Текст книги "Ржевская мясорубка. Выжить в аду"

Из «Свода правил поведения солдата»[1]1
  См. рассказ «Солдатские афоризмы» в Главе девятнадцатой. – Здесь и далее все примечания принадлежат автору.


[Закрыть]

Я шел по узкой лесной дороге, радуясь встрече с чудом зеленого летнего леса. Ясное небо, величественные деревья, воздух, напоенный свежестью… Было грустно, и вместе с тем я испытывал радость: природа словно приняла меня в свои утешающие объятия, растворила, рассеяв, мои невзгоды, исцелила и сделала сильнее. Вдруг стало так легко! К черту комиссара! К черту все сказанные им противные слова! Да и какая разница, в каком взводе служить, – говорят, там приличный командир…

Вдруг кто-то окликнул меня, я обернулся. За мной верхами ехал Сабит Халиков. Поравнявшись, он остановил коня:

– Ты чего не приходишь на заседания комитета комсомола? Я дважды звонил вашему «Чапаю», он обещал прислать тебя.

Я не стал ничего объяснять, не сказал и о случившемся, постарался отговориться:

– Не знал, мне никто не сообщил.

Вдвоем мы добрались до расположения взвода. По дороге Сабит восторженно рассказывал о боевой подготовке в дивизии, как она крепнет, услышал я и много лестного о комдиве Куприянове:

– Таких я до сих пор не встречал, – повествовал Сабит, – лучший командир!..

Командир взвода, когда я доложил о прибытии, направил меня в один из расчетов, вопросов не задавал – я понял, что ему не известно о причинах моего перевода. Сабит попросил взводного отпустить меня в полк – он тут же разрешил. И я вдруг решил действовать: надо поговорить с полковым комиссаром, когда еще предоставится такая возможность.

Заседание комитета комсомола оказалось особым. Присутствовали комполка, все батальонные комсорги, вопрос обсуждался один: о боевой подготовке. Комполка рассказал, что в нескольких батальонах и батареях побывал комдив Куприянов – жаль, что не у нас! – и остался недоволен ходом занятий: много формальности и показухи, слабо отрабатывается взаимодействие родов войск, солдата не учат проявлять инициативу в бою.

– Комдив предполагает лично провести совместные учения с танковой бригадой, – закончил свое выступление комполка. – В учениях примет участие и наш 711-й полк. Делайте выводы!

После заседания я подошел к нему:

– Не можете ли вы уделить мне несколько минут для серьезного политического разговора?

– Вы с комиссаром полка беседовали?

– Не удалось. До заседания комитета я попытался это сделать, но получил ответ, что он уехал на два дня в армию.

– Хорошо, давайте поговорим. Слушаю вас.

Командир полка вежливо меня выслушал, поблагодарил за честность и пообещал после возвращения комиссара во всем разобраться. Услышав вопрос о комиссаре, я засомневался: правильно ли поступил – может, действительно следовало сначала встретиться с комиссаром, по слухам, он человек приличный и принципиальный. Но ведь он приедет через два дня, отпустят ли меня еще раз в полк? Но, в сущности, какая разница, ведь комиссар и командир – оба представляют советскую власть.

Но вышло не так, как я думал.

Через четыре дня в батарею приехал комиссар полка. После беседы с начальством батареи, сытного обеда – Осип Осипович уж расстарался – он вышел на крылечко, послал за мной и, присев на солнышке, стал дожидаться.

Задал он мне всего три вопроса.

– Почему вы преступили субординацию?

Я объяснил, как все происходило.

– Все в батарее думают так, как вы?

– Все, изложенное комиссару батареи, – это мое личное мнение как комсомольца.

– Вы угрожал комиссару?

– Нет! – заявил я категорически.

Пока мы беседовали, а точнее, я отвечал на вопросы комиссара, все три взвода выстроили перед палатками. Здесь же находились капитан «Чапай» – наш командир – и все командиры взводов. Отпущенный комиссаром, я встал в строй, не предвидя ничего дурного. Последовала команда:

– Смирно!

Неожиданно для батарейцев, не говоря уж обо мне, капитан вызвал меня из строя и приказал:

– Сдать карабин командиру взвода и отбыть в распоряжение командира 1-й стрелковой роты 1-го батальона старшего лейтенанта Сухомирова. Получите у старшины красноармейскую книжку. На сборы – один час!

Кровь прилила к лицу. Сильно застучало сердце, словно его внезапно придавило чем-то очень тяжелым. Как же так?! Никаких объяснений! Что все подумают, толком не зная, за что меня наказали?! Но больше всего ранило другое! Ни один из курсантов, никто из «стариков», что уговаривали меня бороться за правду, никто из моего расчета не выступил в мою защиту – ни один человек не проронил и полслова! Вот как получилось! Вот какие мы – «из одной казармы»!

Так я попал «без драки в большие забияки», а из забияки тут же выпустили пар.

Ровно через час я покинул батарею и двинулся лесом в распоряжение некоего старшего лейтенанта. Шел я раздосадованный: как же, первый в моей жизни важный гражданский поступок, совершенный ради людей, – и кончилось все ничем! А лично для меня – мелкой местью, изгнанием из артиллерии.

Помните, у Александра Трифоновича Твардовского в его бессмертной поэме «Василий Теркин»:

 
По дороге прифронтовой,
Запоясан, как в строю,
Шел боец в шинели новой,
Догонял свой полк стрелковый,
Роту первую свою.
 

Вот так и я шел по дороге в «полк стрелковый, в роту первую свою».

Через некоторое время стало известно, что мои усилия все же не пропали даром. Пьянки прекратились. Лучше стала еда. Комиссар возобновил посещения батареи, принося газеты. Лошадям стали выдавать овес по норме. Возобновились занятия.

Но душу ранило гадкое чувство полной беззащитности. Известно, что самые высокие душевные порывы оборачиваются пустым звуком, если за ними не следуют конкретные поступки. Я получил серьезный урок, и он не пройдет даром. С тех пор я усвоил одно правило и стараюсь его придерживаться: не жди поддержки и одобрения; если уверен в своей правоте – действуй.

Глава шестая. В стрелковой роте. Июль-август 1942 года

Итак, я пехотинец! «Умник – в артиллерии, щеголь – в кавалерии, пьяница – во флоте, а дурак! – в пехоте». Что ж, в пехоте так в пехоте, мы не гордые.

В стрелковой роте меня сразу определили в отделение, командовал которым – о радость! – наш Шурка. Он сразу стал рассказывать о ситуации. Недовольство бойцов вызывал ротный старшина, и в первый же день я стал свидетелем стычки между ним и Шуркой.

– Почему мы до сих пор не получаем почту?! – возмутился Шурка.

Старшина, пожав плечами, безразлично ответил:

– Почта не входит в обязанности старшины. Наше дело – подать вовремя заявочку, обеспечить солдата жратвой и боеприпасами. А ваше дело, сержант, – воевать с немцем.

Шурка завелся:

– Вы что ж, товарищ старшина, не собираетесь воевать вместе с нами?

Помолчав, старшина ответил:

– Как будет приказано.

За годы войны у меня скопилась целая «коллекция» самых различных образчиков старшин. Этот был уже четвертым. «Серая личность» – таково было мнение бойцов, и я его разделял.

Не успел устроиться в стрелковой роте, привыкнуть к новому отделению, понять свои нехитрые обязанности, как полк внезапно подняли по тревоге, и спустя пару часов вся дивизия уже двигалась ускоренным маршем к ближайшей станции. Всю ночь шли, не зная, куда и зачем нас ведут. Что, если гитлеровский зверь вновь прыгнул на Москву?.. Кто-то напомнил слова комиссара: «Смертельная опасность нависла над страной: немец рвется к Волге!» Точку самым разным слухам поставил, как часто бывало, солдатский телеграф: дивизию срочно отправляют под Сталинград!

За ночь отшагали километров тридцать. Утром я впервые увидел командира дивизии. Он стоял на обочине дороги возле «эмки» и спокойным внимательным взглядом провожал идущее мимо воинство. Высокий, стройный, уверенный в себе. Простое крестьянское лицо, глаза живые – пристально следят за проходящим строем. Наверное, его заботила одна мысль: устоим ли, справимся под Сталинградом? Ибо он отчетливо понимал – чего таить! – что далеко еще не все сделано, еще не все подготовлено, еще не все солдаты научились воевать. Он не мог не ощущать собственной ответственности за каждого доверенного ему солдата. Может быть, он сокрушался: «Эх, еще бы месяц-два – тогда появится уверенность в боевой силе и духе дивизии».

Опять внезапно, ничего не объясняя, колонну остановили. Затем направили в лес. Короткий отдых чуть оживил нас после нелегкого ночного перехода, и опять мы на марше – сменив направление, догоняем ушедшие вперед технику, тыловые части. Солдатский телеграф тут же отстучал новую весть: Сталин узнал о нас и приказал: «Ни одного солдата не снимать из-под Ржева!»

Так я не попал в Сталинград.

Известно, что в сорок втором со всех фронтов сняли и отправили под Сталинград 50 дивизий, в том числе несколько с Западного фронта. Нашу дивизию почему-то не тронули, опять оставили в резерве.

Должен сказать, что на фронте солдата больше, чем командира, интересует, что собой представляет его комдив. Подобное утверждение может показаться непонятным или смешным, ведь рядовому до комдива – как до неба. Но так обычно рассуждают новобранцы или люди равнодушные. Фронтовик, попадая в новую дивизию, первым делом расспрашивает о комдиве, а не о взводном или ротном. Почему? В данном случае справедлива слегка переиначенная присказка: «Скажи мне, кто твой комдив, и я все скажу о твоем взводном (или ротном)».

За годы войны мне пришлось видеть всяких комдивов. Одни командовали по-гусарски: шумно, порой разухабисто, что ни приказ, что ни слово – рык и громобой! Попробуй не выполнить – жди тяжкой кары! Это худшая разновидность фронтовых комдивов, настоящие солдафоны, их не интересовало мнение подчиненных, такие признавали одно правило: «Вперед! Ура!» За что и получили презрительное прозвище «Уря!». Сколько на их совести солдатской крови!

Другие комдивы полагали высший смысл командного языка в отборном мате – в их представлении только с помощью брани можно заставить человека воевать, ибо война, как они считали, это жизнь наоборот. Известно, что мат в армии процветал на всех уровнях и воспринимался как нормальный язык. Чем выше командир, тем громче и разухабистей звучал мат. По общему мнению, среди маршалов военного времени лишь Константин Константинович Рокоссовский не опускался до этой массовой мерзости.

Война прочно закрепила за командирами и расхожее слово «мордобойщик». «Врезать в морду» значило не только получить удовлетворение и закрепить собственное превосходство; давая волю кулакам, мордобойщики считали сие действо еще и полезным уроком для подчиненных. А выпивохи?! Трудно в то время было назвать командира, который бы вообще не брал водки в рот. Однако я имею в виду истинных пьяниц – алкоголиков. Начальство прощало им такие «шалости», если они не влияли на боевые успехи. Во время боев в Восточной Пруссии я знал комдива, который за день опустошал как минимум бутылку французского коньяка и, если надо, плеткой гнал батальоны вперед.

В большинстве своем матерщинники, выпивохи и мордобойщики – все это были те лейтенанты и майоры, которых сталинские чистки еще в мирное время вознесли в чинах. В одночасье они стали подполковниками, полковниками, генералами и командовали уже полками, бригадами, дивизиями. Но к сорок второму за их плечами был уже опыт боев и победа над японцами, Финская кампания, поход в Польшу, трагичный сорок первый, битва под Москвой – теперь они командовали, казалось, по праву. Это было новое, сталинское поколение командиров-практиков, как правило малокультурных, без специального образования. Такие не утруждали себя упражнениями мыслительных способностей. Такие не останавливались перед тем, чтобы свалить на других собственные просчеты. Особенно от них доставалось командирам, окончившим академии.

Сталин как Верховный Главнокомандующий прекрасно знал своих генералов. Чем жестче и наглее они вели себя, тем веселее он покручивал свои усы. Он не терпел бесструнных балалаечников. «После войны всех быстренько поставим на место, – нередко говорил он своим помощникам, – а пока пусть бренчат, что хотят». Так оно потом и вышло.

Но какими бы ни были сталинские комдивы, справедливости ради следует признать: трусливых, безвольных, с душой не на месте я среди них не заметил. Сколько их погибло на Ржевской земле! Много!

О нашем командире дивизии впервые я услышал в июне 1942 года. Когда стало известно, что к нам прибыл комдив, что ему поручено сформировать и вести в бой 215-ю дивизию, эта новость, как молния, облетела все полки, батальоны, роты. Командиров и комиссаров интересовало, справится ли комдив с таким ответственным поручением, каков его профессиональный уровень, боевой опыт. Мы, рядовые, жили и мыслили в иных измерениях: нас интересовало, как этот человек станет распоряжаться судьбами тысяч людей в солдатских шинелях – порядочный он или зверюга?

Вскоре все уже знали, что комдива зовут Андрей Филимонович Куприянов, что он часто приезжает в полки и не сидит на компунктах, а разговаривает с людьми – и не только с командирами.

Шло время, и до нас начали доходить более полные сведения о комдиве. Стало известно, что Куприянов – не баловень судьбы. Сын крестьянина-бедняка. В Красной Армии – с Гражданской. Честно прошел трудный армейский путь – от рядового до полковника. Закончил Смоленское военно-пехотное училище, а затем Военную академию имени М.В. Фрунзе. Его солидный послужной список внушал доверие. Когда он служил замначальника Свердловского военно-пехотного училища, один из командиров училища как-то высказался: «Армия без карцера – не армия». Куприянов в ответ предложил: «А вы подумайте, как сделать, чтобы карцер почаще пустовал!» В сорок первом, когда немцы подошли к Москве, ему приказали срочно собрать тысячу курсантов, сформировать стрелковую бригаду и прибыть на защиту столицы. Поздней осенью и ранней зимой сорок первого все они полегли на подмосковной земле. Говорили, что сильно плакал комбриг, не скрывая слез, – переживал гибель своих питомцев.

Командир 215-й стрелковой дивизии, генерал-майор Куприянов. 1942 г.

Командарм Лелюшенко, человек нетерпеливый и горячий, несколько раз требовал поскорее завершить формирование дивизии, включить ее в боевые действия. Куприянов всякий раз находил обоснованные доводы и добивался еще одной, пусть недолгой отсрочки. Об этом мы тогда, понятно, не знали. Сегодня можно лишь сказать ему спасибо, ибо пошли мы в бой лучше подготовленными, что спасло немало человеческих жизней.

Прошло немного времени, и до нас дошла еще одна новость. Комдив не кричит, не матерится, обращается к полковым и батальонным командирам по имени-отчеству и на «вы». Относится ко всем ровно – независимо от чина и звания, собственными командирскими действиями подтверждая, что уважением и доверием к людям можно добиться большего, чем криком, жестокостью и матом. Питается из солдатского котла, никаких личных командирских кухонь не признает. Редчайшее явление на фронте!

Вполне я смог оценить эту позицию комдива, лишь пройдя войну, наглядевшись иных примеров. И это еще один штрих к портрету фронтовых комдивов. Особые столовые, адъютанты, денщики, комендантский взвод, штабисты, писаря, комиссарская братия, особисты, связисты (чаще связистки), разведка, собственный транспорт, интенданты, непременно гарем или ППЖ (походно-полевая жена), армейская бюрократия – все это крепчайшим частоколом отделяло и оберегало полковника, генерала от командирской мелкоты. О рядовых и говорить нечего – попробуй пробейся!

Прошел всего месяц, а в дивизии не найти было человека, который не знал бы Андрея Филимоновича в лицо.

Всегда чисто выбритый, подтянутый, весь затянутый в армейские ремни, в новой армейской гимнастерке, на которой с левой стороны над карманом блестел новенький орден Красного Знамени, полученный за бои под Москвой, – комдив с утра до поздней ночи находился в батальонах и ротах, проверял, как и чему учат нас командиры. Чаще всего он бывал у разведчиков и в отдельном саперном батальоне. Известно, что позднее разведка 215-й дивизии считалась одной из лучших в 30-й армии.

Общаясь с комдивом, командиры ценили его скрупулезность, желание не допустить малейшего просчета; он придерживался старого правила: семь раз отмерь – один раз отрежь. При этом с первого же дня жестко потребовал неукоснительного исполнения своих «указаний», так он называл личные приказы. Эти указания, чаще всего короткие, касались в основном учений, быта, поддержки уверенности и боевого духа бойцов.

С приходом Куприянова вся дивизия превратилась в серьезную военную школу. Комдив знал, что времени ему отпущено немного, и спешил успеть как можно лучше подготовить всех – рядовых и командиров – к предстоящим боям. Мы это понимали и старались вовсю. Понимали это и командиры. Когда мы видели рядом с собой в окопе, у пулемета, на танке командира взвода, роты, а нередко и батальона, хотелось лучше познать военное мастерство.

– Посылать вас на фронт необученными – значит, обманывать, предавать, – говорили нам командиры. – Так что не жалуйтесь и не обижайтесь – надо учиться и учиться!

В своих воспоминаниях командующий Калининским фронтом И.С. Конев гордится тем, что впервые на его фронте пехотные части перешли от одиночных окопов и землянок к сплошным траншеям и блиндажам. За этот «передовой опыт» маршал Конев должен быть в первую очередь благодарен Куприянову. Комдив учил нас рыть траншеи и строить блиндажи не хуже немецких.

С каждым днем росла боевая мощь дивизии. Со всех концов России к нам привозили новобранцев и новую технику. Прошло время бутылок с горючей смесью для уничтожения танков, солдат вооружили противотанковыми ружьями (ПТР) – они помогали отбиваться от легких танков противника, но, к сожалению, были громоздкими, их носили вдвоем на плечах. В ротах выросло количество пулеметов. В каждом полку сформировали, в основном из курсантов, по две роты – пулеметную и автоматчиков, – правда, автоматов не всем хватило, ждали, что вот-вот привезут. Создавалась полковая артиллерия, вся она была пока на конной тяге. Ожидали прибытия тягачей со 122-мм орудиями, такие орудия – грозная сила в боях. Врытые глубоко в траншеи, стояли тщательно замаскированные грузовые автомобили с реактивными установками – знаменитые «катюши». Немцы их почему-то называют «сталинскими органами» – от их залпового огня, рассказывали пленные, некоторые сходили с ума.

Нас, пехоту, вооружили самозарядными винтовками с ножевыми штыками и ручными пулеметами системы Дегтярева, мы их называли «дегтярями»; к сожалению, первые же бои показали, что магазин пулемета часто засорялся и не срабатывал. Рядовых немного приодели, выдали американские ботинки и заменили старые шинели на новые, сшитые из английского сукна.

Дивизия – это огромный живой организм. За два первых месяца она выросла до четырнадцати тысяч человек, то есть до полного штатного состава довоенного времени. Всех надо было кормить и одевать, заботиться о чистоте; постоянно держать в исправности тяжелое и легкое оружие. Поэтому появились такие части, как транспортный батальон, полевой хлебозавод, ружейная мастерская, прачечная – все это называлось «тылом дивизии».

Во главе полков и батальонов, как правило, старались поставить опытных командиров, побывавших в боях под Москвой, на гимнастерках многих из них блестели новенькие ордена и медали, – эти люди, их рассказы о боях под Москвой, награды, вызывали восхищение.

Слабым местом в дивизии оставалась проводная связь. Пройдет танк – взрыв, и связи нет, связисты принимаются за восстановление, и пока ее восстанавливают, управление боем потеряно. Между тем и тяжелая артиллерия, и танки, и самолеты – основные помощники пехоты – без радиосвязи слепы и глухи. Так было вплоть до сорок третьего и даже сорок четвертого, пока американцы не оснастили радиосвязью почти половину наших наземных частей и всю авиацию.

Изо дня в день мы, курсанты, проходили второй университет боевой подготовки. Теперь на занятиях командиры обращали основное внимание на необходимые практические навыки в овладении новой техникой. Часто проводились массированные смешанные учения в масштабе полка и даже дивизии, в которых одновременно участвовали танкисты и артиллеристы: мы взбирались на танки и вместе с ними шли в «наступление».

Батальоны часто поднимали по тревоге и направляли пешим ходом на участки фронта, находившиеся под угрозой. Когда тревожная обстановка стихала, нас возвращали обратно.

Летом ночи короткие; лежишь в палатке, слушаешь, как вдали гудит, бухает, грохочет… – там идет жизнь переднего края. Пройдет совсем немного времени, и нам предстоит вступить в нее. В короткие минуты отдыха я уходил в лес, выбирал где-нибудь место посуше и предавался воспоминаниям – прошлое не отпускало, хотя разумом я понимал, что давно уже живу в другом измерении.

С первых дней июля сорок второго пошли сильные дожди, ливни все чаще свирепо обрушивали потоки воды на землю, все вокруг превратилось в сплошное болото, но занятия не прекращались. Мы ходили постоянно мокрые, измученные, но, понимая значение действий командиров, не роптали, знали: потерянный для обучения день здесь – на переднем крае уже не вернешь! Целые дни мы ползали по земле; нас учили, как быстрее и глубже зарываться в землю, как вести огонь на ходу, с бедра, как лучше оборудовать пулеметные гнезда, как не поддаваться панике на поле боя, как подавлять огневые точки противника. И это было еще далеко не все. Нам объясняли и показывали, как следует действовать, чтобы стремительно сблизиться с неприятелем, как в бою и в окопе уберечься от огня противника, как подниматься в атаку, как вести себя при налете вражеской авиации…

Тренировали нас буквально до изнеможения, и сначала курсанты растерялись: как же так – выходит, все, чему нас раньше учили, в боевых условиях бесполезно? Кто-то даже зло высказался:

– Послать бы тех командиров… повоевать, а уж потом позволять им учить курсантов!

Со временем растерянность стала проходить, сменяясь все большей уверенностью. Мне понравились слова одного из командиров:

– Запомните, ребята: риск всегда должен носить разумный характер.

Этому нас и учили.

И вот итог. Менее чем за три месяца в тверских лесах, чуть не под носом у противника, была создана новая боевая дивизия. Усилиями комдива разношерстная солдатская масса, собранная со всех концов России, часто вовсе не имевшая военной подготовки, превратилась в полноценную войсковую часть, приспособленную к боевой обстановке, оснащенную техникой, имеющую прочный тыл.

Самого комдива мне случилось видеть всего несколько раз и очень недолго. Но однажды он провел в нашем батальоне почти целый день. Открытый лоб, волосы зачесаны назад, с молодым лицом – в свои сорок с лишним он выглядел тридцатилетним, взгляд приветливый, но сосредоточенный, – казалось, в глазах заключена вся сила этого человека.

Общаясь с бойцами, он интересовался, как проходят занятия, знают ли люди оружие, умеют ли приспосабливаться к местности – в обороне и в наступлении. Привлекало его обращение к солдатам: «ребятки». В суровом жестоком сорок втором, когда физически и на душе часто становилось невмоготу, это чудное слово успокаивало и вызывало в душе ответную благодарность. Командиров и нас, рядовых, поразило его стремление понять собеседника, нельзя было не почувствовать его искренне-теплого отношения к людям.

Особенно тепло и внимательно Андрей Филимонович отнесся к курсантам, что было всеми замечено. Он расспрашивал нас об училище, готовности к боям, об освоении новой техники, интересовался, в чем мы нуждаемся, как нас кормят.

В конце дня собрали на поляне бойцов, и комдив провел беседу. Проанализировал состояние батальона, объяснил важность учений. Говорил он немного, больше отвечал на вопросы – спокойно, неторопливо; если сомневался, что его поняли, повторял сказанное; он был больше похож на учителя, чем на военачальника.

В заключение комдив объявил:

– Назначен день смотра батальона. Готовьтесь! Боевые учения – нелегкий труд, но дело это необходимое. В бою от нашего умения воевать будут зависеть ваша жизнь и общий успех.