Текст книги "Проснется день"

Набег

1

Поздним июльским утром через хутор Найденов проехал черный мотоцикл участкового милиционера Листухина. По хутору он промчался быстро. У колхозной кузни, где народ толокся как обычно, не остановился. Видно, спешил.

– Либо где украли чего? – вслух подумал кто-то из мужиков.

– Похмеляться летит, в Ярыжки, к Мане Хромой.

Вторая мысль была интереснее, но имела изъян, который тут же выплыл наружу.

– А то бы он ближе не нашел похмелку… Любые ворота настежь.

Мотоцикл Листухина, перебравшись через плотину за речку, не прямо покатил к Ярыженскому хутору, а взял круто правее, к займищу, и скоро скрылся в прибрежной зелени.

Здесь, на давно не езженной, затравевшей дороге, скорость пришлось сбавить. Мотоцикл тащился порою шагом, продираясь в сомкнувшихся над дорогой ветвях; лишь на полянах прибавлял он ход. А ведь еще недавно колея была набитая: за сеном ли, за дровами, зимой и летом ездили лошадьми. Чаще ночами, таясь, потому что за речкой начинались угодья лесхозовские, куда хуторянам заказан был путь. Но жизнь велела свое. Потаясь косили, рубили.

Теперь лежали поляны некошеные, забитые сухим старником. Никому не надо: ни лесхозу, ни колхозу, ни добрым людям.

Дорога в конце концов выбралась из займищной уремы и весело запетляла меж березовыми с осиной колками. Пахнуло скотьим духом, пресной водой. На речном берегу, на песчаном сухом угоре, открылся летний баз, обнесенный жердями, да рядом, под раскидистыми вербами, немудреное человечье жило: землянка, летняя печка, стол под навесом.

– Здорово живешь! Живой-крепкий? – сойдя с мотоцикла, приветствовал Листухин хозяина, Николая Скури-дина, немолодого, худощавого мужика, который растапливал печь.

– Слава богу, – ответил Николай. – Вовремя поспел. Щербу будем хлебать.

– За тем и спешил, – усмехнувшись, ответил Листухин.

Окинув взглядом жилье, скотий баз и приречную луговину, он похвалил:

– Хорошо устроился. А скотина где?

– Внук пасет.

Листухин всю жизнь прослужил колхозным участковым милиционером, имел на плечах погоны лейтенанта и по окрестным хуторам ведал все и обо всех. Про скуридинского внука он знал, что состоит тот в райотделе на учете, имеет три привода и к деду на хутор его отослали родители подальше от греха.

– Вот и хорошо, пусть при деле ума набирается, чем на станции гайды бить, – наставительно сказал Листухин. – А сам так и не пьешь?

– Нет, – мотнул головой Николай. – Язва желудка. Не имею права.

– Она у тебя всю жизнь, – напомнил Листухин.

Николай лишь вздохнул, а потом добавил:

– Выпил, видать, свою бочку.

– Не одну, – уточнил Листухин.

Ему ли было не знать, сколько выпил Николай Скуридин на своем веку. И ловил он его, по пьяному делу, на воровстве зерна и дробленки, и привлекал вплоть до пятнадцати суток. В райцентр приходилось возить. Всякое бывало.

– Правильно делаешь, что не пьешь, – похвалил Листухин. – Я тоже скоро завяжу. Возраст.

Слова участкового Николай понял и поднялся, сказав:

– Сейчас принесу.

– Погоди, – остановил его Листухин, вспомнив, зачем приехал. – К тебе не надъезжали чужие?

– Надъезжали.

– Черные?

– Они.

– И чего?

– Продажнюю, мол, скотину ищем.

– Ищут. Где плохо лежит. Гляди в оба, – построжел Листухин. – На Борисах пять голов гуляка увели. На Кочкаринском – две коровы, телка и бычок. Под Исаковом – двадцать пять голов, ночью, как сквозь землю. А ты на отшибе. Не дошумишься. Сколь голов у тебя?

– Полторы сотни.

– Да своих, да лесничего, да директора лесхоза, да элеваторских штук пять, – пронзительно глядя на Николая, считал Листухин. – Точно?

– Вроде того… – уклончиво ответил Скуридин.

– Это дело ваше, меня не касается. Тем более новая политика: там – хозяин, там – фермер. Ты еще не фермер?

– Нет. По договору с колхозом.

– Гляди. Нынче же ружье попроси на хуторе. У Зрянина, у Кривошеева. Ружье и патроны. Когда приезжали гости?

– На той неделе. Вроде в субботу.

– Вот и жди. Приценились – теперь карауль. Ночьми. И днем вназирку скотину держи. Парня упреди. Понял?

– Понял, – ответил Николай и спросил: – И никого не поймали?

– Поймаешь… – ответил Листухин. – Хвост – в хворост, и нету их.

Окончив разговор, он одернул голубую форменную гимнастерку и причмокнул. Николай понял его, о закуске спросил:

– Малосольного или молочка кислого?

– Огурец.

Участковый Листухин, при исполнении обязанностей находясь, выпивал всегда одну и ту же меру – граненый стакан. При гульбе – дело иное, а при исполнении – лишь стакан и катил дальше. Под началом его лежала целая страна, когда-то двенадцать хуторов, теперь – поменее, но земли остались те же: полста километров вдоль Бузулука и двадцать – поперек. Еще в давние времена, из сынишкиной географии, Листухин выяснил, что подначальный район его по площади почти равняется европейской малой, но все же стране под названием Люксембург. Он этим очень гордился и часто говорил: «Равняюсь стране – и везде воруют». И если в райотделе его упрекали, ответ был один: «А я равняюсь целой стране».

Вот и сейчас, опрокинув стакан и закусив, Листухин сказал:

– Упредил. Оружием пользуйся. И надейся на себя. У меня сам знаешь: целая страна – и везде воруют.

В Дубовке аккумуляторы сняли, в Вихляевке – резину, в Клейменовке у бабки Лельки пуховый платок унесли.

Листухину можно было и уезжать. Но сладостно расходилась по крови вонючая отрава, и все вокруг: близкая речка, летняя зелень, покой, – казалось таким сердцу милым.

– Взять отпуск, и к тебе на неделю, порыбалить, – помечтал он. – Тут никто не найдет.

– Приезжай, – пригласил Николай.

– Приедешь… – горько посетовал Листухин. – Голова кругом. Все по-новому. Раньше торгуешь с рук – спекуляция. Привлекаем. В колхозе не желаешь трудиться – тунеядец. Привлекаем. Властям поперек идешь – приструним. А ныне кто во что горазд. К примеру, тебя взять. Пасешь на лесхозной земле. Привлекать? Земля-то лесхозная, трава, речка. Надо бы привлекать, а тебя беречь требуют. А ты к зиме миллион огребешь.

Николай стал оправдываться:

– Люди набрешут. Концы бы с концами свесть. Колхоз мне сам навязал этих бычков, дохлину. Они дышали через раз.

Но Листухин его не слушал и, поднимаясь, повторил прежнее:

– Возьми ружье. И стереги. Чуть чего, стреляй. Разрешается.

Черный мотоцикл участкового резво взял с места и покатил. Николай постоял у дороги, пока не смолк гул мотора, а потом пошел к своему жилью.

Землянка была выкопана на пригорке, под раскидистой вербою. Чуть не в человеческий рост она уходила в землю; стены обложены сухим камышом, им же – накрыто. У стен – два топчана. Под одним из них, в брезентовом грубом мешке, туго запеленутое, лежало ружье. Николай достал его, повесил у входа, на гвоздь.

Солнце между тем поднялось высоко, к полудню. От близкого колка показался гурт. Скотина не торопясь брела к водопою. Перегнав ее, проскакал к речке всадник и, сбросив одежду, кинулся в воду.

Речка была невеликой, с песчаной отмелью на этом берегу, с глубиною и камышами – на том. Туда и поплыл купальщик. И скоро донесся крик:

– Деда, ведро неси!

Николай поспешил к берегу. От камышей, с той стороны, летели друг за дружкою раки, шлепаясь на берег и в воду, на песчаную отмель. Внук нырял и нырял, шаря в камышах.

– Будет! – сказал Николай. – Полведра уже. Вылазь, Артур! – и стал подворачивать скотину к базу, где за жердевой огорожей, в тени тополей и навеса, отдыхали бычки, пережидая полуденную жару.

Оставив промысел, Артур из воды не вылез, а призвал к себе собаку и плавал с нею наперегонки. Николай успел коня расседлать, оживив огонь, поставить на печь казанок для раков, накрыть нехитрый обед себе и внуку: уха, вареная рыба с картошкой, яйца да зелень; собаке – хлебово. Тут и они прибыли: Артур и Волчок.

Внуку исполнилось шестнадцать лет. Он выдался рослым и крепким, волосы носил длинные, до самых плеч – черной волной. После купанья они были мокры и спутанны. Он тряс головою, брызги летели в стороны, словно с Волчка, который рядом отряхивал серую короткую шерсть.

Всегда Николай пас скотину с собакой, приучая к делу с первого года. Волчок – не чистая в породе, но овчарка – пастушил третий год.

– Кто приезжал? – спросил Артур.

– Участковый.

– Мент? – переспросил Артур, настораживаясь.

– Наш, Листухин. Упредил. Скотину воруют. Кавказские вроде, чечены. В Борисах, в Исаковом увели, – передал он услышанное. – Надо беречься. К нам же подъезжали усатые. Может, приглядались.

Народ кавказский в здешних местах появился в последние годы, селясь на пустых хуторах. Водили скотину, колхозных порядков не признавая.

– Приглядятся, – продолжил свою мысль Николай. – Где пасем, где ночуем. Тут и днем, коли рот разинешь, могут шайку от гурта отбить, в лес ее – и ищи-свищи. А ночью тем более. С хуторов угоняют, с ферм, а тут – воля… – повел он рукой, словно отворяя немереный простор: прибрежные луга, колки, лес, уходящий к чужим хуторам.

– Я им пригляжусь! – вскинулся от еды Артур. – Я их на станции изучил… Наглые рожи… Ружье нынче с хутора привезу.

– Есть ружье, – сказал Николай.

– Где? Покажи! – вскочил из-за стола Артур.

– В шалаше висит.

Артур кинулся к шалашу и вернулся с ружьем, переламывая на ходу стволы, щелкая курком.

– Нормальный ход, – одобрил он. – Патроны чем заряженные? Надо волчиной дробью да жаканом. У них шкуры толстые. Я им кое-что еще придумаю. Кое-какие подарочки, – пообещал Артур, откладывая двустволку и возвращаясь к еде.

– Ты не балуй с ружьем, – предупредил Николай. – Это на крайний случай. И чего случись, не по людям стрелять, а лишь пугнуть.

– Пугну, пугну. Я их пугну, – пообещал Артур, и в голосе его прозвучала такая холодная злость, что Волчок поднял голову от миски с едой.

Опустили в кипящую воду раков. Острый укропный дух поплыл над становьем.

Артур хорошо ел: вареные яйца, рыбу, помидоры, картошку. Лишь молодые зубы посверкивали. Николай же страдал желудком, язвою, и не всякая еда была ему впору, да и годы уже к еде не манили. Клюнешь того-сего – и шабаш. Тянет к куреву, которое, по-умному, бросить давно пора. Да все не получается.

Внук тоже курил. Но вначале он раков съел, деля добычу с Волчком, который с хрустом грыз и глотал.

Раков прикончили. Волчок улегся в тени. Артур задымил сигаретою. Николай не ругал его: какой прок? Сам в его возрасте баловал.

– Пасутся хорошо, – докладывал деду Артур. – Не бзыкают. Ложиться я им не давал. Пускай кормятся, наедают мяса. Звездарь ногу еще волочит, но помене. Шварцнегер Жеваного гонял. Алка Пугачиха все куда-то стремится. Ревет и целится убежать.

Все быки, которых пасли Николай с Артуром четвертый месяц уже, не враз, но заимели клички. Звездарь, Гусар – нарекал Николай по характеру ли, по виду. Артур лепил имена посерьезней: могучего быка звал Шварцнегером, горластого – Алкой Пугачевой, были у него и Марадона – приземистый черный бычок, и неразлучные Горбач да Ельцин, Рэмбо, Менторез…

Николай согласно кивал, слушая доклад внука. Потом Артур заснул на телогрейке, в тени, рядом с собакою. Николай же, собрав грязную посуду, спустился к речке.

Вода на береговой отмели была тепла. С пологого берега, с лугов, стекал осязаемый полуденный жар. Помыв посуду, Николай было задремал, прямо на берегу, на солнце, но быстро очнулся. Что-то кольнуло сердце, заставило подняться к становью.

Мирно подремывала на базу скотина, укрывшись в тени тополей, под навесом. Дремал Волчок, верная собака. Раскинувшись, спал Артур.

Лицом и статью внук похож был на всех Скуридиных во младости: такой же рослый, бровастый, черные жесткие волосы, словно конская грива. Остричь бы его, чуб напустить из-под фуражки, по-старинному, по-казачьи, – вылитый с карточки дед и прадед, покойники. Николай хотел, чтобы первого внука назвали по деду Михаилом. Но премудрый зять удумал какого-то Артура. Теперь-то привыкли, а прежде язык ломали. Вроде не имя, а кобелю кличка.

Привыкли… Внук вырос у деда с бабкою. Смальства и в хуторскую школу ходил. Уже большого забрали его родители, в райцентре осев, когда намыкались с переездами. Все искали они длинный рубль да божий рай, где не сеют, не пашут. На севере да на юге. Крым да рым…

Но лучше бы пацана не забирали. На хуторе он рос как все, учителя и соседи не жаловались. А за три года райцентровской жизни Артур в милицию на учет попал, курить, выпивать научился, бросил школу. Да и в чем парня винить, если под родительским кровом мира нет, а всякий день лишь ругня да пьянка.

В подножии старой вербы, на корневище, было у Николая удобное сиденье, словно кресло. Нагретое солнцем дерево хорошо держало тепло. И видно было далеко вокруг: вилючая дорога, луговина, лес, летнее небо над ними.

Участковый приезжал не зря. Теперь надо глядеть и глядеть. Вспомнились слова Листухина о деньгах: «Осенью миллион огребешь». Покатилась теперь молва. В чужом кармане люди умеют считать. А курочка-то пока в гнезде. И какое яичко снесет она, знает лишь бог. И сроду не взялся бы за это дело Николай, когда бы не внук, не Артур. Для себя совсем иную жизнь придумал он нынешней весной, когда вернулся из больницы.

2

Николай Скуридин вернулся на хутор из районной больницы в начале марта. Он приехал попутной машиной и три дня носа со двора не казал. Но его углядели. На четвертый день, поздним утром, объявился в скуридинском доме сам Чапурин – колхозный хуторской бригадир.

– Здорово живете… С прибытьем! – поприветствовал он с порога и здесь же, на кухне, сел, далеко протянув большие длинные ноги.

– Слава богу, – ответил ему хозяин, откладывая в сторону нож и картошку, которую чистил, готовясь обеденные щи варить.

Из боковой спаленки выглянула жена Николая – Ленка и, наскоро покрыв нечёсаную голову большим пуховым платком, трубно загудела, жалуясь:

– Да, ему, куманек, все слава богу… В больнице лежал-вылеживался цельный месяц. А я тута одна-одиная. Туды-сюды кинусь. Он пришел – как жених, а я – некудовая.

Толстомясая Ленка сроду была ленивой, а нынче, старея, и вовсе к домашним делам охладела, колхозных же не знала век. И тот месяц, что лежал Николай в больнице, показался ей годом, хоть на базу у Скуридиных коровы не было, лишь козы да овцы, поросенок да десяток кур.

– Он – курортник, а меня – в гроб клади, – подступала она к мужу и бригадиру.

В свои полсотни лет гляделся Николай незавидно: худой, черноликий, вечная седая щетина, зубов половины нет. А из больницы приходил подстриженный, чисто бритый и ликом светел. Какой-никакой, а отдых: спи день напролет, кормят три раза, пьянки нет и за курево ругают. Нынче тем более резать его не стали – и так исшматкованный: не желудок, а гулькин нос – подлечили таблетками да уколами.

– Он жених! А у меня ноги не ходят, руки не владают, в голове…

– Вот теперь и отдохнешь, – уверенно пообещал бригадир и спросил Николая: – На работу когда думаешь?

– Вовсе не думаю, – усмехнулся Николай. – Пока – больничный, а там – может, куда на легкую… Доктора велели.

– Доктора… – махнул большой рукою Чапурин. – Им абы сказать. Где она – легкая? На печи лежать? А семью поить-кормить кто будет?

Привычный бригадирский довод Скуридин отмел легко:

– Откормил, слава богу.

Чапурин даже удивился: ведь и вправду откормил. Пятерых Николаю Ленка родила. Сама не работала. Все – на нем. Прошлой осенью последнюю дочь выдали замуж. А казалось, недавно кипел скуридинский двор мелюзгой.

– Да-а… – задумчиво протянул бригадир. – Вот она, наша жизнь…

Подумалось о своем: сын и дочь тоже взрослые, внуки уже. Но в сторону убирая лишние теперь мысли, он сказал:

– Все равно – работать. До пенсии далеко.

А Николая вдруг осенило:

– Ты мне не ту сватаешь дохлину, какую вчера гнали?

Он на базу прибирался и видел, как тянулся по вихляевской дороге гурт скотины, еле живой.

– Бычки, – сказал бригадир. – Головские.

– Лягушата, – ответил Николай. – Половина в грязь ляжет.

Чапурин тяжко вздохнул. Нечего было ответить. Он отпихивал этот гурт, сколько мог. Навязали.

– Там, в Головке, и вовсе ни людей, ни кормов, ни попаса, – объяснил он. – Там точно передохнут. У нас все же…

– У нас тоже недолго проживут, – сказал Николай. – Им два дни до смерти.

– Значит, не хочешь?

– Нет. Пока на больничном, а там видно будет.

Чапурин поднялся, к порогу шагнув, сказал:

– Ты все же подумай… Дома не усидишь. Надойди завтра в контору, поговорим. Условия хорошие. Договор дадим… Заработаешь хорошие деньги.

Бригадир нагнулся под притолку низковатого для его роста скуридинского дома и вышел.

Николай похмыкал, головой покрутил, на жену поглядел внимательно. Та поняла его по-своему и завела прежнее:

– Чисти, чисти картошку. Цельный месяц гулюшкой жил, вольничал, а я тута руки обрывала, последнего здоровья лишилась. – От жалости к себе Ленка заслезилась и подалась в спальню, долеживать.

Тридцать лет прожили. Пятерых детей подняли. Привык Николай слушать жену и не слышать ее, делая и думая свое. Чистил он картошку, капусту крошил для щей, а на плите, в кастрюле, уже кипело.

Была у Николая мысль, которая появилась в больнице, а теперь все более пленяла. Очень простая мысль: не работать в колхозе. Послать всех… И сидеть на своем базу. От своего огорода, скотины, конечно, никуда не денешься. Иначе ноги протянешь. А на колхозную работу не ходить. Он – человек больной. Это все знают. Отработал свое честно, тридцать с лишним годков при скотине. Хоть на базар стаж неси. Работал, детей поднимал. Теперь вдвоем остались. И много ли им надо? Прокормят огород, козий пух. Еще бы корову, чтоб молочную кашу варить. И больше ничего не надо. На себя трудиться. А колхозное – с плеч долой. Спокойно пожить. Порыбалить на пруду, на речке. Николай любил с удочкой посидеть. Но редко удавалось.

И еще один был резон, очень весомый. Николаю пить надоело. Водочку эту, пропади она… Смолоду – весело. А нынче стало уже тяжело. В больнице полежал, трезвый, и как-то особенно ясно понял: хватит пить. Как вспомнишь на трезвую голову, даже за сердце берет: то ли стыдно, то ли жалко себя. Жизнь уже на краю, на излете. А чего в ней видал, в этой жизни? Скотина, ферма, навоз… Стылый ветер – зимою, летом – пекло. От темна до темна. Круглый год одна песня, из года в год. В отпуске ни разу не был. То подмены нет, то копейку лишнюю стараешься сбить. Пятеро детей – не шутка. Одежда, обувка… И чем старше, тем больше надо. А женить ли, замуж выдавать – вовсе пожар. Последнее улетает. Но теперь, слава богу, все позади. А себе ничего не надо. Лишь покоя просит душа.

Такие вот мысли бродили в голове Николая Скуридина. Пришли они в больнице. А теперь все более забирали.

Три дня потихонечку прожил, из двора не выходя. И был рад этому. Не торопясь на базу управлялся. За месяц скопилось дел. Но никто не гнал. Можно было и посидеть на мартовской весенней воле, где за день – сто перемен. То припечет солнце по-летнему, то вдруг – ветер, туча, метель, сумятица снежных хлопьев, соседские дома тонут в сумерках. В дом уйдешь, там – тепло. А на воле тем временем снова – солнце. И тугой, ровный ветер несет и несет с полей дух парящей земли и первой зелени, особенно сладкий после больничной неволи.

Так прошел день, другой, третий. Чапурин, хуторской бригадир, объявился и пропал. Жене Николаевы планы пришлись по нраву: при муже-домоседе она могла спокойно болеть и болеть, не отвлекаясь к делам домашним.

В конце недели, в полуденную пору, подъехал к скуридинскому дому новый гость – главный зоотехник колхоза, молодой еще мужик, белобрысый, улыбчивый. Он в хату зашел, поздоровался, спросил у Николая:

– Ружье где?

– Какое ружье? – не понял Николай.

– С каким ты жену сторожишь. В конторе так и сказали: Николай Ленку с ружьем от миланов охраняет.

Николай усмехнулся. А в спаленке-боковушке заскрипела кровать, и неожиданно резво выбралась к мужикам сама Ленка, успев на голову цветастый платок накинуть.

– Бесстыжие… Наплетут… Языки бы у них поотсохли… – принялась корить она хуторских брехунов.

Но эта небыль пришлась ей по душе, взбодряя вялую стареющую кровь.

– А чего… – не унимался зоотехник, прощупывая ее взглядом и ободряя. – Ничего еще.

Круглое лицо Ленки оживело. Взбодрил ее голос и вид молодого мужика, усатого, белозубого, с охальным взглядом. Она таких любила. И прежде приход этого белобрысого кончился бы лишь одним. Теперь пора ее миновала.

– У нас наплетут… Лишь слухай… – опуская глаза, оправдывалась Ленка.

– Наплетут. Вы сами такое сплетете – не вырвешься, – посмеивался зоотехник. А потом Николая спросил: – Чего домоседуешь? Хвораешь?

– Да так себе… – пожал плечами Николай. – Хвалиться дюже нечем, а гориться не с руки – живой.

– Не хочешь гурт принимать?

– Дохлину?

– Это точно, – признал зоотехник. – Довели до ручки. Но можно поднять.

– Он уж отподымался, – встряла в разговор Ленка.

– Точно? – весело хохотнул зоотехник, намекая на стыдное. – Отподымался? При такой бабе? Не верю.

Ленка засмущалась, довольная.

– Кто об чем… Вы, мужики, вечно об своем.

– Дело житейское, – оправдался зоотехник и посерьезнел. – Разговор к вам, к тебе, Николай, и к супруге. Тот гурт, конечно, дохлина, один день до смерти. Но на нем можно хорошо заработать. Скотину ты знаешь, всю жизнь при ней, не мне тебя учить, лучшего скотника колхоза. Ты сможешь его поднять. И дома ты все равно не усидишь. Бери этот гурт на договор. Ныне ли, завтра переважим. Весь привес при сдаче твой. Оплата – по сложившимся ценам. Какие осенью будут, по тем и платим. Корма, какие возьмешь, – с тебя. Остальное – в твой карман.

– Их половина передохнет, – сказал Николай.

– Отбракуй. Вовсе некудовых мы сактируем, спишем. Лишь бы остальных поднятъ.

– Это вы ему новую казню придумали, – враз определила Ленка. – Новый хомут, какой для дураков.

– Всем нам, Елена Матвеевна, – поскучнев, сказал зоотехник, – в новый хомут лезти. Сами видите, слышите. Телевизор галдит и газеты. Указ президента, постановления. Новая метла метет. Куда деваться. А для вас дело предлагаем выгодное. Бычата плохие, но были бы кости, а мясо Николай сумеет наростить. Не впервой. За него и получит.

– Кто-то за него получит, – впрямую залепила Ленка. – Начальнички получат, а дураку – лишь взашей.

– Нет! – твердо сказал зоотехник. – Все как на ладошке! Переважим бычков, подпишем договор, и они в твоей воле: хочешь – в колхозе корма бери, хочешь – на базаре, нас не касается. Сдаточный вес наберут – примем по сложившимся ценам. Какие будут. А управляйтесь сами. Сладишь – один работай. Захочешь – возьми напарника. Зятьев призови, сынов. Апрель, май… – считал зоотехник. – Семь-восемь месяцев впереди. Таких можно быков выкормить – по пять центнер. Не меньше ста тысяч заработаешь.

– Заманивать мастера… – не поверила Ленка. – Набрешете – кобель не перепрянет.

– Пишу расписку, – с ходу предложил зоотехник. – Если Николай при сдаче получает меньше ста тысяч, я доплачиваю из своего кармана. Писать?

– Чего это ты добрый такой? – спросила Ленка.

– Я не добрый, я считать умею. Не выйдет сто тысяч, доплачу. Но… – погрозил он. – Если будет выше, то все, что сверху, отдашь мне. Вторую подпись тоже поставь. Ясно?

Такой поворот Ленке не понравился, она поглядела на мужа вопрошающе. Николай лишь сидел и вздыхал, слушая зоотехника да жену. Он понимал, что взнуздывают его и хотят запрячь, а потом придется везти. Не хотелось.

Наработался он за жизнь. Наломался.

А деньги что… Денег, если припомнить, было и перебыло в руках. Но проку от них? Не денег хотелось – покоя. И потому ответил он зоотехнику прямо:

– Не пойду. Ищите других, помоложе.

И, провожая гостя на волю, к машине, повторил еще раз:

– Не пойду. Лишь из больницы. Не оклемался. Врачи велели полегче тянуть.

Вечерний автобус из райцентра прогудел у амбаров и покатил на Вихляевку. Видно, дорога совсем обсохла.

Николай с Ленкой гостей не ждали, а они уже были рядом, пройдя от автобусной остановки задами, через гумно.

Стукнула дверь, и объявились. Старшая дочь Анна шагнула через порог.

– Хозяева дома? Живые? Здорово дневали!

За спиной ее, возвышаясь над матерью, стоял Артур, без шапки, черные волосы до плеч.

– Здравствуйте, – тихо промолвил он.

Николай поднялся навстречу. Ленка заохала, выбираясь из кровати. Упреждая вопросы, дочь объявила:

– Я тем же автобусом – назад, шофер скоро подъедет. Привезла вам сыночка, пусть перебудет хоть месяц. Иначе в тюрьму посадят.

– Языком болтаешь… – хмуро проговорил Артур, подсаживаясь к печке. Курточка на нем была легкая, а под ней – тонкая футболка с портретом девки ли, парня с длинными волосами.

– Замолчи! – возвысила голос Анна. – Спасибо тетке Таисе, ее Лешка – в милиции, передал. На хутор его отправьте, к дедам. Взорвали киоск у армян.

– Ты знаешь?! Я его взрывал?!

– Замолчи! Тот вечер от тебя и вправду гребостным несло, какой-то гарью. А раньше мопед украли.

– Я украл? – зло спросил Артур.

– Замолчи! Тягали-тягали с этим мопедом. Потом с мотоциклом. Участковый замучил. То подрались возле клуба с чеченами. Тетка Таиса так и сказала: тюрьма по нем плачет. Пусть на хуторе перебудет месяц-другой.

– Ага… Буду я тут два месяца сидеть… Жди… – угрюмо пообещал Артур.

– Замолчи! Будешь сидеть.

Толком и не успели поговорить. Лишь собрали дочери картошки, луку да сала, как засигналил автобус, и она уехала.

Артур в хлопотах участия не принимал. Как сел у печки, так и сидел.

Николай внука жалел, но с горечью понимал, что на хуторе тот долго не просидит, хорошо, если выдержит неделю-другую. И запылит. А там, в райцентре, снова те же дружки, те же дела. И днем раньше, днем позже, а тюрьмы не миновать. Нынче вывернулись – завтра попадутся. Посадят, и сгубится там навовсе. А жалко… Так жалко… Виделся внук маленьким, ласковым. Он и сейчас был неплохим. В больницу к Николаю ходил, печенье приносил, мягких булок, домашних блинцов. В плохое не верилось, а оно уже подступало. И как его отвести…

Наутро Артур долго спал. Вчерашняя злость прошла. И вправду стоило отсидеться на хуторе, пока утихнет весь шум и гам вокруг этого паршивого киоска.

В хате топилась печь. Шкворчала яичница с картошкой и салом. Дед Николай, увидев, что внук проснулся, спросил с улыбкой: «Выспался?» Все же хорошо было у деда на хуторе: тепло, сытно и никто не ругался. Не то что дома.

Потом во дворе разбирались в сарае, вытягивая оттуда всякий хлам. День был не больно погожий, порой моросило; но одели Артура в шерстяной, пополам с козьим пухом, вязаный свитер да телогрейку, на ногах – сапоги, теплые носки, в портянках. После сытного завтрака, в доброй одежке весенняя морось лишь свежила молодое лицо.

Вытащили рассохшиеся бочки, разломали мазаный плетневый хлебный ларь. Отыскались два старых облупленных мопеда, на которых катался Артур, когда рос у деда на хуторе. Эти железяки он сам из хлама собирал, налаживал, и они ездили, к удивлению Николая.

– Может, подделаешь? – спросил Николай.

– Народ смешить. Люди на «Явах» летают, а я буду на драндулете.

Николай ответил просто, как думал:

– Заработай и купи «Яву».

– Заработай… – желчно передразнил Артур. – Уже раз заработал, хватит.

Прошлым летом он устроился в райцентре на местный заводик. Месяц честно трудился. Получил копейки.

Сам Николай когда-то в таких годах мечтал о гармошке да хромовых сапогах.

Он вынул кисет с табаком, какой успел с утра насечь и высушить. Артура угостил, тот не отказался, но спросил;

– Ты же бросил? В больнице не курил?

– Брошу, – пообещал Николай и сказал главное: – Можно заработать на «Яву». Есть одно дело.

– Знаешь, сколько сейчас «Ява» стоит?

– Я говорю, можно заработать, – повторил Николай. И продолжил: – Меня сватают на гурт. Но скотина плохая, дохлина. Бригадир приходил, за ним – зоотехник. Я отказался. Тяжело. Напарника взять? Кого? Челядинского зятя? Или Кирюшку? Работать на них? Не хочу. А вот с тобой вдвоем я бы взялся. Ты – молодой, в силах. А главное – свой. Если хорошо потрудимся, на мотоцикл заработаешь, я – на корову.

– На какую корову?

– Коровка нужна. Я же – молошный. Тем более язва. Надо заводить. А добрая корова, из хозяйских рук, нынче в цене. Не меньше пятнадцати тысяч, а к осени – вовсе дороже. Денег нет, все на Таисину свадьбу ушли. Потом болел. Так что гляди. Согласишься, с тобой я возьмусь. Гурт тяжелый. Много работы. Особенно попервах, пока на ноги поднимем да зеленка пойдет.

– А точно заработаем?

– Чего бы я брался?

– Это же до осени?

– До осени. В сентябре – октябре сдавать.

– Деньги мне лично отдашь? – по-прежнему не верил Артур.

– Договор будем вдвоем подписывать. Получать всяк свое, на руки.

Алый мотоцикл… Стройное его тело, теплое, живое, дрожащее от нетерпения… Скорости просит, бешеной гонки, полета… Как он желал его. Не надо еды, тряпок, джинсов этих поганых, кроссовок, курток. Лишь мотоцикл. Сияющую краской и никелем красавицу «Яву».

– Ты меня не обдуришь, дед? – тихо спросил Артур, глядя недоверчиво, исподлобья. – Не обдуришь?

– Тебя дурить – значит себя дурить. Паспорт имеешь на руках, сам договор подпишешь. Работа пополам. Барыш пополам. Бухгалтерия мне твоих денег и не даст. Не положено, по закону.

– Тогда берем, – так же тихо сказал Артур.

– Тяжелый гурт, – еще раз упредил Николай. – Тощак. Работы с ним много. А я из больницы. Больше на тебя надежа. Гляди, парень.

– Берем, – громче повторил Артур и добавил твердо: – Я сказал: берем!

– Берем так берем.