Текст книги "Проснется день"

Как она хорошо танцевала

Из автобуса вышли ровно в девять, а еще целый квартал нужно было идти. Димка хныкал, еле переставляя ноги, а мать волокла его за собой, иногда совестила: «Ну, Димочка, давай поскорее, я и так опоздала. Шагай, сынок, быстренько. – И тут же грозить принималась: – Сейчас я тебе, черту, задам. Добром не понимаешь, так я тебе всю задницу измолочу, гад паршивый». Но Димка и тому, и другому внимал равнодушно, лениво перебирал ногами, а временами и вовсе переставал идти: приподнимая носки сапог, он как на лыжах скользил по раскисшему мартовскому снегу, влекомый вперед сильной рукой матери. Глубокие, до земли, борозды оставались позади.

Наконец добрались и до места. У крыльца мать перевела дух, саданула рукой Димку под задницу. Тот взлетел по ступеням и заныл. Она так же, в толчки, прогнала его через тесный коридорчик, еще не штукатуренный, только дранкой обитый, и втолкнула в комнату, где печка топилась и было тепло.

– А-а-а, ну ясно! – встретила их веселым возгласом напарница матери. – Я-то думаю, чего моя подружка задерживается… А она с чадунюшкой!

Вытряхнув Димку из одежд, мать оставила его со словами:

– Иди, только стены не порть. А то ты додумаешься, – а сама, облегченно вздохнув, уселась возле печки и принялась переодеваться, рассказывая: – Школу-то нашу закрыли на неделю. Отопление меняют. Нашли время. А куда ж я его дену? Дома оставь, так вся душа изболит. Это ж точно, по улице будет мотаться, мокрый весь и не пожрет ничего. Пусть лучше здесь. Ох, ломает что-то всю, – сладко потянулась она, поднимаясь и завязывая на голову косынку. – Ну, начнем. Затирать-то там можно? Ты глядела?

– Вроде подсохло. Да ты сама посмотри.

Димкина мать пошла по дому. Он был большой, на пять комнат, и все просторные, высокие. Хозяин работал в милиции капитаном. И вот ремонт сейчас сделали хороший. Полы перебрали, оштукатурили, а как побелят да покрасят – картинка будет, а не хата. И теплый дом: вон только вчера раствором стены «закидали», а уже подсушило. Она потрогала стену, полутерком по ней провела раз-другой и, вернувшись к напарнице, сказала:

– Давай затирать.

На коридорную дверь она крючок накинула, заглянула в ту комнату, куда сын ушел. Он сидел там возле окна на куче дранки и что-то ладил из планок, похоже, самолет.

Мать вздохнула, ушла работать: ей, конечно, жаль было, что Димке скучно здесь придется, да ничего не попишешь, уж лучше пусть поскучает, чем в такую погоду по улицам бродить. Заболеет еще.

Димка же вовсе не самолет делал, а большую баржу-самоходку. Две планки связал, на них чурбачок приставил – каюта, где рулевой сидит, – и начал перевозить. Потом он вспомнил про мачту, нашел подходящую палочку. На кухне, возле печки, смятая сигаретная коробка валялась, красная, из нее флаг вышел. Но укрепить мачту, приладить ее, чтоб стояла, Димка не смог. Нужен был гвоздь.

Он заглянул к матери: та гладила стену ровными круговыми движениями. Стена была и так гладкая, а мать терла и терла ее полутерком, не останавливаясь. И вторая женщина, толстая, делала то же самое. Димка подумал, что и он бы смог, но работа уж больно скучная.

Он пошел дальше, искать гвоздь. И нашел его. В крайней угловой комнате целая куча гвоздей лежала, в картонной коробке. Здесь же и молоток валялся, и многомного тонких планок. Димка о барже своей тотчас забыл и занялся новым делом: заколачиванием гвоздей в пол. Сначала он было подумал: не будет ли мать ругаться, но потом решил: пол-то станет крепче, значит, и ругаться незачем.

Но мать рассудила иначе. Заслышав стук, она в комнату наведалась, молоток у Димки отобрала, подзатыльник отвесила и, пообещав руки оборвать, принялась выдирать из пола гвозди, какие можно было.

Димка особо не ревел – так, взвыл сначала для порядка, да и подзатыльник все же крепкий достался, но тут же замолчал, подошел к окну и стал глядеть во двор, изредка косясь на мать, которая клещами орудовала. Скучно ему стало, на улицу захотелось, но проситься было бесполезно. И он ждал, когда мать уйдет, чтобы снова стать хозяином комнаты и найти какое-нибудь дело.

Мать гвозди выдрала и к себе пошла, но в последний момент сказала:

– Слушай, чем пол губить, доброе дело сделай. Вон под окнами драни нет. Приколачивай. Сможешь?

И не дожидаясь его согласия, она взяла с пола несколько реек, подошла к окну и, опустившись на колени, принялась приколачивать их к стене, ниже подоконника. Рейки ровно ложились одна возле другой косыми линейками.

– Хватит, хватит! – бросаясь к матери, закричал Димка. – Я знаю, знаю…

– Сверху еще ряд, вот как здесь, – указала мать на косые клетки опланкованной стены.

– Знаю, знаю, иди, – торопился Димка, отбирая молоток.

Мать засмеялась, чмокнула его губами в макушку и ушла.

Первым делом Димка оглядел комнату и пожалел, что так мало работы ему досталось: лишь под окнами пустые места. Все же остальное пространство – потолок и стены – были уже обрешечены.

И принялся Димка за дело. Стук пошел по комнате да кряхтенье, да оханье иногда сдержанное, с оглядкой на дверь: по пальцу угодив, он не боли боялся, а матери.

Он закончил первое подоконье и взялся за второе, когда услышал в доме голос нового человека. Любопытствуя, он пошел на кухню, откуда разговор слышался, и остановился на пороге, разглядывая пришедших. На чужую женщину он и внимания не обратил, так, поглядел просто. Зато рядом с ней, держась за руку, стояла черноглазая девочка в беленькой шубке. Димка тотчас узнал ее, она училась в первом «г». Видно, и девочка его узнала. Опустив глаза, она отступила на шаг, скрываясь от Димкиных глаз за фигурой матери, и принялась покачиваться, то выглядывая, то прячась за тяжелой занавесью материнской шубы.

Матери эти качения быстро надоели, она отняла свою руку и отстранила со словами:

– Чего ты повисла? Поговорить не даешь. Иди вон с мальчиком поиграйся. Только шапочку сними да расстегнись, а то вспотеешь.

Девочка, не спуская глаз с Димки, послушно сняла пуховую шапочку, отдала ее матери, но с места не двинулась.

– Не советую, не советую, – говорила между тем Димкина мать. – Коридор холодный, сохнуть не будет, а начнет киснуть, пучиться и может отвалиться. Вот лето будет, вам спешить некуда…

Девочка снова опустила глаза и прислонилась к матери.

– Ну что ты, господи! – всплеснула та руками. – Дикарка какая-то. Я ж говорю, иди с мальчиком поиграй, – и она подтолкнула ее легонько в ту сторону, где Димка стоял. Димкина мать прервала свой рассказ и сыну приказала:

– Позови девочку, покажи ей, как ты там… строишь. Ну, позови.

– Пойдем, – тихо проговорил Димка и сам отчего-то застеснялся. Видя, что девочка идет к нему, он повернулся и вышел из кухни.

– Пойдем, – повторил он ей, когда она остановилась на пороге. – Вон там я делаю.

В ту комнату, где Димка работал, они пришли молча. Димка взял молоток и, подойдя к стене, принялся заколачивать гвоздь в край планки, еще не прибитой. Гвоздь сразу же согнулся.

– Кривой, – сказал Димка, сурово поглядывая на девочку: не смеется ли она. – Кривые попадаются гвозди.

Девочка не смеялась. Она согласилась послушно:

– Кривой.

– Я вот уже сколько забил, – показал Димка на первое подоконье. – А это еще осталось. Хочешь, и ты забей, – подал он ей молоток.

Девочка молоток взяла, но тонкая рука ее сразу же опустилась вниз.

– Тяжелый, – сказала она нерешительно. – Я лучше не буду.

И тогда Димка, мгновенно почувствовав себя сильным и старшим, а потому великодушным, похвалил ее:

– Зато ты танцуешь хорошо. На Новый год. Снежинкой. Я тебе хлопал.

– А мы сейчас новый танец готовим. К Восьмому марта, – обрадованно заговорила девочка. – Я буду ромашкой. Хочешь, покажу?

И, не дожидаясь Димкиного согласия, она легко выскользнула из своей расстегнутой шубки, комом упавшей на пол, и, напевая: «Трам-там-там… трам-там-там… тра-ра-ра-ра-ра…», начала танцевать. Руки ее, поднятые над голо вой, легко колыхались, и в такт этому мягкому колыханию, покачиваясь, двигалось тело, а ногам, обутым в резиновые сапожки, было неловко. К тому же и мусорный пол не позволял ей танцевать свободно, подставляя под ноги то чурбачки какие-то, то брошенную дрань. Дважды споткнувшись, девочка остановилась и объяснила Димке:

– Потом будет лучше, на празднике. Там сцена и пианино. А вот здесь, – подняла она руки к голове, – будет такая шапочка с лепестками, как цветок. И вот здесь юбочка, тоже как цветок.

– Красиво будет, – согласился Димка. – А перед вторыми классами вы будете выступать? Или только перед родителями?

– Перед всеми будем, мы даже перед солдатами ездили выступать.

– Тогда я приду.

– До-оча! – послышалось из кухни. – Пойдем.

Девочка надела шубку и сказала:

– Идти надо. Мы в больницу к тете Вере, у нее ревматизм.

– Она в водницкой больнице лежит?

– В водницкой, – кивнула девочка.

– Я там тоже лежал, мне гланды резали, – задрал Димка подбородок и потрогал себя за горло.

Девочка вздохнула:

– А я не лежала. Мама не пустила. Ко мне «скорая помощь» приезжала. Температура была ужасная.

– До-оча! – снова послышалось из кухни.

– Пойдем, – сказал Димка и пошел вперед. – А потом я снова буду прибивать.

В дверях кухни, когда девочка уже порог переступила, Димка увидел, что на ее шубку сзади прилипла желтая витая стружка. Незаметным, как ему показалось, движением руки он сшиб эту стружку. Он не хотел, чтобы девочку мать ругала.

Но его движение заметили. Толстая женщина, напарница матери, хохотнула:

– Ишь ты, кавалер… Ухаживает.

Димка отвернулся и стал ковырять дверь, чтобы не видели, как он краснеет.

– Как же, кавалер, – усмехнулась мать. – Только вот в уборную вечером боится ходить. Как стемнеет, так мама веди за ручку. Беда.

Словно от удара качнулась Димкина голова. Еще не веря, что услышанное им сказано вслух, еще надеясь, что это ему показалось, он испуганно глядел на людей, стоящих в комнате: на мать глядел, которая еще усмехалась, на ее толстую напарницу, которая залилась хохотом, уперев руки в бока, на чужую женщину, которая тоже посмеивалась и качала головой с укоризной.

Последняя отчаянная мысль: «Может быть, она, девочка, не слышала?» – бросилась ему в голову. Но девочка слышала: она улыбалась и, пряча улыбку, склонила голову и чертила по полу носком черного блестящего сапожка.

– Ты врешь! – закричал тогда Димка, захлебываясь злобой и слезами. – Ты все врешь! – и всем телом подался вперед, и только намертво вцепившиеся в дверную скобу руки не позволили ему броситься. – Ты все врешь, врешь, врешь!!

Мысль о чуде, мысль о спасительном чуде пронзила Димку. Он замер. Мокрое лицо его, искаженное судорогой боли, было обращено к матери. Только к ней. Как он хотел, чтобы она сейчас сказала: «Да, я соврала, это неправда. Я пошутила». Пусть потом будет все что угодно! Пусть потом она его бьет, пусть сделает все что хочет. Но сейчас пусть она спасет его! Пусть скажет: «Я врала». Только она может это сделать! Ах, как бы он любил ее после этого! Он бы все для нее сделал, все, все, все. Пусть только она спасет!

– Ты это на кого орешь? – сурово спросила мать, делая шаг к Димке. – Это я вру?!

Женщина, торопливо попрощавшись, пошла к выходу. И рядом с ней девочка. Она не оглянулась и скрылась за дверью.

Димке стало все безразлично.

– Так я, значит, вру? – гневаясь, спросила мать.

– Врешь, врешь, – уже машинально, шепотом, ни о чем не думая, повторил Димка.

Он не чувствовал ни боли, ни обиды, когда его колотила мать. А в комнате, куда она его потом втолкнула, он без раздумий сразу же взял молоток и снова начал приколачивать планки. Все у него шло хорошо, и гвозди почти не гнулись, пока он не вспомнил о девочке. Слезы выступили у него на глазах – как она хорошо танцевала – и он, промахнувшись, ударил молотком по пальцу. И тогда он бросил молоток, скорчившись, привалился к стене и, засунув больной палец в рот, заплакал.

Он плакал долго, и потому, когда мать заглянула в дверь и подошла к нему и, присев рядом, спросила: «Чего ты?», – он ответил ей, молча вынув изо рта больной палец, показывая его.

Мать подула на палец, запела шутливо:

 
У коровки боли,
У собачки боли.
А у сынки моего
Заживи, заживи…
 

Димка снова заплакал, припал к матери, прижался к ней.

– Ну хватит, ревушка, ну перестань.

А он теснее к ней прижался, и тогда она взяла его на руки, стала покачивать, словно усыпляя.

– Он уже и не болит у тебя, не болит. А что я тебя побила, ты сам виноват. Я же правду сказала, а ты при чужих людях мне: врешь, врешь… Я ведь правду сказала? А?

– Правду, – всхлипывая, согласился Димка.

– А эта девочка что… она учится… в вашей школе?

– В нашей.

– Так ты что, – отстранила его мать от себя и заглянула в лицо: – Ты боишься, что она расскажет и тебя будут дразнить? Да?

– Да, – согласился Димка, хотя подумал об этом только теперь.

– Не бойся, – снова прижала она его к себе, – я зайду к ним. Я ей скажу… Она никому не расскажет. Вот увидишь… Ну пошли. Мне же работать надо. Посиди с нами. Мы потолок забросаем и обедать. А может, погулять хочешь?

– Хочу, – ответил Димка.

И он пробыл на улице до самого вечера. Сначала возле дома слонялся, потом с соседскими ребятами играл.

А вечером, после работы, он с матерью шел к автобусу уже успокоенный.

Еще день стоял. Солнце только-только скрылось, и вокруг было светло. Чуть подморозило, и снежная кашица дороги похрустывала. Услышав карканье, Димка поднял голову и стал глядеть на тяжело летящих ворон. И вдруг на светлом, почти дневном небе он увидел звездочку. Она была маленькая и еле теплилась, светло, словно крошечная серебряная монетка. Димка почти остановился, мать потянула его вперед.

– Смотри, мам, звезда.

Мать взглянула на небо и ничего не увидела.

– Какая еще звезда? Светло совсем. День, – и потащила его дальше.

– Звезда, – повторил он убежденно.

И был прав. В конце зимы, на склоне ясного дня, в час, когда уходит за горизонт последняя капля солнца, подними голову, присмотрись и, может быть, ты увидишь высоко на западе серебряное просяное зернышко. Еще светло вокруг, на земле и на небе, еще не просит глаз ни земного огня, ни небесного, но уже проклюнулся этот блеклый росток, который будет крепнуть с каждой минутой, а затем в какое-то неуловимое мгновение вдруг взорвется в ночи и распустится ярким живым цветом среди льдистых мерцал небесного свода.

Кардабон

С Ильмень-озера возвращались к полудню. Побрякивали и поскрипывали старенькие велосипеды, висели на рулях куканы с желтыми карасиками – рыбацким счастьем, – длинные удилища торчали впереди словно пики.

У хуторских амбаров дорога распадалась тропками: распалась и ребячья компания, каждый покатил к себе. Городской гостек, внук бабы Дуни Станогиной, прямиком полетел к своему двору. Подлетел и у ворот звонком забренчал, повещая, и голосом позвал:

– Бабаня!

Но никто ему не ответил. Двор был пуст, и цепочка висела накинутой на дверной пробой.

– Бабаня! – закричал он, оставляя велосипед, и побежал через двор, на огород.

Там уже по-летнему распускались и цвели огуречные гряды, наливался сладкий горох в зеленой кудели, топырился лук и чеснок, высокий укроп покачивал желтыми корзинка ми. Ровными рядами стояла картошка.

– Бабаня!

– Аюшки! – отозвалась, распрямляясь, баба Дуня. Она картошку подбивала.

– Зову тебя, зову…

– Глухая, – оправдалась она. – А ты либо голоду хватил? Упреждала тебя, возьми харчей. Не на себе нести, на машине…

Собирали на стол. Баба Дуня щи разогрела, вареники, по ставила молочко, кислое да пресное.

Внук хвалился уловом. А он и вправду был неплох: три десятка золотистых карасиков, и каждый – в ладошку.

– Ухи наварим, – радовалась баба Дуня, – и нажарим, с яичками. Ешь – не хочу.

Внучек был городской, к рыбалке еще непривычный, и надо было его подхвалить.

– А можно и посолить, завялить, домой повезешь.

– Я, бабаня, еще наловлю.

– Конечно, у тебя ловость в руках.

Обедали во дворе, под раскидистым кленом. Мальчик поднялся рано, наголодался и теперь жадно щи хлебал, уписывал вареники да яички, запивал молоком – дело молодое.

Баба Дуня кислым молочком обошлась и, пока мальчик ел, успела курам зерна сыпануть, кошке молока налила, сходила в погреб, в сарай.

Бабе Дуне годков уже было немало, но, как и прежде, управлялась она с огородом и скотиною, летом принимала городских внуков на хуторское житье. Осенью прибаливала.

Мальчик ел, а баба Дуня села против него, принялась за пуховый платок, за вязанье, чуть слышно постукивая спицами.

Они сидели друг против друга, стар и млад: внучек – городское дите, белолицее, прям неправдашнее, – и баба Дуня – с большими лопатистыми руками, темным ликом, и лишь глаза ее из-под белого платка играли молодо.

Мальчик рассказывал о рыбалке, о клеве, а потом спросил:

– А у тебя тут какие новости?

– Какие наши новости, – засмеялась баба Дуня. – У Митревны карга утенка стянула, вот и все новости. Дед Архип ружье взял, хотел ее стрелить. Она на Холюшином плесу живет, на вербе. Так она такая смысленая, доглядела, что он с ружьем, и убралась.

– А наши гусята целые?

– Слава богу. Наш гусак – атаманец, – с гордостью сказала баба Дуня. – К нему не враз подгребешь.

И вдруг она вспомнила, всплеснула руками.

– Замрачаюсь умом! Как же, есть у нас новости! Есть! Мы уж с Митревной тебя ждали. Говорю, внук приедет, он нам раздиктует. Город такой – Кардабон. Где находится? На близу или далеко?

– Кардабон? – переспросил мальчик.

– Кардабон, – подтвердила баба Дуня.

– Не слыхал… – пожал мальчик плечами. – Может, ошиблись.

– Нет, он у меня на слуху стоит – Кардабон.

– По радио, что ль, слыхали?

– Какое радио… Человек приходил, Христа ради… Женщина с дитем по хутору ходила, собирала…

– Милостыню, что ли? Нищая?..

– Ну да, в попросях. Но она не нищая. Беда у них приключилась. Говорит, жила она в этом городе, в городе Кардабон. И тама такая беда: земля похитнулася и из нее огнем вдарило. Народ погубился, погорело имение, добро. С чем из дома выбежали, с тем и остались. А ныне их к нам привезли, на квартиры становить.

– Куда? – удивился мальчик. – На хутор?

– Не… Где у нас квартиры? Може, на станцию или на центральную. Не знаю. Женщина с дитем, и другое дите, девочка. Чернявая, посверстнее тебя, а захудалая, прям балык. Такая беда. Говорит, из земи огнем вдарило и все пожгло.

– Вулкан, что ли? – догадался мальчик.

– Во, во! – обрадовалась баба Дуня. – Так-то и она говорила. Этот самый…

Она сложила губы дудочкой, хотела повторить непростое слово, но раздумала, сказав:

– Это ты по правде сказал. А город я запомнила, Кардабон.

Мальчик спросил:

– И вы ей подали?

– Конечно. Такая беда… Деньгами я дала три рубля, сала отрезала, яичков положила. Сметанки она еще просила, а я, прости господи, согрешила. Внучек, говорю, у меня из города, прям коток. Все подъедает.

– Да-а… – протянул внук осуждающе. – Надо бы еще сметаны… Обманщица она, бабаня. Как ты не понимаешь?

– Господь с тобой, – замахала руками баба Дуня.

– Вот и господь. Никакого Кардабона нет. Нет такого города.

– Как нет? – недоуменно воззрилась на внука баба Дуня. – Я помню, она до скольких раз говорила: Кардабон. Митревна – живой свидетель.

– Не-ету, – протяжно и настойчиво повторил внук. – Понимаешь, нету. Нету. Нет никакого Кардабона. Обманула она вас, и все.

– Да ты, може, не знаешь, – сказала баба Дуня. – Их, го родов, по земле страсть божия.

– А такого нет. Нету, – настойчиво повторил внук. – И вулканов у нас никаких нет. Это я тебе точно говорю, у меня по географии пятерка. Нет у нас действующих вулканов. Только за границей.

– Може, оттуда? – нерешительно произнесла баба Дуня.

– Оттуда не пустят, – решительно возразил внук. – В честь чего это к нам повезут?

– А почему? У нас и хлебец, и молочко, грех жаловаться.

– Ну ты даешь, бабуня! – Мальчик даже встал из-за стола. – Как тебя убедить. У тебя карта есть?

– Карты? Есть старая колода. Гадаем.

– Какие карты… Карта, карта, географическая. Понимаешь, где города указаны, страны.

Баба Дуня недолго подумала.

– Откель… А може… В чулане погляди. Там старые книжки сохраняются. Еще отец твой учился, Маруся, Ксеня.

Мальчик побежал в чулан и там, в пыли, в старой рухляди, нашел учебник географии с картой, нашел и принес, и разложил на столе школьную карту.

Баба Дуня почтительно склонилась над пожелтевшим листком. А внук говорил:

– Вот ты видишь, наша страна. Мы тут живем, на Дону, в Европе. И нигде тут вулканов нет. Вот здесь, – прошел он пальцем длиннючий путь, – на Камчатке, есть вулкан. Но он сейчас не действует. И никакого землетрясения не было. Ведь ты сама понимаешь, если бы было, то в газетах бы написали, по радио сообщили, по телевидению.

– Да нам когда слухать и глядеть…

– Я, я бы услыхал и в газете прочитал, я же газеты читаю. И вот погляди на карту, нет никакого Кардабона. Все города есть, а Кардабона нет. Она и придумала-то какое-то название иностранное. Получше соврать не могла. А вы всему верите.

Баба Дуня шумно вздохнула и отправилась на свое место, к низенькой скамеечке, к вязанью.

– Она слезьми кричала…

– Ну и что? Притворялась, да и все.

– Вот такучими слезьми, – показала баба Дуня, – в горох.

– Она и в кулак заплачет. Притворяется. Пять минут поплакала и заработала. Ей же не только ты подала.

– Все, все. Митревна денег дала, носки пуховые. Валентина платье да туфли неношеные. По всем дворам. Одежей и деньгами, об харчах не говоря.

– Вот так, – вздохнул теперь внук. – За час – десять пенсий твоих заработала. Притворилась, и все.

– Ну да… Притворись, – все же не поверила баба Дуня. – Вот такучими слезами… Взаправдашними.

– А как же артисты притворяются? Надо – и плачут.

– Так то артисты, а это – баба…

– Ох, бабаня… бабаня… Тебе разве докажешь. Обманывают вас, кому не лень. И тот пьяница, ты сама говорила, погорелец.

– Ащаул… – засмеялась баба Дуня. – Тот на центральной попался. Милиция его защемила.

– На центральной, да не у вас. А вы тоже подавали.

– Подавали, – согласилась баба Дуня. – А как же… Человек говорит: сгорели, детям негде прислониться.

– Да мало ли кто чего говорит! – разозлился внук. – Разоблачать их надо, и все. А не подавать. Они так и будут обманывать. А вы как маленькие… «Слезьми кричит да слезьми», – передразнил он. – А Москва слезам не верит.

– Так то Москва, – вздохнула баба Дуня. – А мы сами в этих слезах… Господи… Не приведи господь…

Она задумалась, и взгляд ее отуманился.

– Не приведи Господь… – повторила она, отложила вязанье и стала прибирать со стола.

Внук ушел в дом. А на столе лежала раскрытая старая книга, учебник географии с пожелтевшей картой. И прежде чем закрыть ее и унести в темный чулан, баба Дуня склонилась над гладким листком. Она ничего там не искала, лишь пощурилась. Но чудилось ей, что был, где-то был неведомый город Кардабон – живая беда.