Текст книги "Живец. Хитрец. Ловец"

Глава пятая

Передать не могу, с каким чувством ступил на твёрдую землю после недельной болтанки. Старина Фокс тот ещё моряк, временами мне казалось, отправит нас прямым курсом на дно вместе с «Летучей рыбой». Чуть что: «Всевидящий Наставник, вразуми безнюхого, где мы?» Хорош навигатор, нечего сказать. Но что-то дельное толмач ему насвистывал в ухо; как иначе этот пентюх исхитрился бы привести ворованное корыто прямиком куда надо? В день седьмой, справляя за борт малую нужду при свете восходящего Арбора, я приметил прямо по курсу три горные вершины и взревел на радостях:

– Фокс! Фокс, твою собачью душу рыбам на завтрак! Вот же она, Трезубая!

– Слава Наставникам! – отозвался мой капитан и вознёс молитву, ткнувшись лбом в рулевое колесо.

Право слово, захотелось дать ему промеж ушей, но я сдержался. Добрый он кинод, спокойный, не злопамятный, отвесишь такому подзатыльник – совесть замучает. Первый абориген Киноды, увидевший во мне не говорящую макаку и не добычу, но существо одушевлённое и разумное. Имеющие уши равны перед Наставниками, так в Наставлениях писано.

Пробовал я читать Наставления – ничего интересного: что-то вроде инструкции к толмачу. Если отжать воду, получится: «Спрашивай, и тебе ответят». Это я и сам уже понял: а как иначе бы читал Книгу, не зная ни единой кинодской буквы? Удобная штука толмач: глянешь на страницу, спросишь, что написано, и он па-ашёл чесать прямо по тексту не хуже киберчтеца, и не просто так, а художественно, с выражением. Не Наставления, конечно, и без них от качки в глазах зелено; были в Книге главы куда более интересные – о сотворении мира и происхождении всего живого, об изначальной порочности фелид, о войнах за святые угодья, о великом исходе кинодов на острова и грядущем возвращении, о представлении щенков Наставникам и про их, Наставников, святую суть… Честно говоря, ничего путного я не вычитал из главы о сути толмачей, туманно была написана, а может, перевод подкачал. Дважды за неё брался, взялся бы и в третий раз, но пришлось стоять вахту. Сменившись, одно успел: справить за борт малую нужду – тут же и увидел Трезубую гору. Стало не до чтения. Высадка – дело ответственное и непростое, когда судёнышком управляет такой капитан, как брат мой Фокс Терье.

– Фокс, сучий потрох, пропорем днище! Ах ты!..

– Святые угодь!.. Я-а! Всезнающий настав… Вразуми, как заглуши…

– Перекрой горючку, собака! Фокс! А, он и так заглох.

– Слава Настав… Ик!

– Прыгай! Прыгай, я тебе говорю!

«Коленом. Под толстый кинодский зад».

– Ай! Святы…

– Потом помолишься, лови конец! Тяни же, ты!.. Руки-крюки…

Обошлось. Толчком меня сбило с ног, «Летучая рыба» легла на брюхо. Я перебрался через борт, спрыгнул. Под ногами заскрипела мокрая галька, накатила волна – по щиколотку, – отхлынула. Первую мысль – повезло, в бухту вошли с приливом, – тут же сменила другая – как будем катер снимать с мели, если не получится взобраться на скалы? И тут я осознал: земля под ногами, Фокс не пустил нас ко дну, привёл, сукин сын, к берегу.

– Задница толстая, тугая на оба уха, – нежно сказал я Фоксу. – Славь своего Наставника, что не утопил нас на мелком месте. Если бы утопил, я веслом его в ухо тебе затолкал бы до самых кишок и дальше. Я бы…

Что ещё я ему тогда наговорил на радостях, не помню. Нёс, не заботясь, переведёт толмач или нет, при этом оглядывал скалы, прикидывал: «Взобраться – думать нечего. Кажется, есть проход вдоль берега справа по мелководью. Спешить некуда, прилив кончается, разгрузимся, осмотримся. Авось, не придётся лодку спихивать. В море больше не хочу. Плевать, если не тот остров, мне и тут нравится». Объективно говоря, ничего хорошего в доступной моему взору части острова не было. Мрачное место. Облепленные сопливо-зелёными водорослями скалы – отвесные, синие в мертвенном свете Кербера. Кончается время кинод, день Арбора короток – покажется светило над горизонтом и нырнёт снова. В бухту лучам не добраться, мешают скалы. «Светлее, чем на Земле в полнолуние, но…»

– Тише, Ёся!.. – громким шёпотом взмолился Фокс. Оказалось, я ещё не расстрелял боезапас, поднакопилось под языком глупостей.

«Чего он всполошился? Кончики ушей подёргиваются. Что за вой?»

– Перевод невозможен, – равнодушно ответил толмач.

– Дворня, – шепнул Фокс Терье и забормотал молитву: «Укрепи меня, Наставник, проповедь мою сделай понятною, вразуми непредставленных, силу дай моему голосу».

«Как же их вразумить, если они непредставленные?» – думал я, прислушиваясь. Выли со скал. Я не специалист по вою, но поручиться могу – в одну глотку выли.

– Сюда ему не добраться, – сказал я, чтобы что-то сказать. Согласитесь, жутковато на незнакомом берегу слушать вой и гадать, не по твою ли душу дерут глотку.

Фокс оставил мою реплику без внимания. Запрыгнул в катер, стал там ворча возиться. Я думал, он с перепугу, но миг – и храбрый миссионер предстал пред очи снова, исполненный борзости. Глаза его горели, шерсть на загривке топорщилась. Хлюпиком больше не выглядел; нос задрал, вытянулся, вид имел весьма значительный. В правой передней лапе книга.

– Прихватил бы лучше багор, – сказал я. – Или в каюте пошарь под койкой, там ломик.

Нет, не слышал меня брат Фокс и не слушал, готовился к встрече. Выскочил на берег, влез на плоский валун, замер, прижав книгу к груди обеими лапами. Слов его я не слышал, но что угодно готов поставить, даже честно заработанные у Мастини три тысячи реалов, брат мой обращался к Наставнику и тот не молчал тоже.

– Говорю, сюда ему не слезть, потому что… – начал я. Закончить не успел, понял, что ошибся.

Серая тень выскользнула из-за скалы, потом ещё одна и ещё. Их было много. Двигались бесшумно и на первый взгляд не показались мне крупными, должно быть потому, что на четырёх лапах. Миг, и серая шевелящаяся волна заполнила узкую полоску берега до самых скал. В нос мне ударил резкий запах псины. С такими мне на Киноде ещё не приходилось встречаться.

– Кто это? – спросил я, соображая: «К воде близко не подходят. Боятся? Запрыгнуть в лодку? А если не боятся? Ломиком не отмашусь».

– Стайны, – пояснил толмач.

«Толку от названия, – с досадой подумал я. – Сказал бы лучше, что делать». Я отступал вдоль борта. Накатила волна, ближний ко мне стайн попятился, зарычал, глядя снизу вверх. Здоровый, с телёнка ростом.

– Господин стайн, – начал я. – Мы прибыли к вам с ми…

Волна отступила. «Чихать ему, с чем мы прибыли. Сейчас бросится».

Я сам не заметил, как запрыгнул в катер. Будь у меня время поразмыслить, понял бы, что подобное действие лишь ненадолго отсрочит встречу. Отлив. Времени на раздумья не было. Я юркнул в каюту, нашарил под койкой ломик, вернулся к борту. Завидев у меня в руке палку, стайны пятились, тесня задних и щерясь. «Боятся. И воды тоже. Жуткие звери. Истинные собаки. Фокс дурак. Он этих бестий просвещать собирался? Попали мы…»

– Фокс! – позвал я.

Он проповедовал, прижимая к тощей груди книгу. Говорил жарко; в какой-то миг мне даже показалось, что стайны подвывают, отмечая концы периодов рычанием, но рано я обрадовался, не содержание проповеди на них подействовало, но самый звук голоса. Когда вдохновенный миссионер крикнул: «Внемлите, во мраке заблудшие!» – и воздел лапу с книгой, они на него кинулись.

Я пошевелиться не успел – Фокса спихнули с камня. Миг – и он скрылся с глаз, как брошенный в воду голыш. Тварь, наскочившая на него, тоже растворилась в копошении – дыбошёрстые загривки, уши, пасти – разбери-пойми, где кто в собачьей стае. Я и не разбирался.

– Собаки! – орал, переваливаясь через борт.

– Псы паршивые! – вопил, лупя своей железякой направо и налево.

– Перевод невозможен… Перевод невозможен… – тявкал в ухо толмач, но мне и не нужен был перевод. О чём говорить со стаей собак? Палка – лучший переводчик. Глупая это была затея, ещё глупее, чем проповедь брата Фокса. Пробился я к нему быстро. Получив по хребту ломиком, стайны пытались смешаться с толпой, теснили задних, поскуливали – и это действовало на ближних отрезвляюще. На ближних, но не на дальних. Они почуяли запах крови.

– Фокс! – кричал я, задыхаясь. Отмахал руки.

– Фокс, вставай!

Он меня уже не слышал.

Кроме двух или трёх бестий, рвавших тело, прочие отступили. Запах они чуяли, но приблизиться не решались. Безнадёжная затея – отгонять стаю от добычи. Ори хоть до хрипа. Устанут руки размахивать палкой – готово дело.

Те твари, что успели попробовать кровь на вкус, на крики не обращали внимания. Я примерился и огрел по тощему заду парня, рвавшего Фоксу горло. Не очень-то это образумило взбесившуюся собаку. Кровавая морда, шерсть слиплась, летят во все стороны тёмные брызги. Но теперь можно не бояться, что зацеплю брата Фокса. Получай! Удар толком не вышел. В последний миг пёс успел отвернуться и не по морде получил, а в плечо. Как он взвыл! На прочих вой побитого пса подействовал лучше палки, субчики, дорвавшиеся до миссионерского тела, порскнули прочь.

– И что теперь делать? – спросил я, мельком глянув на Фокса. Тут же понял – ответа от него не дождусь. Говорить с разорванным горлом…

– Ждать, – сказано было мне.

– Пошёл к чёрту! – огрызнулся я. Подумал: «Наставник. Твоими наставлениями чёрт знает куда дорога вымощена. Слушал брат Фокс и дослушался. Чего ждать? Вон они опять лезут».

Я не решался опустить руки. Плечи ныли. Понятно было – скоро я попросту выроню лом. Те из стайнов, кто посмелей, пригибаясь к земле и щетиня загривки, вперед двинулись. Я выбрал самого наглого, того, что прихрамывал. Кровавая морда.

– Ну подходи, подходи, – рычал я, примериваясь, как бы половчей махнуть, чтоб не одному ему досталось.

Что-то случилось – стая разом пришла в движение. Только что видел я оскаленные морды, и вдруг – бока, обросшие шерстью зады, мелкая галька фонтанами из-под лап… Что такое?

Я услышал свист, тявканье.

– Перевод невозможен, – устало сообщил толмач.

– Не можешь перевести, так молчи, – процедил я сквозь зубы, следя за странными эволюциями стаи. Она надвое расселась, словно бы для того, чтоб дать кому-то подойти к телу.

– Хорошо, – с готовностью согласился толмач. Я не сразу понял, что он нашёл хорошего в создавшемся положении. Мозги работали отвратно. Я торчал рядом с трупом, дурак дураком – с занесенной для удара железякой. Бить было некого, разве что себя самого наградить за сообразительность орденом подзатыльника.

Стайны вели себя так, будто хозяина учуяли. Он приближался; я слышал, как скрипит под его подошвами галька. Сначала натравил стаю, выждал, чтоб поймали, потом отозвал, чтоб не портили добычу. Я опустил руки, лом не бросил, а именно выронил – не слушались пальцы, – сделал два шага и рухнул на колени рядом с телом Фокса. Безнадёжно. С такими ранами не живут. Крови натекло… Да, брат, плохие советы дал тебе Наставник, думал я, аккуратно поворачивая отяжелевшую короткошёрстую голову, чтоб заглянуть в ухо. Будто прочтя мои мысли, шарик выскользнул оттуда, ртутной каплей протёк у меня между пальцев – стук! – по камню, – стук! стук! – запрыгал прочь, к морю, и в прихлынувшую волну шмыгнул. Мертвецу толмач не нужен.

– Сволочь ртутная! – выругался я. – Язвить твою душу!

– Кто сказал?! – пролаяли у меня за спиной.

Не честить надо было Наставника, а о своей душе подумать.

Я обернулся, шаря по гальке в поисках лома, и глянул на хозяина стайнов. Втайне надеялся – ну хоть на этот раз увижу человека! – но нет. Кинод. На задних лапах, одет. Борзый, чем-то похож на Хорта, только шерстистей и ростом пониже. Лома я не нашёл, нащупал книгу. Поднял и тут же бросил – промокла от крови. Хозяин стайнов подтявкивал, приближаясь. Видимо, раздавал псам своим указания. Толмач против обыкновения молчал. «А, ну да, я же сам приказал ему помалкивать, если не может перевести. Раньше надо было догадаться».

– Кто сказал?! – снова спросил вожак стаи, наклонившись над трупом.

Меня распирало от злости. Заорал:

– Уж конечно не он! Щенки твои постарались, теперь-то он ничего не скажет! Книги вам вёз!.. А стайны твои, псы, ублюдки лохматые, смотри, что с ним сделали!

Нет хуже наставника, чем злость. Прямоходящий стайн не удивился даже, что обезьяна разговаривает, осклабился, зарычал:

– Шваль, лысый выродок! Скажи спасибо, что его наиборзейшество Туз когтем не велели трогать гомидов, иначе лежал бы ты рядышком с этим крысёнышем! Книги они везли! Да за это знаешь, что?!

Я поднялся во весь рост. Спросил:

– Ну?! И что же?!

Стояли мы друг против друга, как пара боевых петухов – ухохочешься. Гомид против кинода. Смеяться над нами некому было, разве только дух несчастного миссионера-мученика витал где-нибудь возле коченеющей на песке тушки. Стайны были заняты работой – все поголовно. Когда я увидел, что делают, злость растворилась в удивлении без остатка. Они запрыгивали в катер, выволакивали оттуда пачки с книгами, потрошили и сваливали обрывки в кучу. Когда надо было, прекрасно передвигались на задних лапах, передними ловко орудовали и помогали зубами. Удивительное зрелище – собаки на разгрузке.

– А вот что! – проорал вожак и тявкнул что-то прихвостням.

«Долго же он ответ придумывал! Тоже, видать, голову потерял от злости. Э! Да у него в ухе шарик!» Соображать надо быстрее, дураку понятно, без толмача вожак не смог бы со мной разговаривать. Надо отдать стайнам должное – команды исполняли молниеносно. Секунда – приволокли из катера канистру, ещё секунда – окатили книги горючкой, отскочили. Хорошие собачки.

– Вот что… Вот что я с вами… – ворчал вожак, роясь в кармане пятнистого охотничьего комбинезона. – Вот, смотри, что я с вами, брехунами, делаю.

В лапе у него что-то щёлкнуло, вспыхнуло, и он швырнул в книжную рваную кучу комок пламени. В лицо полыхнуло жаром. Я попятился, прикрываясь рукой.

– Понял?! – победно пролаял вожак.

Стайны выгружали книги прямиком в костёр. Жирный чёрный дым столбом поднимался в тёмное небо Киноды. Щеки моей что-то коснулось – словно крылышко бабочки. Пепел. Понял, подумал я. Не стал сопротивляться и сбежать не пытался, когда стайны повели меня вглубь острова, – слишком был подавлен, устал; кроме того, перспектива быть загрызенным насмерть при попытке к бегству не выглядела привлекательной. Стайны бегают не хуже свиссов с шестой планеты альфы Южной Рыбы. Их много, при таком раскладе вместо побега выйдет удачная охота с загоном: беготни много, толку для дичи мало. Не суетиться надо, а думать. Слишком много неясного.

Мы поднялись по каменистому склону и вступили в лес. Подгоняемый окриками вожака, я размышлял на ходу. Вожак от прочих стайнов отличается тем, что ходит на задних лапах и в ухе носит говорящую горошину. Он представлен? Почему тогда с таким изуверским наслаждением жжёт книги и травит кинодов за проповедь культа Наставников? «Все равны перед Наставниками, – учил бедняга Фокс, – Так в Книге писано». Он проповедовал по Книге, за что его и загрызли те, которые всё равно не смогли бы её прочесть. Дворня. Натравил безграмотных тот, кто прочесть может. Не для того ли, чтоб дворня проповеди не услышала и не захотела с вожаками сравняться? Я глянул на Треза – так звали вожака стаи. «Надменный, из шкуры вон лезет, чтоб выглядеть борзым, но не умён. Разговорить его надо бы».

– Господин Трез, ваша борзость, дозволено ли мне будет узнать, в чьей власти я оказался.

Трезу обращение понравилось, видно, я наградил его чужим титулом. Он не рявкнул на меня, как в прошлый раз, и не прогнал, а позволил идти рядом. Ответил:

– Ты, жалкий брехунов подголосок, под лапой у его наиборзейшей стайности господина Туза, верховного охотника Тузового острова.

«Толмач называл этот остров Трезубым. Тузовый – местное название или Фокс накрутил с курсом? О мёртвых ничего. Гору Трезубую я видел сам… Ладно, это потом».

– Ваше борзейшество, позвольте узнать: что его наиборзейшество обыкновенно делает с пойманными гомидами? – спросил я.

– Таких он обыкновенно сажает в его наиборзейшей стайности племенной гомидюшник. Что с тобой сделает – не знаю. Тебя разом с брехуном на горячем поймали. Оно конечно, мог бы я его наиборзейшей стайности не докладывать, что ты от поганых Терье брехни набрался и при поимке оказал сопротивление, но, сам понимаешь, чтоб язык удержать на поводке, надобен повод…

Ворча сквозь зубы он на меня поглядывал, будто ждал чего-то. Шёл небыстро; стайны из его своры на четырёх лапах туда-сюда рыскали, к нашему разговору не проявляя интереса, видимо, были нелюбопытны или хорошо вышколены.

– А что же, позвольте узнать, его наиборзейшество Туз с гомидами делает в гомидюшнике?

Трез почему-то окрысился:

– Что ему втемяшится, то и делает. Может, для охоты, чтоб лапу набить, или для каких других надобностей использует, на то его воля, тебе, паршивый брехунов подголосок, знать об этом не полагается. Пошёл вперёд! И пасть закрой.

«Промашка. Что-то я ляпнул. Или наоборот – не сказал, что положено. Чего-то он от меня ждал. Мог бы, говорит, язык удержать на поводке, но для этого надобен повод. Чего-то от меня домогался, а я не понял. Не понял и не понял, чего же он вскинулся? Знать, что делает с гомидами Туз, мне, видите ли, не полагается. Но я-то как раз узнаю, когда Туз со мной это сделает, а вот Трез… А! Понятно. Сам Трез не в курсе, для чего его борзейшеству нужны гомиды. Признаться в неосведомлённости – перед говорящей макакой унизиться. Развлечение с гомидами удел местной борзократии, мелкие сошки вроде Треза к нему не допущены. Вот так вот пёсик, знай своё место. Попробовать ещё что-нибудь из него вытянуть?»

– Ваша борзость… – начал я, обернувшись.

– Я сказал, закрой пасть! – прикрикнул Трез и даже зубами щёлкнул для убедительности.

Не хотел он больше со мной разговаривать, и скоро я понял, почему. Лес кончился, у поворота тропы на краю луговины, зажатой между отрогами горы, показались длинные низкие строения. Как-то сразу из закоулков памяти выскочило слово «бараки». Штук десять развалюх за проволочной изгородью, по углам которой – смешные островерхие будки на длинных ногах.

– Что это?

– Его наиборзейшей стайности Туза племенной гомидюшник, – ответил Наставник.

Глава шестая

Меня толкнули в вольер. Со свету я не сразу разглядел, кто там жмётся в дальнем углу, и стало мне страшно. Представьте – вас сажают в клетку, а там в темноте что-то шевелится, скребёт по полу, ворчит… Я схватился за прутья решётки, крикнул:

– Трез! Ваша борзость!..

– Что?! – взрычал кинод, наблюдавший, как Трез загоняет изловленного гомида. – Кто тут «борзость»?!

У Треза вид – как у щенка, который нагадил на пол и пойман с поличным. Смотритель его наиборзейшей стайности Туза племенного гомидюшника пришёл в ярость; брызжа слюной, лаял:

– Приборзел, щенок?! Титул чужой треплешь?! К месту моему подбираешься?! Я тебя…

Толмач умолк. Некоторое время я слышал один лишь лай, без перевода. Постучал пальцем по шарику, потом понял – молчит, потому что не может перевести. Трез схватился за решётку с другой стороны, уши прижал. Кажется, он с большим удовольствием поменялся бы со мною местами. «Серьёзно у них с титулами», – подумал я и оглянулся. Глаза успели привыкнуть к жиденькому полусвету, я разглядел того, с кем вынужден делить клетку. Вернее не того, а тех. Их было четверо. Первые гомиды, встреченные мною на Киноде. Гомидки. Я заставил себя отвернуться, пробормотал: «Извините». Ну что у них тут за правила – сажать взрослого мужчину в клетку с голыми женщинами?

– Послушайте, ваша бор… – начал я, осёкся, помолчал, начал снова:

– Послушай, Трез, что за порядочки тут у вас, в этом вашем гомидюшнике…

Меня никто не слушал. Какое там! Гвалт, точно на псарне. Смотритель как раз выгонял Треза прочь пинками. По ходу дела с ног до головы его, кажется, заплевал облаивая.

– Нет, ну это вообще ни в какие ворота!.. – пожаловался я толмачу, потому что больше некому было, но тот ничего не ответил.

Тогда я обратился к дамам:

– Извините, пожалуйста. Произошла досадная ошибка. Меня поселили в эту комнату. Моей вины в этом нет. Клянусь вам, я приложу все силы…

Сил у меня, честно говоря, не осталось, едва стоял на ногах. Ничего удивительного: после недельной болтанки – чехарда при высадке, потом грызня со стайнами, потом с ними же марш-бросок по пересечённой местности – и всё это на голодный желудок. Так мы с Фоксом и не позавтракали. «Теперь он завтракает в собачьем раю, а я делю клетку с четырьмя… Стоять не могу, ноги подкашиваются».

– Извините, девушки, я тут у вас п-при… присяду, – простонал я, опускаясь на пол. – Прошу прощения, что я к вам спиной, но, мне кажется, вы будете против, если…

Дамы не возражали, и, против ожиданий, не выражали неудовольствия ни визгом, ни проклятиями. Ни слова не сказали, ничем в меня не запустили, вели себя тихо. То есть, какую-то возню устроили, даже, кажется, рычали на разные голоса, но я счёл за благо не любопытствовать, чем они в своём углу занимаются. Сидел подле решётчатой двери, обхватив колени руками, думал. Снова меня засадили в тюрьму, слишком похожую на звероферму. Что бы я ни делал на Киноде, в лучшем случае во мне видели забавную дрессированную зверушку, в худшем – дичь или скотину. Не хотелось в такое верить, но всё на собачьей планете указывало на то, что людей я не найду. Не существует местного человечества, гомиды – не люди, во всяком случае, мыслящими существами не считаются. Мыслят ли киноды – вопрос спорный. Они пользуются вещами, но, кажется, не умеют их изготавливать. Пробавляются всякой рухлядью, словно обносками с чужого плеча. С чьего плеча? Они разговаривают со мною, но только через переводчика. Ладно, со мной! Друг с другом без толмачей двух слов сказать не могут, только собачатся. Стайны вон, которые без Наставников, и ведут себя как собаки. Речь – для борзых, дворне говорить не положено. Даже Фокс Терье, единственный, кто видел во мне равного, и тот не сам додумался, а всего лишь долдонил по книге. За что его и загрызли. Мне стало муторно, когда вспомнил, как рвали горло бедному проповеднику. Я тряхнул головой. Эмоции! Думать надо. Факт – то, что Фокс по сути был куклой в руках… Ну какие у Наставников руки? Куклой он был со свистулькой в ухе, болванчиком, до макушки набитым цитатами. Понимал ли вообще, что в Книге писано? А я понимаю? Что-то там было среди всякой требухи важное… Что? Жаль, нет под руками текста. В самом начале, где о миротворении. Об Арборе и Кербере? Нет, обычная космогоническая чушь. О Великой Матери и дочерях её Киноде, Фелиде и Гомиде? Нет. О пра-гомидах и пра-кинодах… Вот! Сказки надо читать внимательно. Как там?.. Пра-гомиды повелевали, пра-киноды слушались, но нашёлся один герой, который волею Арбора похитил у пра-гомидов Наставника и представился. Назвали его Первопредставленным. Что-то вроде мифа о Прометее, только псу никто не клевал печень, фелида его загрызла. Она же, завладев Наставником из уха Первопредставленного… «Но это меня пока не интересует, – решил я. – Надеюсь, с кошечками я встречусь нескоро. Довольно с меня той, от которой сбежал в национальном парке. И без них хватает головной… Э-э!»

Я вздрогнул, тряхнул головой. Что-то в волосах копошилось. Насекомые?

– Э! Ты что делаешь?! – изумился я, отшатнувшись.

Пока размышлял, она ко мне сзади подлезла и принялась в волосах шарить пальцами. Гомидка.

– С ума сошла?! – завопил я. На ногах оказался моментально. Не хватало, чтоб она у меня в прическе искала блох.

Мой крик спугнул её, она порскнула, пригнувшись, в угол. Через плечо оглядывалась. Чёрт! Ну и зрелище… Сбились бабы в кучу. Переглядывались, повизгивали, на меня зыркали.

Я сказал, глядя в пол:

– Девушки, я не привык, чтоб особа женского пола, не спросивши имени и не представившись… Как вас зовут?

Дурацкий вопрос. Кого – вас? Их же четверо. Если ту, что мне в шевелюру запускала пальцы, самую крупную…

– Как вас зовут, девушка? – спросил я, заставив себя оторвать взгляд от пола. Нет, это не для слабонервных зрелище. И всё равно не разберёшь, которая ко мне подбиралась. Эта вот?

Зря спрашивал. Видно было – слов не понимают. Но та, с которой встретился взглядами, тихонько пискнув и пригнув голову, сделала шажок. Глаза б мои не смотрели. Я заставил себя отвернуться, буркнул через плечо: «Не хотите знакомиться, так не мешайте думать!» – и снова уселся на пол. О том, чтобы думать, не могло быть и речи. Только я собирался с мыслями, ко мне подбирались сзади и принимались искать насекомых. Что за настырные особи! Закончился этот цирк тем, чем и должен был кончиться. Я махнул рукой на знакомство. Поддался – не помню, которой из них. В конце концов, это даже приятно, когда перебирают волосы. Сидишь, думаешь о том и о сём… После как-то так получилось, что я лёг. Голова моя оказалась у неё на коленях. Мысли путались. Будь что будет, подумал я, а сил нет. Противиться обстоятельствам. И правильно, сказал Глеб. Чего ты привередничаешь? Обстоятельства тебе не подходят. Если не можешь изменить обстоятельства, изменись сам. Не хочу, ответил я. Изменяя себя, я изменяю себе. С этими бабами, подсказал Глеб. От Хорта ушёл, от Бруда ушёл, от Эрда ушёл, от Мастини ушёл, от Фокса ушёл, а от этих четверых… Погоди, сказал я, врёшь ты всё, от Фокса я не уходил. Врёшь, сам не знаешь о чём. Я всё знаю, сказал Глеб. Как же не уходил когда вот он фокс а вот он ты на коленях рядом и не у бабы головой на коленях а на коленях своих стоишь и пялишься на тушку как будто в жизни своей приятнее ничего не видел на мясо таращишься на рваные жилы на залитую чёрным гальку да ещё голову ему ворочаешь как мясник – тяжёлую короткошерстую. В ухе блестяшка… Её хотел увидеть? Давай подковырни пальцем лови сунь себе в ухо чтоб не один наушник а два чтоб никого кроме меня не слышать ещё вместо глаз надо две штуки и парочку запихать в ноздри. Ну, лови же! Эх ты, голова два уха, упустил.

Ртутный шарик капнул, между пальцев протёк, запрыгал по камням, я кинулся следом за ним в море. Серебристые пузырьки воздуха, толща, но шарик ведёт. К дому. Дом, милый дом. Дом! Дом! Дым!

– Д-дым! – ударило в уши.

Я сел торчмя, очумело вертя головой. Под языком вертелось из сна вывалившееся слово на «д», только не дым и не дом, а дэволюция. Что такое дэволюция? Рядом зашевелились, вздохнули. Тёплое, мягкое… Где это я, кто со мной?

– Слепой что ли? Кобеля от суки отличить не можешь?

Я щурился, прикрываясь рукой – в лицо свет. Фонарь?

– Да как же отличить, когда он одетый?

– Вот этого одетого и бери. Он тут один такой. Сегодня только поймали.

Меня схватили за шиворот, потащили. Я сообразил: одетый – это я. Меня сегодня поймали. Меня называют кобелем.

– Лапы убери! – прокашлявшись, буркнул я и вывернулся их лап. – Сам встану.

– Он говорящий? – изумился смотритель. Лапы убрал, но фонарём опять светил прямо в глаза. Вот дубина. Всемилостивый Случай, как они все мне надоели! Говорящий…

– И фонарь убери, а то затолкаю в глотку! – заорал я.

У ног моих пискнули, заелозили по полу. Проснулись от крика дамы.

– Бешеный кобель, – сказал смотритель. – Не укусил бы.

Фонарь теперь светил в пол.

– Так-то лучше. Чего надо?

– Ты смотри, и впрямь разговаривает! – сказал кинод, благоразумно оставшийся по другую сторону решётки. – Ты ему скажи, чтоб на выход с вещами.

Собственная шутка показалась киноду остроумной, я услышал довольное поскуливание.

– Уськаться с ним, – проворчал тот, что вошёл в клетку. Снова попробовал схватить меня за шиворот, но я не дал. «Пшёл!» – сказал ему, оттолкнул лапу и направился к выходу.

– Ты! Держись-ка подальше! – забеспокоился тот, что оставался снаружи. Я узнал в нём смотрителя, облаявшего Треза.

– Не бойся, не укушу, – сказал я ему. – Зачем разбудили?

– Отвечайте, ваша борзость, когда гомид спрашивает! – затявкали у меня за спиной. Я решил не обращать внимания на подколки, его борзость смотритель гомидюшника – тоже.

– Так может и вести его без ошейника? – говорил он как бы сам с собою.

Я чуть не брякнул: «Меня без, а тебе бы ещё и намордник не помешал», – но сдержался. Надменный тип, лучше его не дразнить, накличу верёвку на шею.

– Я, ваша борзость, обойдусь без ошейника, – сказал я.

– А не сбежит? – смотритель обратился к тому, второму, меня игнорировал. Второй (судя по всему, сторож), гремя связкой ключей, запирал вольер, ответил невразумительно. Дамы беспокоились, он покрикивал: «Цыц, куры голозадые! Раскудахтались! Вернётся ваш кобель, куда он с острова денется».

– Деваться мне некуда, – заверил я, изображая смирение.

Всё-таки ошейник мне нацепили, хорошо ещё – обошлось без намордника, иначе не получилось бы дорогой разговорить Свата. Надменный, борзый, так и не снизошёл он до общения с грязной обезьяной, говорил как бы сам с собою, однако реплики мои всё же не оставлял без внимания.

– Куда вы меня, ваша борзость, ведёте?

– Нет, не понять мне его борзейшества, – бурчал под нос Сват. – В гомидюшнике повернуться негде, скоро будет по шесть голов на камеру, сажать некуда. Тащат их и тащат, откуда они только берутся на острове? Я понимаю – охота. Но зачем каждую мартышку лично осматривать? Стати их, что ли, его борзейшество Туза интересуют, так ведь к охоте непригодны, одно им надо – случаться. Как фелиды, ей-право. Нет, не как фелиды, те страстные, а эти вялые все поголовно и приплоду приносят – по одному щенку в помёте, редко когда по два. Что за толк от них, не… Тьфу ты, пакость!

При тусклом свете Кербера видел Сват плохо, подсвечивал под ноги фонарём, и всё равно на тропе спотыкался, потому, должно быть, что слишком задирал нос, а с чутьём у него было не лучше, чем со зрением. Возраст сказывался, унылые кинодские годы.

– Если не для охоты, для чего тогда? – спросил я, воспользовавшись моментом.

– Его борзейшеству что, а мне – води этих вонючих мартышек туда-сюда по тёмному времени. Охотники из них, как из меня сыскарь, а работники… Ох, сдаётся мне, тухлое дело затеял его борзейшество Туз – школить их на табунщиков; глупые, выучке почитай что и не поддаются. С чем у них хорошо – с лапами передними, этого не отнимешь. Траву гребут – грабель никаких не надо, вот ещё бы понимали, что с ней делать, после как сгребли. Нет, ничего из этой катавасии не выйдет, придётся его борзейшеству пустить на мясо весь гомидюшник, чтоб не кормить дармоедов. А как жрут они! Просто удивительно, как жрут. И спать горазды. Священные фелидские мартышки – и сказать больше нечего.

За дорогой я следил, но мало что выследил. В темноте видел не многим лучше конвоира, фонарик мне только мешал, из-за него сумерки казались непроглядными. По левую руку лес – тёмной зубчатой стеною; по правую – та самая луговина, зажатая горными отрогами. Бежать можно бы, но куда? На Туза взглянуть сначала… Стоит ли?