Текст книги "Живец. Хитрец. Ловец"

Глава вторая

Я не находил себе места, метался из угла в угол по камере, как пойманный тигр. «Должен быть выход! Должен! Всемилостивый Случай! Так врюхаться! Поймали как мартышку – дырявым кокосом. На мякине провели, подсунули – подписал. Хорошо хоть не смертный приговор».

– Лучше бы меня затравили собаками! – бормотал я. Бесновался так, что не услышал шагов, и тогда только остановился, когда что-то звякнуло об пол. Миска?

Визгнула в полозьях решётчатая шторка, дюжий бородатый кинод нижней лапой толкнул миску; та, шкрябнув дном, скользнула по кафельному полу в камеру. «Служитель. Кормит питомцев». Мне захотелось наподдать по миске так, чтоб рыбьи тушки разлетелись в разные стороны, но во-первых, страшно есть хотелось, а во-вторых… «Спокойно. Отношения портить не надо, даже наоборот. Самое время разобраться, в какое дерьмо влип».

Кое-что я понял из разговора с Брудом, если это можно назвать разговором. Лай, свара. Поначалу они с Хортом развлекались, перебрасывались замечаниями, когда в клетке везли орущего и брызжущего слюной меня к питомнику, но тут я что-то такое крикнул… Назвал их… Как? А, ну да. Паршивыми дворнягами. Это их почему-то задело; толмач твердил: «Перевод невозможен… Перевод невозможен…» – а они на пару не лаяли даже, брехали. Дурацкая ситуация. Представьте: везёт вас по космодрому роботизированная тележка к баракам; ряженая чиновником бородатая собака через решётку толкует о ваших правах, а вторая собака в комбинезоне и с бакенбардами скалится так, будто имеет на это право… Ну, вы понимаете. Я вспылил. Любой на моём месте не сдержался бы. Себя самого стоило облаять, что и сообщил мне Бруд, когда зачитывал статьи подписанного мною договора. Да, говорил он, вы действительно получили по договору оперативного лизинга туристический лайнер бортовой номер такой-то, приписка Кинода – Закатный архипелаг – Национальный парк, но за лайнером тянется пышный долговой хвост, четыре тысячи пятьсот шестьдесят один кинодский реал, с учётом последней посадки. Желаете оплатить? Да, соглашался он, вы, конечно, можете прервать тур в любой момент, но только после того как внесёте полную стоимость плюс издержки на ваше содержание и трансфер к пересадочной станции. Желаете оплатить? Да, успокаивал он, жизнь ваша и свобода обеспечивается всякими там соглашениями, законный сеанс связи будет вам предоставлен сразу, как только появится техническая возможность, но, к сожалению, порт с незапамятных времён лишен средств дальнего сообщения.

Вот тут я и вспылил. Для затравки высказал, что думаю о Хорте и его бакенбардах, потом прошёлся по экстерьеру Бруда и на закуску назвал обоих паршивыми дворнягами. Зря. Надо было расспросить, почему это в их паршивой псарне нет хотя бы одного паршивого энтенглер-модема, и как они докатились до паршивой жизни такой, но после моего намёка на дворняжность собеседников вопросы задавать стало бесполезной тратой времени.

«Сейчас хотя бы не прощёлкай пастью», – сказал я себе и наклонился за миской, исподлобья глядя на служителя. Он не показался мне злым или высокомерным – крупный, шевелюра кучерявая, уши с заломами. Борода, усы. Морда квадратная. Добродушный амбал.

– Извините… – начал я, с отвращением глядя на рыбу. Терпеть её не могу. Всё что плавает – не еда, а эта мерзость вдобавок ещё и сырая.

– Святые угодья! – Служитель отшатнулся, раззявив пасть. – Говорящая обезьяна!

Я подавил желание швырнуть в него миской. Прошипел сквозь зубы:

– Я не обезьяна, а человек!

Он не сразу пришёл в себя, бормотал: «Что значит, не обезьяна, а обезьяна?»

Опять огрехи перевода? В местном языке слово «человек» отсутствует? Лаяться по этому поводу глупо, надо искать решение.

– Я не обезьяна, а гуманоид!

– Вижу, что ты гомид, – пыхтел, раздувая усы, служитель. – Но они ведь… Правду, значит, говорила Эрделька про говорящих гомидов, а я не верил, и ещё облаял её, чтоб не забивала голову оккультной бредятиной.

– Много ты понимаешь в гомидах!

– Много? Да ничего я в вашем брате не смыслю. Гомиды к нам сюда не попадают, их почему-то везут прямиком в охотничьи угодья или в балаган, смотря по сезону.

«Охотничьи угодья это сафари, а балаган… Балаган мне Хорт не предлагал, втюхивал секс-тур. Этот барак – питомник. Что в таком случае национальный парк?»

– А ты, значит, говорящий гомид, – бурчал служитель, держась лапой за решётку. – Может и те, что в балаган попадают, говорящие? По ним не скажешь, когда они этим делом занимаются. Однажды Эрделька меня туда затащила, давай говорит, хочу глянуть, как они это делают. Смех и грех, блуд фелидский. А ты, значит, говорящий. Хороший парень. Ну скажи тогда, как тебя звать? Кличка имеется?

– Имя моё Иосиф, фамилия Циммерман, – ответил я с достоинством.

– Фамилия? Породный гомид, надо же! – восхитился он. – Мы попроще. Эрды мы, я и моя Эрделька. Ну что, ваша гомидская борзость, откушать изволите или как?

Гордость моя боролась с голодом. Поколебавшись, я ответил: «Сырую рыбу не ем», – и выставил наружу миску.

– Да? Вот ведь как, – проворчал Эрд. – Ну, сушить её для тебя никто не станет.

«Он что же, так и уйдёт?» – Я проводил взглядом жирные тушки, кинулся следом, за решётку схватился, крикнул:

– Эрд!

– Чего тебе ещё? Погоди, я соседа твоего подкормлю, он не такой борзый, ест что дают.

Я пробовал просунуть между прутьями голову, но не вышло. Гулкое коридорное эхо повторило скрежет решётки, звяк стали об кафель, скрип. Затем неизвестный сосед мой принялся громко урчать и чавкать, поедая мою порцию. Я непроизвольно сглотнул слюну, думая: «Ну нет. Сдохну, а сырую рыбу жрать не стану».

Чтобы отвлечься от гастрономических мыслей, стал придумывать, как подъехать к Эрду. Разговорить бы его…

– Что ты хотел? – спросил Эрд, снова явившись к решётке.

– Ты не в курсе, скоро меня отправят в национальный парк? По договору у меня прогулка, почему вы меня в питомнике держите?

– В парк торопишься? Я бы на твоём месте не спешил. Хилый ты с виду, долго там не продержишься. Скоро ли тебя выпустят, спрашиваешь? Это как получится. Как наберётся публика, так и отправят. Сам подумай, чего хозяевам рыбу на тебя изводить без толку, хоть ты её и не жрёшь? Но, думаю, не скоро это будет. Кербер на сворке, возле самого Арбора рыскает, фелиды сейчас полусонные, публику не соберёшь. Вот закатится Кербер…

Эрд оказался словоохотливым, должно быть соскучился среди бессловесных питомцев. Я слушал очень внимательно, временами вставляя замечания, хоть Эрда и не нужно было науськивать. Вот что я понял: Кербером они называют Сириус-Б, Арбор – по-нашему Сириуc-A. Кинода обращается в плоскости орбит звёздной пары, полюсом смотрит на Арбор, поэтому над Архипелагами Полуденного полушария он не закатывается никогда. Когда садится Кербер, наступает время фелид – каких-то местных зверей. По словам Эрда получалось, что дикие фелиды хищны и коварны, но в это время года не проявляют агрессии, по большей части спят. В национальном парке они разгуливают свободно, почтенная публика может всласть насмотреться на игры этих зверей с питомцами. С безопасной позиции. Всё это меня возмутило до крайности, особенно замечание Эрда:

– На тебя бы я не поставил, хоть ты и говорящий. Фелида тебя слушать не станет, сначала отъест голову. Хотя… Сидел у меня один хлюпик вроде тебя, только шестилапый, говорить не говорил, зато летать умел. Крылья у него оказались под панцирем. И бойцом был знатным, потому и выжил. Может, ты летать умеешь?

– Нет, – ответил я, с натугой переваривая информацию.

– Ты боец?

– Да как тебе сказать… – промямлил я.

– Так какого рожна ты в парк торопишься?

«Никуда я больше не тороплюсь. Пожрать бы, поспать, подышать свежим воздухом», – с тоской подумал я, а вслух сказал.

– Да я не в парк, ты не понял. Прогуляться бы…

– А, так тебя вывести надо? Так бы сразу и сказал. Беда с вами. Сидите молчите, пока не обгадитесь, а мне убирать. Ты хоть не огнегадящий?

– Какой?

– Ну, как твой сосед, к примеру. Тот, если его не выводить долго, как бабахнет задницей! Дым, вонь. Всё в загоне пожёг, поганец, даже краска на стенах в струпьях. Ты не такой?

– Нет.

– Вот и хорошо. А ещё лучше, что ты говорящий. Иному молчуну поди втолкуй, что во двор по галерее направо. Приходится шевелить дурака погонялкой. Не люблю я этого. И вы не любите. Какой животине в здравом рассудке понравится, когда ей под хвост тычут разрядником? Ну что, я сейчас выйду из галереи, а то мало ли, вдруг ты с виду только спокойный, а на деле бешеный или ядовитый какой.

Эрд, оставив разрядник в расстёгнутой кобуре, вытащил из кармана робы измызганный пульт дистанционного управления, но нажимать не спешил.

– Не ядовитый я. Открывай, не брошусь, – взмолился я. Очень хотелось прогуляться.

– Смотри у меня. Разрядник – вот он. Выходи.

***

Я прогуливался по тесному дворику, заложив руки за спину. Добродушного надсмотрщика получилось уговорить – загонять меня сразу он не стал; сам рад был случаю посидеть под тентом, подышать морским воздухом. Со стороны моря двор ограждён не был. Только полному идиоту могло прийти в голову сигануть с такой высоты – метров тридцать, это как минимум, и дно незнакомое.

Эрд курил трубку. Сразу её вытащил, как только очутился под открытым небом. Проворчал: «Ты, говорящий. Смотри, не скажи никому», – и стал, прикрываясь от ветра, прикуривать. Выпустил первое облачко дыма, воровато оглянулся, как мальчишка, честное слово. Я подумал, что курить надсмотрщику не полагается, однако во время прогулки он почему-то не боится, что его поймают на горячем, озирается по привычке, а не по необходимости.

На мальчишку Эрд похож не был, напоминал разомлевшего курортника или отставного капитана лайнера местного сообщения. Развалился в шезлонге под рваным тентом, растянутым над широкой лестничной площадкой, более всего смахивавшей на капитанский мостик древнего судна. Казалось, он дремлет, но облачка дыма выпускал как по таймеру, раза три в минуту.

Я прохаживался, осматривался, думал: «Решётка галереи за его спиной. Заперта. Пульт у него в кармане. Дохлый номер. Не факт, что на этот пульт выведены наружные двери. И где они, наружные двери? Морем пахнет. Что он курит? Дым приятный. Интересный какой в питомнике прогулочный дворик. Раньше был ограждён». От парапета остались обломки стоек – ржавые редкие зубья. Странная планировка для тюремного двора, больше похоже на смотровую площадку. И эти двери… В тылу двора, под лестничной площадкой, где нежился в шезлонге надсмотрщик, в серую монолитную стену врезаны были двери с электронными замками. Косясь на Эрда, – тот не возражал, плевать ему было, чем занят питомец, – я подошёл ближе, всмотрелся. «Двери точно как на станции. Только для кинодов. Нет, шире и ниже. И там на замке контур четырёхпалый. А тут вообще нету никакого контура. Отпираются с другой стороны? Может, с пульта? Что за надпись?»

Мелкие хвостатые буквы на панели замка. Что тут написано?

– Приложите ладонь, – равнодушно пробубнил толмач.

Я вздрогнул, выскочил из-под лестничной площадки. Нет, Эрд молчал, на меня не обращал внимания. Показалось мне, или толмач по собственной инициативе?.. Я вернулся к двери и снова спросил себя, уставившись на хвостатую надпись: «Что тут написано?»

– Приложите ладонь, – повторил толмач, как мне показалось, тоном усталым и недовольным. Кому понравится дважды отвечать на один и тот же вопрос?

Я машинально последовал совету – ладонь положил на пластину с надписью. Замок подмигнул зелёным глазом, дверь с тихим шелестом скользнула в паз; в коротком узком коридоре с голыми стенами вспыхнули лампы. В конце коридора… «Лестница? Извини, дружище Эрд, я не буду спрашивать разрешения. Интересно, что там, внизу. Говорят, любопытство сгубило кошку, но я ведь не кошка».

Как только я вошёл, дверь за моей спиной закрылась. Полотно глухое, даже если Эрд спохватится сразу, понять за какой дверью я спрятался – та ещё задачка. Почему его не заботило, что я могу сюда смыться? Куда ведёт лестница? Можно ли выйти обратно? Я обернулся. Замочной панели с этой стороны не было. Я запаниковал. Орать хотелось и по двери барабанить чем попало, еле сдержался. Закрыл глаза, подышал, потом двинул к лестнице. Шёл крадучись, хоть и не знал, чего и кого следует опасаться. Размышлял, чтобы не удариться снова в панику: «Не подстроено ли? Слишком просто: ладошку приложил – открылась нора. Зачем тогда замок, если кто угодно может… Погоди-ка. С чего я взял, что кто угодно?»

Лестница длинная, в конце площадка. Времени на размышление не очень много, но, пока спускаюсь, надо разобраться в положении.

«Эрд вёл себя так, будто никаких дверей нет. Возможно, он считает, что двери заблокированы. Почему? Казалось бы, достаточно прочесть надпись, приложить к панели ладонь… Стоп!» Я остановился на площадке. Хлипкая дверь с окошком, никакого замка нет в помине. Приоткрыта. Сквозь матовое стекло сеется на пол свет, а в щель между дверью и притолокой льётся потоком. Чертовщина какая-то. На двери надпись.

– Что здесь написано?

– Пожарный выход, – скучно сообщил толмач.

«Пожарный выход? Из тюрьмы? Бред! Тюрьмой это здание раньше не было. Терраса не была тюремным двором. Кто угодно мог открыть дверь. Эрд полагает, что открыть не может никто. Что из этого следует?» Сделать вывод я не успел, потому что сдуру распахнул дверь и выперся наружу, точно как на крыльцо собственного загородного дома.

Улица, разбитый тротуар, в трещинах травяная щетина. Жара. Порывом ветра дверь чуть не вырвало у меня из рук, глаза запорошило песком. Пылевой чёртик хлестнул серым хвостом стену, потом, словно бы оттолкнувшись, махнул через дорогу в тень дома. «Тени чёткие – отметил я, – и короткие, Арбор в зените. Чёткие и густые. Это по контрасту. От света глазам больно. Спрятаться в подворотню?»

В подворотне дома напротив чернильная тьма. Я выпустил дверь, сделал шаг, но чуть не упал – не заметил ступеньки. Выпрямляясь, засёк краем глаза в подворотне шевеление. Сгусток тьмы ожил, сверкнул белками глаз, зевнул. В голове мешанина, обрывки какие-то: «Время фелид… Они полусонные… Разговаривать не станет… Отъест голову… С безопасной позиции…» Позицию нельзя было считать безопасной. Твари хватило бы одного прыжка. Я не знал, как выглядит фелида. Если это она…

– К-какой сукин сын выпустил на улицу… – шепнул я, пятясь к стене. Лучше бы я молчал. Стоило заговорить, тварь меня заметила. Мгновение мы смотрели друг дружке в глаза, затем она раскрыла пасть.

Надеюсь, никогда больше не придётся так бегать. Не разбирал дороги, ломился, себя не помня. На перекрёстках сворачивал несколько раз, надеясь сбить зверя со следа. Дыхание сбил, ящики какие-то свалил, зацепив локтем, но когда остановился продышаться и оглядеться, снова увидел чёрную бестию. Она перескочила через разваленные мною ящики с кошачьей грацией, совершенно бесшумно. Впрочем, из-за собственного дыхания слышал я плохо. Всё плыло перед глазами, в ушах шумело. Собрав силы, я ещё раз свернул за угол и побежал, но что это за бег – со сбитой дыхалкой и на ватных ногах… «Догонит. Прятаться надо за какой-нибудь дверью». Как назло, в проходе, куда я свернул, стены были глухие. Ни дверей, ни окон ниже третьего этажа. Мне почудилось впереди рычание. «Она же была сзади!» Оглянуться не хватило духу. Рёв усилился, я сообразил – не живое, механизм, – выскочил на перекрёсток и увидел его.

Он нёсся прямо на меня, посверкивая широко расставленными фарами. На перекрёстке рыкнул, выпустив облако чёрного дыма, заскрежетал и, когда мне показалось: вот сейчас он размажет меня по стене, – отвернул в сторону и пронёсся мимо. Не сбавь он скорости на повороте, я бы не уцелел. Не знаю, почему решился запрыгнуть в кузов. Слишком быстро всё это произошло. Увидел я, как мелькнула мимо кабина – откуда только силы взялись. Боли от удара не ощутил. Смотрю – я в кузове, на коленях, за борт хватаюсь, а та чёрная осталась с носом. Прыгнула и промахнулась. Может, её машиной задело, не знаю. Какое-то время я ещё видел, как она хромает далеко позади, потом мы вывернули на шоссе и увеличили скорость. Чтобы не вывалиться на ходу, я сел на ребристый грязный пол.

Городские кварталы остались позади. Дорога пошла вдоль морского берега, через лес. Кузов провонял рыбой и чем-то сладким, надсадный рёв двигателя пробирал до животиков, меня подташнивало, но всё это мелочи. Спасся. Я с нежностью глянул сквозь заляпанное грязью заднее стекло кабины на лохматые затылки спасителей. Киноды, конечно, не люди, но всё-таки… Я стал готовить благодарственную речь. Не пригодилась.

Грузовик сигналил, не сбавляя скорости; я глянул вперёд, увидел высоченную стену и распахнутые ворота. Потом машину занесло, она затормозила так резко, что меня швырнуло на пол.

Я поднялся, цепляясь за борт, услышал глухое ворчание, затем лай.

– Смотри-ка, Шпицко, что за дрянь у нас в кузове, – перевёл толмач. – Эй, ты! Сидеть!

– Стреляй, – буркнул Шпицко. – Чего с макакой разговаривать? Стреляй, пока не бросилась.

Они стояли на подножках грузовика, нацелив на меня древние ружья.

– Не стреляйте, – попросил я, поднимая руки.

Глава третья

Хорошие они были ребята, эти наркоторговцы. Весёлые, предприимчивые. Меня не обижали, а после беседы со старшим Мастини перестали обзывать макакой. К персоне, с которой босс заключил личное соглашение, нужно относиться почтительно, кем бы персона ни оказалась. Личная макака босса – это фигура. Шут при короле.

Старший Мастини был королём, любой обитатель Мастини-лога, несогласный с таким положением дел, знакомился со сворой младших Мастини, и те в мгновение ока убеждали глупца в законности королевской власти. Владения Мастини обширными не были, территориальных претензий к соседям король не имел, с властями Тайган-лога и администрацией национального парка жил в мире и согласии, ссорился только в том случае, если сотрудничество переставало быть взаимовыгодным. Выгода – единственное, что интересовало старшего Мастини по-настоящему. Я понял это при первом знакомстве, и тут же слабостью короля воспользовался.

Мы встретились в салуне госпожи Муди, почтенной суки, державшей это заведение пятый сезон кряду. Поговаривают, раньше Муди называли иначе и почтения не выказывали, но, верно, брешут из зависти. Мелкие салунные сучки такие злые. Я признаю факты, одни только голые факты. Вот они: салун, носивший в прежние времена звонкое имя «Случка» (или «Течка», уже не помню) она переименовали в «Борзую масть» и на такую лапу поставила дело, что сам державный Мастини стал к ней заглядывать при закатных тенях. Оставался иногда до теней рассветных. В ходе очередного его визита мы и познакомились.

Меня притащили в салун для смеху. Шнауц, допрашивая «макаку» после поимки в кузове грузовика, до щенячьего визга дохохотался, по его собственному выражению. Даже Шпицко – злобный и мрачный тип, – и тот охрип, вылаивая:

– А-а! До… до… О-о, я не могу!.. Договор лизинга! И язык вывалил! Хорт! Его борзейшество траппер, поставщик говорящих макак!

– Сроду ничего смешнее не слышал, – пыхтел, тряся бородой, Шнауц. – двадцать против одного, если обезьянку эту выпустить на эстраду мамаши Муди, взвоют все.

– Кроме самой Муди, – буркнул Шпицко, мрачнея. – Эта навсегда отвылась.

– Да ладно тебе, я сам видел, как она подвывала Мастини.

– Держи язык на сворке, – огрызнулся Шпицко. – Сравнил Мастини с какой-то макакой. Говорю тебе, не будет Муди смеяться.

Они едва не погрызлись. Мне наскучило слушать это: «Будет – не будет», – и я вмешался. Сказал:

– Лаетесь как щенки. Я слышал, кто-то тут ставил двадцать реалов против одного?

– А он дело говорит, – оживился Шпицко. – Тебя, Шнауц, никто за язык не тянул. Вот мой реал, ставь двадцатку.

Он шлёпнул об стол лапой, а когда убрал – на столе осталась монета.

Шнауц с полминуты разглядывал меня (в ошейнике на цепи), Шпицко (мрачного, настроенного серьёзно), реал (серебристый, блестящий), – затем вышел.

– Болван, – едва слышно привизгнул Шпицко.

Шнауц вернулся, и стал выкладывать на стол серебристые кругляшки. Ворчал в бороду, считал: «Пятнадцать, шестнадцать…» Досчитав, сунул остаток в карман, сгрёб реалы на столе в кучу и сказал:

– Схвачено. Кто держит банк?

Они ели друг друга глазами, обо мне забыли.

Я поднялся, звякая цепью – коротковата! – дотянулся до кучки реалов, смёл их в ладонь и проговорил деловым тоном.

– Банк держу я. Условия пари: Шнауц против Шпицко, двадцать реалов против одного, что Муди будет смеяться.

– Взвоет, – поправил Шпицко.

– Ты говорил: «Не будет смеяться». Виляешь?

И тут до них дошло.

– Ты что делаешь, макак бесхвостый! – возмутился Шнауц, увидев, как я распихиваю по карманам двадцать один реал.

– Деньги на стол! – взрычал Шпицко, хватаясь за ружьё.

– У меня не пропадут.

– И то верно, – Шпицко осклабился, ружьё закинул за спину.

– Не понял, – вид у Шнауца был такой, словно забыл, где зарыл кость.

– Деньги не пропадут, никуда эта макака с цепи не денется, – бросил Шпицко через плечо. Затем он со словами: «Жрать ему принесу», – вышел из комнаты.

– Ну да, – бурчал Шнауц. – Не денутся. Твоих там один реал, а моих…

Он глянул на меня исподлобья, хотел что-то сказать, передумал. Видно было – переживает. Пожалел я его.

– Не волнуйся так, – говорю. – Всё будет в ажуре.

– Волноваться надо не мне, а тебе, – сказал вдруг Шнауц.

Приблизившись, подцепил когтем ошейник, подтащил к себе так, чтобы ухо моё оказалось рядом с его пастью, и негромко добавил:

– Сделаешь так, чтоб Муди взвыла. Ты понял? Иначе…

Он был прав, жалеть мне нужно было себя самого.

– С тебя десять реалов, если взвоет, – сказал я.

Шнауц шумно дышал мне в ухо. «Без грубостей, щенок, – думал я – иначе накроются твои денежки». Надо полагать, Шнауц это понял тоже. Пари есть пари.

– Ладно, обезьянка, – проговорил он, выпуская ошейник. – Договорились. Но если Муди не взвоет, продам тебя к ней в салун за двадцать монет. Когда придёт время фелид, кое-кто с тоски обязательно захочет поразвлечься с макакой. Так я и скажу Муди, а она сука дошлая.

Вернулся Шпицко, поставил на стол передо мною мятую стальную миску. Опять рыба! Мерзость. Хотя…

– Ему ни слова, – попросил Шнауц, дождавшись, пока приятель выйдет.

Я не ответил. Принюхивался, глотая слюну. Есть хотелось ужасно. Селёдка? Ну, это ведь совсем другое дело!..

– Ты что, оглох? – вызверился Шнауц. – Э! Макак! Ну, ты здоров жрать. Обезьянчик! Ты слышишь или нет? Ничего ему не говори про десять реалов. Эй, ты! Сейчас заберу.

Я вцепился в миску и зарычал:

– Убери лапы, животное! Ничего никому не скажу. Лапы убери, укушу!

Шнауц беззлобно фыркнул и оставил меня наедине с селёдкой.

«Двадцать один реал есть, – думал я, насыщаясь. – А должен я по договору четыре тысячи пятьсот с чем-то, если только не набежит ещё, пока я тут буду смешить сук. Негусто, но хоть что-то для начала. Ничего, я научу паршивых щенков бизнесу».

Утолив голод и жажду, я заснул в углу на циновке. В час закатных теней Шпицко разбудил меня пинком. Они со Шнауцем принарядились, и мы втроём отправились в салун госпожи Муди. Поводок был в лапе у Шнауца, Шпицко тыкал меня в спину ружьём, чтоб «не надумал сбежать с деньгами». Хорошие они ребята, наивные как дети.

В салуне госпожи Муди дым стоял коромыслом. Меня живо пихнули в тёмный угол, чтоб не попадался на глаза раньше времени, и задвинули столом. Побег не входил в мои планы, бегать – бестолковое занятие, особенно когда не знаешь, куда и зачем бежишь. Надежды найти в собачьей кутерьме Глеба испарились, без денег путь к возвращению в человеческое общество был закрыт. «Что ж, посмотрим, на чём тут можно подзаработать», – решил я.

Когда-то салун был рестораном. Играл на эстраде оркестрик, кто-то пел блюз; за стойкой суетился бармен, сновали между столиками похожие на императорских пингвинов официанты, томные дивы, высунувшись из коктейльных платьев по самые…

Я помотал головой. Ничего этого больше не было.

Бренчал возле эстрады музыкальный автомат, похожий на кибера в индейской боевой раскраске; крепкая рыжеватая сука, затянутая в ртутный комбинезон, вертя задом, рычала и выла в микрофон; за стойкою, свесив щёки, дремал распорядитель. «Морда бульдожья», – отметил я и стал рассматривать посетителей. Общество собралось пёстрое, шумное, без претензий. Кто-то шлёпал по столу картами, кто-то разглядывал манерно рассевшихся на табуретах мелких сучек, кто-то подвывал той рыжей… «Акито-Ино», – сообщил Шпицко. Я заметил – он судорожно зевал и постукивал когтями по столу, – хотел бы подвыть, но держал себя в рамках. Я думал, мы закажем какую-нибудь еду, но, приглядевшись, заметил – никто не ест, все курят. Вскоре у столика возник тощий щенок в белой хламиде и стал с поклонами раздавать трубки. Я хотел отказаться, но Шнауц прогудел: «Бери, дурак, иначе выставят в шею». Курить я не стал, и без меня дым лежал слоями. Потянул носом: знакомый запах – Эрд курил то же самое зелье.

После пары затяжек Шнауц поменял позу – высунул в проход задние лапы, – а Шпицко раскрыл пасть, но не подвывать стал, а подскуливать, изредка пихая меня в плечо и тявкая: «А, с-сука!.. А!.. Давай!.. На четыре!..»

Акито-Ино, словно услышав, повернулась спиной к залу, и, опустив передние лапы на пол, изящно отклячила зад.

Я глянул на Шпицко. Пасть раззявлена, дым оттуда облаком, глаза – два шарика для пинг-понга. Миг – и в зале задребезжали стёкла от воя и топота. Сумасшедший дом. Я поморщился, глядя на взбесившихся псов. Казалось, сейчас всей сворой на сцену кинутся – разорвут в клочки. Но рвать было некого – свет прожекторов погас, рыжая сука исчезла с эстрады. Так и надо с кобелями, растравить, а потом пусть курят. «А! Вот в чём дело», – сообразил я, заметив, как зрелище подействовало на Шпицко. До того вполпыха покуривал, но, увидев сучий зад, чадить стал, как доисторический паровой локомотив. Рычал: «Муди, морда твоя обезьянья! Му-ди! Блесни задницей! Му! Ди!»

– Да вот она, – расслабленно пробормотал Шнауц, обращаясь почему-то ко мне.

Я проследил, куда указывает его вытянутый коготь, и узрел… Нет, с собачьей точки зрения хозяйка салуна, должно быть, выглядела на все сто. Я не о возрасте, с этим не ко мне, так и не научился отличать юных сук от молодящихся. Одета она была шикарно, а как пострижена и причёсана! Борзократично, с некоторым вызовом. Для кинодского кобеля – в самый раз, но я-то ведь не кинод. Ничего не могу поделать, мне она показалась чучело чучелом. Нет ничего уродливее голокожей пудреной собаки с завитой шерстью между ушами. Если на такую натянуть короткое платье со шлейфом и сунуть в переднюю лапу сигарету в длиннейшем мундштуке, получится чучело.

– Мда-а… – протянул я. – Её чтоб рассмешить…

– А? – спросил Шнауц и посмотрел на меня так, будто впервые увидел.

– А-ха! – тявкнул расходившийся Шпицко. Видно было, сейчас отмочит что-нибудь непотребное. Я надеялся, они забыли про уговор, после номера Акито-Ино выходить на эстраду не хотелось. Но пришлось.

Шнауц выволок меня из-за стола, потащил на сцену, выкрикнул в зал что-то про говорящую макаку, что – не помню, а мне прошипел в ухо: «Смотри, если Муди не взвоет…» Я не видел ни её, ни публики – ничего. Осветитель, блох ему за шиворот, перестарался. Я прищурился, слушая верещание толмача: «Перевод невозможен!.. Перевод невозможен!..» – дождался, пока заткнут пасти самые голосистые, и выдал им для начала про наркоманов и летающую собаку. Приняли хорошо, но, думаю, смысла не уловили. Тогда я выдрал микрофон из подставки, уселся на край эстрады, свесив одну ногу, и спросил: «А хотите знать, как я попал на Киноду?» Публика ответила дружным воем.

Вообще-то я публичности не люблю, тяги к сцене никогда не испытывал, но в тот день поймал кураж. Обозлился, захотелось натянуть собакам нос. Увлёкся. С микрофоном принялся по залу расхаживать, в ударных местах делал паузы – ждал реакции зала. Довёл щенков до визга. Но Муди даже не скалилась. «Тупая сука», – подумал я. Не то чтобы мне очень хотелось спасти двадцать реалов Шнауца, да и продажи в сучий бордель я всерьёз не опасался. Азарт, понимаете? Взбесило меня равнодушие этой болонки стриженой. Я стал рассказывать им про Эрда. Замечу без ложной скромности: к этому времени уже понял, что нужно публике. Кобелей, и продажных сук довёл до безумия. Когда они услышали про курящего исподтишка тюремщика – как с цепи сорвались. Кто-то из девочек сполз с табурета под стойку, кто-то по полу катался кверху брюхом, подёргивая лапками. Но Муди только мундштуком поигрывала, изогнув дугами выщипанные брови. От злости я совсем потерял себя, а может, пропитанный дурью воздух ударил в голову. Сам не заметил, как снова полез на эстраду. Шпицко пытался удержать, рычал: «Хватит!» – но я пнул его как следует, чтоб не путался под ногами. «Ишь, за штанины хватается!.. Боится, цуцик, за свой реал? Кстати о реалах…»

– Прошу внимания, почтеннейшая публика! – проорал я в микрофон. – Я хочу рассказать вам сказку про двух щенков и говорящую макаку. Жили-были щенки, умный и глупый. Звали их, скажем, Шпицко и Шнауц. Кто умён, кто глуп – станет понятно позже, достаточно того, что оба были жадными. И вот однажды…

Не могу сказать, чтоб меня сильно мучила совесть. Да, я обещал Шнауцу, что смолчу про десять реалов, но он ведь обзывал меня макакой, а какой с обезьяны спрос? Кроме того, мне почему-то казалось, что только таким анекдотом и получится расшевелить хозяйку заведения. Этого ведь добивался Шнауц, разве не так? Я травил байку, на Муди поглядывал искоса. Никакого впечатления. Она что, целиком из дерева, снизу доверху? До кобелей дошло, что неспроста анекдот рассказываю, только когда Шпицко взвыл дурным голосом:

– Да ты что, обезьяний выкидыш?! Издеваешься?!

Я подумал, он мне, но оказалось – нет. Вцепился в горло приятелю.

Вокруг грызущейся парочки мигом образовалась пустота. Публика решила, что драка – приятное дополнение к анекдоту о двух сучьих сынах и макаке. Щенки-служители кинулись разносить трубки. Надо было поставить точку в истории. Я прокашлялся – дым приятный, но едкий, – и сказал:

– Вот теперь, почтеннейшая публика, вы сами можете судить, кто глуп, кто умён и кто…

Я сделал паузу, глянул мельком на хозяйку бардака. Она выла и крашеными когтями скребла стол.

– …и кто тут мартышка безмозглая, – закончил я. Решил: «Последствий можно не опасаться. Нету в борделе кроме меня ни одного трезвомыслящего существа». Секундой позже понял, как ошибся.

– Фу, чумные! – заревел кто-то басом. – Фу, вздорные!

Что-то сверкнуло, щёлкнуло, как будто по стальному листу стукнули молотком. Тоненько визгнула у стойки юная сучка. Вой стих, как будто всей своре посетителей «Борзой масти» разом заткнули пасти. Стало слышно, как постанывает на полу Шпицко. Шнауц поднялся, хрипя проклятия. Что говорил – не знаю, толмач затруднился перевести.