Текст книги "Ржевская мясорубка. Выжить в аду"

Глава третья. Заметки по пути на фронт. Май 1942 года

9 мая. Третий день в пути. Проехали Свердловск. Задержка на станции четыре часа. Наелись досыта – кто просил, давали добавку. Отправил маме телеграмму. На вокзале много беженцев-москвичей. С некоторыми удалось поговорить. Они оставили Москву в тревожные октябрьские дни сорок первого, а теперь их не пускают обратно. Люди без жилья, без еды, как жить дальше – не знают, шлют телеграммы правительству, пока безрезультатно.

Наш эшелон – двадцать пять товарных вагонов, в каждом 25-30 курсантов. За паровозом – штабной вагон и открытая платформа с зенитными установками, еще одна платформа с зенитками – в хвосте. Интендантство и санитарный пункт – в середине состава. Наверно, так сейчас формировали все воинские эшелоны, учитывая страшный опыт сорок первого.

В училище нам выдали сухой паек на пять суток. Съели все подчистую за три дня.

Эшелон прямо-таки летит, почти не задерживаясь на небольших станциях. Все задаются вопросом: почему такая спешка, даже не дали закончить училище. Видно, немец сильно ударил и кому-то понадобилась наша помощь. Пусть мы еще незрелые солдаты, но чему-то полезному для войны нас обучили.

11 мая. Ижевск. Пятый день в пути. Куда нас везут? Начальство отмалчивается – военная тайна. Я залез на «голубятню» – верхнюю полку – и предался воспоминаниям. Душа насыщена картинами прошлого, они цепко держат и, видно, не скоро отпустят. Конечно, самое радостное из последних событий – приезд мамы в Тюмень. Ну зачем, зачем я уговорил ее уехать! Спасибо ротному что отпустил проститься… Встречи с Зиной… – светлые, иногда грустные. Как она смеялась! Хотелось крикнуть: «Как ты хороша!», – а я молчал, силясь найти возвышенные слова, или бормотал что-то скучное, обыденное. Какой я все-таки… Неужели она права и это правда, что на переднем крае солдат живет неделю?..

Из «партера» раздались голоса: просили спеть что-нибудь довоенное – все знали, что довоенные песни я люблю больше. Решил пошутить и на какой-то мотив с воодушевлением, как в пионерские годы, запел такое, чего никто не ожидал: «Всегда вперед, плечом к плечу идем на смену Ильичу…» Кто-то рассмеялся, а кто-то даже поддержал. Спел «Катюшу», еще несколько песен, все охотно подхватывали. После меня пел и играл на своей вновь обретенной гитаре Рыжиков. Вагонные концерты стали чуть ли не ежедневной традицией почти до самого конца пути на фронт.

Я не певец-профессионал, но все же таковым меня признали командиры – лучшим запевалой училища. Голос я унаследовал, наверно, от дедушки, маминого отца. Он работал литографом, пел в хоре синагоги в Житомире, затем стал кантором, мама много о нем рассказывала.

12 мая. Агрыз. Шестой день в пути. Стояли недолго. Целые дни курсанты режутся в карты. Половина, если не больше, всех разговоров – как лучше набить брюхо, остальные – о бабах. За шесть дней кормили горячим один раз. В пути нам выдают сухой паек: кислый кисель, сухари, чуть-чуть сахара, воблу и махорку. Дымят ребята вовсю. Ругают начальство. Вечером, ближе к ночи, опять идут анекдоты.

– Почему все хохочут, ведь что ни анекдот – то мерзость, – адресуюсь к Юрке, он лежит рядом на полке. – Всегда после них чувствуешь, что ты хуже, чем есть.

– Точно, – соглашается Юрка, – столько грязи, что не отмыться. Действуй, как я: не обращай внимания, пусть пошляки хохочут. – И неожиданно спрашивает: – Скажи, у тебя есть девиз, которому ты всегда стараешься следовать?

– Есть: «За правое дело». А твой?

– Мой: «Сначала – дело, а потом – слово».

– Юрка, так все-таки куда нас везут? Ты же в роте у нас самый умный, все так считают.

– Скорее всего, на юг. Вот увидишь: доберемся до Средней России и товарняк повернет на юг. Возможен и другой вариант: Сталин – с помощью Жукова! – убрал немцев от Москвы, и теперь решил вызволить Ленинград. Как только прибудем в Москву – получим оружие, сядем в самолеты и через несколько часов вступим в бой.

– Ну, это уже Жюль Верн.

Не обращая внимания, Юрка начал, как всегда, проигрывать варианты:

– Мы с тобой пропустили два фронта: Калининский и Западный. А может, чем черт не шутит, мы понадобились Жукову? Отогнал немцев от Москвы и задумал погнать их дальше – до Берлина, а Сталин поддержал идею. Печать, правда, называет эти два фронта самыми тихими. Сомнительное клише: «бои местного значения» – напоминает ситуацию у Ремарка. Ты читал «На Западном фронте без перемен»?

Я кивнул:

– Страшное дело! Неужели и нас ждет подобное?

– Сомневаюсь, – задумчиво возразил Юрка.

– Почему? Война она и есть война, пощады ждать никому не приходится.

– Тут ты прав. Осенью сорок первого на Урал стали привозить тяжелораненых, чудом вырвавшихся из окружения. Нас, окончивших школу, направили на один месяц в госпитали. Там я такого насмотрелся и наслушался – хоть стреляйся! Но я все равно рвался на фронт – отомстить за всех. Что ни боец – герой нашего времени! То, что перенесли эти люди в первые дни боев, не сравнить с переживаниями героев Ремарка. Тогда, в Первую мировую, царствовала пехота – в атаках и контратаках протыкали штыками животы друг другу. Не то сейчас. Куда страшнее! Бомбовые удары авиации, мощная артиллерия…

– И командует всем – твой любимец Жуков!

– Почему мой? Его высоко ценит Сталин. Жуков – мощный генерал, уже спас Москву и Ленинград. Все так считают, не только мы, весь мир.

– Как Кутузов?

– Ну, тогда война была другой, трудно сравнивать. Я подсчитал, за сколько дней Наполеон добрался от Немана до Москвы. Не поверишь! Французы пешком, их было больше четырехсот тысяч, на конях – только кавалерия, офицеры и генералы, а у Москвы оказались быстрее, чем немецкие танки.

– Это я понимаю. Это потому, что Кутузов заманивал Наполеона и до Бородина не дрался по-настоящему. А мы с первого дня – хоть и отступали, но бились до последнего, один Смоленск чего стоит – два месяца держал немцев.

Ночь, перестук колес… Вроде бы засыпаем… Ворочаюсь, опять эти вопросы, никак не могу от них отмахнуться: почему Юрка знает больше меня, почему глубже и самостоятельнее мыслит, почему он образованнее меня?..

Я не получил систематического образования. Но это я понимаю сегодня. Все мои школьные годы мы с мамой мотались следом за отцом – как говорили в тридцатые, – «куда партия пошлет». Это было время огромных перемен в жизни страны; менялось и обучение: без конца изменяли программы, реформировали русские школы в украинские и наоборот. Да и сам я был порядочным лентяем – футбол летом, коньки зимой занимали больше времени, чем задачки и правописание, учился «чему-нибудь и как-нибудь». А папе было не до меня: он строил коммунизм. Заботилась обо мне мама – мой добрый ангел. Она старалась подыскать мне учителей по немецкому языку, музыке. В то время это было просто: еще сохранились остатки старой русской интеллигенции, люди эти жили скверно, боязливо, часто без работы и куска хлеба. Лишь в тридцать шестом государство милостиво разрешило принимать их на работу. Жалею ли я сейчас, что прозевал и музыку, и немецкий? Очень! Наверное, свою роль сыграла и излишняя мягкость родителей, их неумение убедить или даже заставить учиться как следует, сесть за рояль, овладеть языком. А может быть, дело во мне самом, моем внутреннем сопротивлении всякому нажиму. И родители это поняли?.. С детских лет и по сей день мне кажется, что во мне живет кто-то еще, кто постоянно укоряет меня, никак не хочет понять меня и моих поступков. Возможно, в этой «язве» причина сомнений, неуверенности, которые преследовали меня с юности?.. Как от них избавиться, я не знаю до сих пор.

14 мая. Казань. Восьмой день в пути. Пересекли величественную Волгу. Все чаще встречаем необычные эшелоны – на восток из Центральной России везут целые заводы, люди спят прямо на платформах у машин, станков.

Набили животы гороховым супом. Готовь противогазы!

Моя очередь идти за водой. Надеваю на себя больше десятка фляжек, быстро добираюсь до кранов водокачки. Вдруг за спиной знакомый голос. Кто бы подумал – Юлик Герц! Он тоже пришел за водой. Подождал его, чуть поговорили. Юлик, как всегда, съязвил:

– То, что нас досрочно выпихнули на фронт, – мысль, не лишенная смысла. За это нам, курсантам-тюменцам, поставят самый большой памятник!

Я возмутился:

– Не понимаю, о чем ты?! Всегда говоришь не то, что думаешь! Я верю в победу! И в возвращение тоже верю!

– Оптимист, завидую. Ты не представляешь, что ждет нас.

Курсанты-тюменцы. 1942 г.

– Зато тебе доложили! Ладно, не каркай!

Но Юлик не был бы Юликом, если бы не пошутил на прощание:

– До встречи на том свете!

16 мая. Заканчивался десятый день, как мыв дороге. Ночь. Спать неохота, давят мысли. Юрка тоже не спит. Начинается разговор.

– Всего десять дней прошло, а никто уже и не вспоминает об училище.

– Чего о нем вспоминать, – вяло возразил Юрка.

– Так, да не так. Казарма…

– О казарме не говори! – вдруг вскинулся Юрка. – Сборище картежников и мелких воришек! И мы пойдем с ними в бой! Они и своих, даже мертвых, обворуют!

– Юрка, нельзя быть таким нетерпимым. Конечно, казарма есть казарма, никто не спорит; дома, понятно, уютнее. Зато в училище раскрылись твои штабные способности, ты ведь и не подозревал о них.

– Не будем спорить. Фронт нас рассудит. Только знай: я – человек не армейский, я без свободы выбора жить не могу, а в армии какой выбор? Налево, направо, вперед! Сейчас война – это совсем иное дело, воевать буду честно. Но надо понимать: если умение командовать зависит только от умения подчиняться, из такого командира может получиться только исполнитель, лидер – никогда!

– Но, Юрка, ведь не всякий способен стать лидером. А на фронте я бы хотел, чтобы рядом был просто опытный человек, знающий что к чему, а по-твоему – всего лишь исполнитель.

– Тут ты прав. Но кто-то ведь должен брать на себя ответственность и отдавать приказы, от которых зависит результат сражения.

– А ты, Юрка, становишься прямо-таки максималистом.

Разговор меня разозлил, но и навел на размышления, подсказал несколько добрых мыслей об училище. Решил их записать, чтобы не забыть.

ОДА КАЗАРМЕ

О казарма!

Первая встреча с тобой не принесла радости. Не в один день я привык к тебе и оценил то, чем ты стала в моей жизни.

Сто тридцать два дня провели мы под твоими сводами!

Ты сплотила нас, мальчишек, точно перелетную стаю, и помогла, как умела, перенести тяжесть твоей суровой жизни. Ты закалила нас! Избавила от многих иллюзий! Ты помогла нам легче совершить резкий поворот от прежней беззаботной жизни к новой, далеко не сладкой армейской службе. Ты ввела нас во взрослую жизнь.

Ты сделала нас грубее, недоверчивее, может быть – бессердечнее. Это правда. Но не вся!

Ты подарила нам новых товарищей! Братство твое, о казарма, подавало нам руку помощи и помогало выжить! Ты вручила нам Полевой устав – первый солдатский букварь! Ты изо всех сил старалась учить нас! С тобой мы постигали азы службы и трудную военную науку!

О казарма! Тебя нередко клянут, и не напрасно! Ты была тягостной и убогой – мы отсчитывали дни до минуты, когда сможем расстаться с тобой! забыть зловоние мужицкого пота! невыносимый ночной храп! избавиться от смрада вонючих портянок! А скабрезные шутки! Гадкие анекдоты! Мерзостные поступки, выходящие за грань нормальности! Не украшали они наши будни, не привлекали к тебе сердца. Ода, казарма! Мы готовы были в одночасье распрощаться с тобой. Любой ценой! Даже немедленно отправиться на передовую! Даже «пасть смертью храбрых»!

Но ты, казарма, не отпускала, держала цепко – ты учила и закаляла нас.

И вот пришел ПРИКАЗ! И ты торжественно выпустила нас. Мы едем на фронт!

«Мы из одной казармы» – эти простые слова стали нашим общим курсантским паролем. Вместе мы пойдем в бой!

* * *

Уверен, прочти ребята эти строки, большинство согласилось бы со мной. В этом меня никто не разубедит. Сам я до сего дня, несмотря ни на что, сохранил добрую память о том времени.

Ни тогда, ни позже я так и не перечитал написанного той ночью в поезде. Моя ода, как и все путевые записи, которые я воспроизвожу здесь по памяти, вскоре сгорела в костре. Как это случилось, я еще расскажу.

17 мая. Одиннадцатый день пути. Арзамас. Проехали Каныш и Сергач. Там и там стояли недолго.

Стихли разговоры о фронте. Больше никто не интересуется, куда нас везут. Если кто-то пытается заговорить об этом, остальные стараются отойти. Чем ближе к фронту, тем чаще люди замыкаются в себе. Перестали горланить. Наверное, не хочется думать о смерти, лучше рассуждать о жизни, так легче.

Очередной набег на станционный базарчик. Такие набеги уже приняли регулярный характер. Едва паровоз сбавляет ход, особенно на малых станциях, как самые сильные, ловкие, наглые выскакивают из вагонов и штурмуют женщин, продающих продукты. Сначала платили честно. Когда деньги иссякли, а это произошло очень скоро, перешли на натуральный обмен: за двадцать картошек шли носки, за горшочек соленых огурцов – нательная рубашка, даешь новые чистые портянки плюс кусок мыла – получаешь бутылку молока. Чем ближе к центру России, тем более убого выглядели станционные базарчики. Но набеги продолжались. На обмен пошли подарки из дома: варежки, кисеты, нитки и иголки, носовые платки, писчая бумага, карандаши, расшитые полотенца, соль, запасливо натасканная из столовой училища.

Когда иссякли товары для обмена, набеги приняли дикий характер: обманом и насилием курсанты отбирали у старушек еду и убегали – женщины стояли в немом ужасе, не понимая, как такое может происходить.

Сегодня Женечка попытался остановить налетчиков. Скандал случился перед остановкой. Четверо курсантов, прихватив пустые вещмешки, направились к двери вагона. Женечка своей высоченной фигурой перегородил им дорогу – стоял молча, скрестив на груди руки. Идущие поначалу ничего не поняли.

– Курсант Иевлев, не строй из себя Христа, видели мы таких!

Женечка не двинулся с места. Паровоз начал резко сбавлять ход. Они взъярились:

– Уйди с дороги, ленинградец, не доводи до греха!

Женя не реагировал.

Тогда они решили освободить себе дорогу силой. Один из четверых ударил Женю в подбородок, да так, что хрустнули зубы. Женечка не ответил на удар, просто отошел от двери и сказал:

– Таких, как вы, ленинградцы давили, как крыс. Люди умирали от голода, но на грабеж не шли.

В ответ раздался грубый смех и жестокие слова:

– Не укоряй нас, сказочник.

Эшелон остановился. Трое курсантов, раздвинув двери, побежали к станции. Один – тот, кто ударил, остался.

Женечка лег на полку и заплакал. К нему подошел оставшийся, попытался успокоить:

– Извини, друг, черт попутал. Мы же с тобой из одной казармы.

Обычно красивое лицо Женечки было не узнать, и дело не в слезах – в мучительной гримасе исказились взгляд, лицо, являя даже не обиду, а глубочайшую горечь страдания; я подумал: такие люди должны жить вечно, это они восстают, защищая добро от зла. Подошли с Юркой и забрали Женечку к себе, наверх; потеснились, и он остался с нами.

А на станционном базарчике произошел безобразный случай. Курсанты сбили с ног хрупкую старушку. Почти безжизненная, она упала в обмороке на землю, а два ее бидона с родниковой водой, принесенной из деревни, опрокинулись и раскатились в стороны. Женщину чуть не затоптали. Оказалось, она считала эту воду святой и поила ею бесплатно красноармейцев из проезжавших на фронт эшелонов. «Гунны!» – сказал по поводу происшедшего Юрка.

Поглядывая в сторону Женечки, мы старались шутить, припоминая смешные эпизоды из детства, школьные проделки. Женечка вроде спал. Оказалось, нет – лежал с закрытыми глазами и слушал нас. И вдруг заговорил:

– Господи, как я завидую вам, какие вы жизнелюбы. Я, наверно, чертовски вам надоел. Простите. Скучно вам со мной, молчальником. Нет, я не про сейчас, и в училище…

– Что ты, Женечка! – возразил я.

– Нет-нет, не говорите, я себя знаю. Вот вы не раз просили рассказать о блокаде. Я расскажу. Месяц я проработал в госпитале. Раненых кормили крошками, заваренными кипятком. Никто не роптал. Было холодно – октябрь, дров не хватало. Дистрофия, цинга. Каждое утро из палат выносили покойников. Кто-то не выдерживал, терял рассудок. Всем снилась еда. Мне тоже. Нас с сестрой каждое лето мама вывозила на море, и я увидел необыкновенный сон: будто я в Крыму, вижу много-много фруктов – пахучие персики и груши, черный виноград… Представляете? Чудо!

Ленинград каждый день бомбили и обстреливали из орудий, но все же это не передовая. Госпиталь находился в здании Горного института на Васильевском острове – когда раненые засыпали, я забирался в пустынную библиотеку и при огарке читал – это успокаивало, прогоняло мрачные мысли, наполняло верой. Прочел я всего одну книгу, Фраермана «Дикая собака Динго». Как она попала в институтскую библиотеку? Она потрясла меня – чистотой, добрым вниманием людей друг к другу. До сих пор, как вспомню, становится лучше на душе…

18 мая. Двенадцатый день. Эшелон остановили в открытом поле. Всем приказали выйти из вагонов и построиться. Пришли начальник эшелона и комиссар. Оглядев хмурым взглядом лица курсантов, начальник эшелона громко и четко произнес всего несколько слов:

– Кто вы – советские командиры или мародеры? Вы подумали, кого грабите? Матерей, чьи дети и внуки на фронте сражаются насмерть. Запомните! Кто совершит еще один уголовный проступок, будет немедленно предан военному трибуналу!

Презрительно сплюнув наземлю, начальник эшелона повернулся и быстро зашагал к штабному вагону. Не промолвив ни слова, следом ушел комиссар.

– По вагонам! – прозвучала команда.

Понуро опустив головы, курсанты разошлись по теплушкам.

Эшелон простоял недолго, но достаточно, чтобы я успел испытать чувство стыда. Хотя бы потому, что ничего не сделал, не сказал ни слова против.

Поздно вечером вагон на разные голоса запел частушки – перешли на фольклор: более прилично, чем анекдоты.

Начальство осудило мародеров. Но из курсантов – никто! Как никто не оценил и поступка Женечки. Почему Шурка не заставил свою братию прекратить набеги? Я считал его честным парнем. Женечка раскрыл нам тайну. Обидно было узнать, но Шурка поддался: его подкармливали.

По этому случаю Юрка рассказал историю. Отец его поступил учеником на завод, где трудились его дед и прадед. Это было еще до революции. Однажды дед обнаружил в кармане сына кусок материи для обтирки станка. «Как же так, ведь это чужое, не твое, а ты унес с завода?!» – строго спросил он. И побил сына.

Существует ли для курсантов такой водораздел?

На остановках мимо вагонов часто проходят женщины, поднимают повыше, чтобы мы рассмотрели, фотографии своих сыновей, дочерей, называют фамилии: «Может, где его (ее) видели?» Пройдет время, и уже наши матери будут приходить к идущим на фронт составам…

19 мая. Муром. Тринадцатый день в пути. Накормили горячим, вкусно. На станции поговорили с курсантами Челябинского танкового училища, их эшелон идет за нами – по-видимому, одним маршрутом. Курсант-танкист, с которым я когда-то случайно познакомился в Челябинске, рассказал, что перед отправкой всем выпускникам присвоили звание старший сержант и прямо на заводе выдали «тридцатьчетверки». Здорово! В училище ребят обучали на таких же машинах – это хорошо. Но все не так просто: оказалось, каждая машина имеет свои особенности – в двигателе, ходовой части, вооружении, поэтому, как танк поведет себя в бою, заранее сказать нельзя. По прибытии эшелона к месту назначения они сразу же двинутся в танках на фронт, и за это время каждый должен освоить свою машину. Да, у всех свои сложности.

Ночью Юрка рассказал мне о своей первой любви. Юра любил Катю, свою одноклассницу. Катя была влюблена в Юру. Вдруг девятиклассник Юра сошелся с соседкой по квартире Кирой, женщиной лет на пятнадцать старше его. Юра приходил к Кире, когда ее муж Егор, машинист электровоза, находился на работе.

Кира стала первой женщиной в жизни Юрки. Когда он пытался произносить красивые слова, она всякий раз перебивала: «О любви, мой юный друг, не говорят, а просто любят». Но увы, тайное часто становится явным. Муж неожиданно заявился домой. Приключился скандал. Он крепко избил Киру и в ночной рубашке выбросил в коридор, сказав: «Пускай соседи поглядят на распутницу!» Утром муж протрезвел, внял мольбам Киры и простил ее. А насчет «гимназиста», как он поименовал Юрку, сказал: «Пусть лучше не попадается на глаза – забью!» Вскоре Егор и Кира переехали в другой дом. На этом история «Юра Кира любовь» закончилась.

Уезжая на фронт, Юрка написал письмо Кате, пообещал: «Останусь жив – будем вместе». Но когда я спросил: «Так и будет?» – он промолчал.

Жизнь – странная штука, это уж точно. Все мы чокнутые. Объяснение, очевидно, одно: мы сами себя не понимаем. Что определяет наши поступки? Желание, рассудок, сердце? Скорее всего, желание. Это основной мотив поведения человека. Но прав ли я?

Слушая рассказы ребят о подружках, я казнился: а где же моя? В седьмом классе я прочитал Мопассана, в восьмом – Куприна, в девятом – Толстого, в десятом – Тургенева, но, встречаясь с женщиной, терялся. Намеки, неприкрытые призывы стать мужчиной… – я не знал, как поступать в подобных ситуациях, и, наверно поэтому, был им не интересен.

Все ближе фронт, все чаще одолевают мысли о будущем. Оно, это будущее, уже не кажется, как раньше, этаким многоцветным сказочным ковром, поэтому говорим о нем все реже, но мысль не остановишь. Снова и снова приходило на ум предложение Зины; оно было искренним, она не пыталась просто спрятать меня в тылу, пришел бы и мой черед, а командиров тоже убивают. Может, действительно я поступил как дурак? Правда, помимо всяких «за» и «против», было одно «но», о котором, скорее всего, Зина не знала – моя национальность. На этой колокольне всегда найдутся звонари.

– Юрка, тебе не страшно перед фронтом?

– Как тебе сказать. И да и нет. «Чего бояться неизбежного» – так учил меня отец.

– Ты когда-нибудь испытывал страх?

– Пожалуй нет. Мелких случаев не считаю.

– А я – дважды. Настоящий страх! Первый раз – когда мне в справочной тюрьмы, где сидел отец, сообщили, что он осужден на десять лет без права переписки. Я уже знал, что эта формулировка означает расстрел. Пришел домой черный, но маме ничего не сказал. На следующий день, простояв ночь, опять справился об отце. Новый охранник сообщил, что отец находится в тюрьме и что нам разрешили передачу.

А второй раз я страшно испугался из-за волков. Зимой поздно вечером мы возвращались с возницей на санях – розвальнях из райцентра Шумиха в село. Тьма была полная, но дорога укатанная, шла вдоль леса, и конь спокойно бежал по знакомой дороге. Он первый и почуял опасность. Рванул и понесся! Сани так дернуло, что я чуть не вывалился, и тут увидел трех огромных волков – они выскочили из леса прямо позади нас, замерли, подняв морды, жутко взвыли и бросились следом. Возница не растерялся – видно, уже бывало такое, стал кричать мне: «Держись за поручни крепче! Не удержишься – пропадешь! Конь не подведет!» Я и сам вцепился в поручни. Дикая была гонка! Возчик кричит: «Держись, держись крепче!..» Я уже видел их глаза – крупные, желтоватые, мутные, еще четыре-пять прыжков – и мы станем их добычей… И тут возница вдруг выбросил им навстречу веревку. Они сразу замедлили бег, стали отставать, и уже показались деревенские огоньки. Вскоре мы услышали лай собак. У меня так свело пальцы, что не мог разогнуть, отцепиться от саней. А представляешь, если на тебя прет танк…

Юрка, как обычно, принялся рассуждать:

– Что такое страх…

Не выдержав, я спросил:

– Ты веришь, что мы вернемся с войны?

– Надеюсь. Только мы будем уже другими.

– И обязательно встретимся после войны! Я очень этого хочу!

– Я тоже, будет занятно.

21 мая. Пятнадцатый день в пути. Московская окружная дорога – вот это да! Москва совсем рядом! Эх, побывать бы! Хоть на часок! Простояли недолго. Поезд двинулся на юго-запад.

Ночью, под самый рассвет, нас высадили на станции Торопец. Мы на Тверской земле. Вот она и разгадка – Калининский фронт! Закончился двухнедельный путь из Сибири. Эшелон, доставивший нас, тотчас ушел в обратный путь.

Всех построили, и колонна быстрым маршем двинулась к лесу. Я обратил внимание, что некоторые курсанты часто поглядывают на небо. Вот они, первые признаки страха, боязнь появления вражеских самолетов. Остановились мы вблизи деревни Ерофеево.