогом валит вода его через край, падает вниз и уходит, журча, словно прощаясь.

В округе – лето. Полдень. Зыбится жаркое марево. У родника кров божий, зелень ветвей. По земле зеленая же мурава и пестрая радуга цвета. Белое, розовое, голубое… Пахучий холодок мяты, синеглазый батог, желтая дрема, корзинки тысячелистника и рябинки… Сколько их… Травы и травы, медовый пахучий цвет. Сонное гуденье пчелы, стрекот кузнечика, негромкое птичье пение, журчанье воды, пресный живительный дух ее.

Глядишь завороженно, как пульсируют в песчаном дне живые ключи, как вздымаются, тянутся вверх тугие струи.

Прошумел в листьях ветер. Через ветки, наискось, пробился солнечный луч, словно золотое копье, и ударил в живую чашу. Качнулись, свиваясь, струи. Что-то вовсе волшебное почудилось. Золотая дрема… Время светлое, долгое. И думы светлые, словно эта вода.

Посидел, отдохнул и пошел. Легкой ногою, от родника к роднику. Добрая дорога.

Сегодня родников становится все меньше. У кургана Хорошего нынче ключ заглох. И сразу засохла верба над ним. Родники уходят, может быть, потому, что раньше были нужны пахарям, пастухам, косарям и просто путникам, чей род редеет. Вот и уходит за родником родник. Смыкаются земные уста. Неслышимо щелкнул невидимый ключ. На запоре, до лучшей поры, бережет земля родниковую воду. Но где есть нужда, не жалеет ее.

Возвращаюсь. Вот он – мост через Дон. Перед ним, перед горой – Родничок. Так же щедро льется светлая струя его. Рядом – автобусы, легковые, грузовые машины, людская толчея. Народ и народ… Спешат, едут. Но возле Родничка обязательно остановятся. Кружками да чашками пьют взахлеб, утоляя жажду. В бутылки набирают, в термосы, в канистры – это в дорогу. А кто-то просто приник губами к струе и никак не напьется.

Она ведь сладкая – родниковая живая вода. Она – словно воздух и зелень, словно солнце и небо, она словно жизнь – дарована каждому от рожденья до смерти. Вода – это жизнь. Иссякнет родник, и конец всему. Конец травам и тенистой вербе. Конец жизни.

Но, слава богу, бьют еще в нашем Задонье живые ключи на Калиновом, на Фомином кургане, на Маяке, в Родниковой балке, на Мордвинкином поле, возле Калачёвского моста. Принимаю их с благодарностью. Беру их живую воду и долго помню.