Текст книги "Рывок в неведомое"

«Но чтобы так разыграть меня, Астанаеву с Соловьевым нужно было многое заранее учесть, – возражал Голиков. – И то, что я поеду в Чебаки, и то, что у Гаврюшки в Чебаках живет бабка, и то, что я допоздна сижу в кабинете. И то, что Гаврюшке, по легенде (если существует легенда), не следовало идти ко мне в штаб».

«Да, – согласился голос. – Но ты забываешь, что у Соловьева есть штаб, в котором сидят профессиональные разведчики. Они работали еще на Колчака. И если бы у Гаврюшки в Чебаках не было бабки (а она есть!), то была бы предложена другая версия его появления в селе».

Голиков чувствовал себя загнанным в угол. Он закончил два военных учебных заведения, где основательно изучалось разведывательное дело. Кроме того, он воевал уже четвертый год и представлял, на какие изощренные хитрости пускаются разведчики, чтобы выведать секреты противника или ввести его в обман.

Что на самом деле означало появление Гаврюшки в Чебаках, было самым слабым местом в цепи его рассуждений и логических построений. И сейчас, когда риск задуманной операции обнажился во всей своей беспощадности, Голиков признался себе, что все эти дни только и думал: подослан Гаврюшка или нет?

От этого зависел не только исход операции (где мог погибнуть и он, Голиков). Грозило рухнуть и его представление о человеческих ценностях. В своем понимании людей, в том числе детей, Голиков шел прежде всего от самого себя, от своих ребячьих ощущений, которые позволяли угадывать нравственный склад человека. И если он ошибся в Гаврюшке, это означало, что он становится беспомощным в мире человеческих отношений…

Голиков допускал: Гаврюшка мог быть ему признателен, что он, посторонний человек, заступился за него на дороге. Однако начальник 2-го боевого района понимал, что Гаврюшка, если бы ему пригрозили, был бы вынужден пойти и на обман. То была жестокая логика войны, где человеческая жизнь порой ничего не стоила.

Если согласиться с доводом, что Гаврюшка подослан, то операция была обречена на провал. И Голикову следовало, пока имелась возможность, ее отменить.

И он уже с раздражением вспомнил первую встречу с Гаврюшкой на дороге. Мальчик – он был в одной клетчатой рубашонке и залатанных штанах – поднялся со снега. Стоял изрядный мороз, но Гаврюшка не чувствовал холода и черными, блестящими, широко открытыми глазами смотрел снизу вверх на Голикова, который сидел в седле. Глаза эти лучились изумлением, радостью и гордостью, что за него заступился целый отряд. И Гаврюшка понравился Голикову именно этим своим лучезарным взглядом, в котором уже не было ни обиды, ни злости, ни слез.

И, еще больше сердясь на себя за непростительную доверчивость, Голиков вспомнил и то, как три дня назад Гаврюшка позвал его, высунувшись из дыры забора. И он, начальник 2-го боевого района по борьбе с бандитизмом, полез в эту дыру, а там – он отчетливо понял это теперь – его могли бесшумно подхватить на длинные и тонкие ножи, которыми перерезают горло баранам. И если его там, за этим забором, в полусотне шагов от штаба, не закололи, то лишь потому, что Соловьеву было важнее заманить его вместе с отрядом в западню на дороге.

И Голиков подумал: «Если бы хитрость Астанаева удалась, Гаврюшка, став взрослым, сошел бы с ума при мысли, сколько народа из-за него погибло. Но скорей всего, Астанаев ликвидирует мальчишку, взвалив на него вину за провал операции».

Думать об этом было больно. Что-то в духовном складе мальчишки было Голикову дорого и близко… Но сейчас в первую очередь нужно было отменить операцию, то есть задержать обоз в Яловой и отозвать Пашку, который небось уже намаялся в своем вороньем гнезде.

Рука машинально потянулась к колокольчику на столе. Пользовался им Голиков редко. Колокольчик на столе напоминал ему о тех днях, когда он служил адъютантом у Ефимова.

Голиков коснулся пальцами позолоченной дужки. И замер. Он вдруг отчетливо вспомнил лицо Гаврюшки там, за домом, когда мальчик сообщил ему про завал. Глаза Гаврюшки ввалились, под ними лежали черные тени, веки были переполнены слезами, в зрачках замерла боль, а детский лоб прорезали глубокие морщины. Перед Голиковым стоял старый мальчик. Так изменить ребенка могло только горе.

«Нет, он пришел сам».

Чья возьмет?

20 апреля после обеда пятнадцать пустых подвод прибыли в Яловую. Когда взвешивали муку, Козлов кричал на весовщиков, что у них не в порядке весы, а с него на руднике спросят за каждый фунт, и заставлял перевешивать. Потом он поднял скандал, что ему подсунули девять старых мешков, которые в дороге порвутся. Найти же другие, к тому же совершенно целые, оказалось делом не простым. Когда же наконец всю муку развесили, стемнело.

Козлов опять накричал на весовщиков, что из-за них он вынужден остаться с обозом ночевать, хотя на руднике голодают, и потребовал у председателя сельсовета отвести квартиры для его людей, которые будут спать по очереди: половина пойдет отдыхать, а половина – караулить мешки.

На самом деле ночевка в Яловой была запланирована, и на рассвете в поселок прискакал связной от Голикова. Связной устно передал Козлову распоряжение начальника боевого района. Козлов удивился, больше того, усомнился: или связной перепутал, или здесь что-то не так. Посыльный обиделся. Это был парень из разведвзвода, который привык, что его сведениям доверяют, и в подтверждение протянул полоску бумаги, на которой было всего четыре слова: «Сказанному верить. Арк. Голиков».

Бумажку Козлов на всякий случай спрятал в карман.

Связной поскакал обратно – доложить, что распоряжение передано и в точности понято. Мешки с мукой погрузили на подводы. У каждого бойца-возчика на коленях или под рукой лежала винтовка. Козлов, чтобы держать в поле зрения весь обоз, ехал верхом. Бойцы, в том числе и Козлов, не предполагали, что участвуют сразу в трех операциях: по доставке хлеба, в операции Соловьева по перехвату обоза и в контроперации Голикова по разгрому «горно-партизанского отряда».

Козлов был совершенно сбит с толку. Распоряжение, доставленное связным, состояло из одной лишь фразы, одной команды, которую должен был отдать Козлов, если обоз попадет в засаду. Команда была странная. Причем она плохо вязалась с характером Голикова, который слыл человеком решительным и храбрым. Но полоска бумаги, спрятанная в партбилет, не оставляла сомнений в подлинности приказа. Голиков предусмотрел и такую деталь: на случай, если Козлов будет ранен, команду должен подать его заместитель, Домут.

Дальнейшие события развивались по хитроумному плану, разработанному Соловьевым и его штабом. Обоз медленно тащился по раскисающей от солнца дороге. Полозья саней то скребли по камням и грунту, то окунались в лужу, то весело скользили по крепкой, отполированной, промерзшей колее. И возчики старались не зевать, подгоняя коней, соскакивая на землю и помогая друг другу подталкивать застрявшие сани.

Красноармейцы догадывались, что вместо возчиков их посадили не случайно, и в коротких перемолвках между собой недоумевали: почему их не послали вместе с возчиками, которых тоже можно было бы вооружить.

…А Голиков позаботился прежде всего о том, чтобы в решающую минуту возле подвод не было суеты.

Обоз тянулся по местам самым разбойным. Слева темнели сопки, то совершенно голые, только припорошенные снегом (от них веяло одиночеством и неизбывной тоской), то покрытые темным, будто сгоревшим лесом. По слухам, и на этих сопках Соловьев имел базы.

Попытки обследовать сопки ничего не дали. «Горные партизаны» наловчились в прямом смысле слова заметать следы, особенно от лыж. Огонь в своих жилищах они разводили только ночью, чтобы их не выдал дым. Зато с высоты открывался отличный обзор, который позволял держать под наблюдением обширные пространства. А разные способы связи, в том числе и голубиная почта, позволяли агентам быстро сообщать Астанаеву и Соловьеву о всех серьезных перемещениях войск или о движении больших обозов.

Теперь, когда подводы с мешками медленно ползли вдоль холмов, Козлову и красноармейцам невольно приходили на память слухи и легенды о Соловьеве. Козлов досадовал, что Голиков неизвестно для чего приказал ему скандалить в Яловой и затем остаться с отрядом там ночевать, вместо того чтобы ночью проскользнуть к руднику. Козлов знал, что бандиты не любят воевать в темноте.

Вообще вся эта затея Козлову не нравилась. Особенно его рассердил последний приказ, полученный через связного. В действиях начбоерайона Козлов заприметил опасную странность.

Козлов не знал, что весь путь от Яловой до рудника находится под неусыпным контролем Соловьева, что в этом случае «горных партизан» устроила бы и ночная засада, а Голикову для осуществления его плана требовалось светлое время суток.

Справа от дороги темнела тайга, хмурая и молчаливая, хозяином которой оставался Соловьев. И подтверждения этому долго ждать не пришлось.

Слева начали проступать очертания сопки с человеческим лицом, которая издавна пользовалась дурной славой. Лет семьдесят назад на этой дороге погиб старик старатель, который всю жизнь бедствовал со своей семьей и считался неудачником. И вдруг именно ему выпал фарт: он нашел увесистый самородок, который, словно заявочный столб, обозначил начало золотоносного участка. Пьяный от привалившего на закате дней счастья, старатель нес в своей торбе золотой булыжник и кожаный мешочек с намытым на скорую руку золотым песком. Счастливчика, выйдя из зарослей, остановили два подлеца. Для них это был просто «жирный глухарь»…

Убийц поймали, но добычу они пропили. Семья старателя пошла по миру, а золотоносный тот участок больше никому не открылся. Место возле сопки считалось не только мрачным, но даже как бы и нечистым. И путники, пешие или конные, всегда спешили его поскорее миновать.

Это место было скверным еще и потому, что сопка и тайга подходили здесь особенно близко, создавая узкую горловину, которую легко было перегородить. Вот почему, завидя громадное человеческое лицо, которое ветры и дожди высекли из холма, бойцы задергали вожжами, зачмокали, засвистели кнутами.

Внезапно в лесу что-то хрустнуло, сбоку от дороги вздрогнула высоченная лиственница. Задевая могучими лапами соседние деревья, она стала медленно, с нарастающим шумом и треском валиться к дороге, перегораживая путь.

Испуганно заржав, остановились и попятились лошади передних подвод.

На короткое время все заглушил грохот от падения громадного дерева. Но едва он стих, как на дорогу, теперь уже в хвосте обоза, рухнула вторая лиственница.

Последним ехал молодой боец по фамилии Травин. Он был из городских. Среди товарищей славился безвредной чудаковатостью, которая выражалась в том, что он бывал часто задумчив, потому что сочинял стихи, но товарищи сильно зауважали Травина, когда пришла краевая молодежная газета, в которой его стихи были напечатаны.

Вожжи в руки Травину довелось взять впервые. Несмотря на предупреждение Козлова: «Не отставать! Не отставать!» – Травин не поспевал за всеми: ему досталась худая кобылка. Она то и дело озиралась, потому что рядом устало семенил жеребенок, и мать, беспокоясь, что он утомится еще сильнее, не желала идти быстро.

Ветви второй лиственницы накрыли подводу, на которой ехал Травин (боец успел лишь вскрикнуть), и раздавили маму-лошадь. Только жеребенок, услышав треск падающего дерева, метнулся вперед на своих тонких ногах и остался жив.

Вторая лиственница захлопнула ловушку. С обеих сторон от дороги лежал снег. Хотя он днем подтаял и кое-где проступила земля, снег был еще глубок. Объехать по нему завал, не перегружая мешки, было невозможно.

Обоз попал в засаду в том месте, которое пользовалось самой дурной славой. По замыслу Соловьева, это должно было усилить испуг и растерянность подводчиков, которые, схватив карабины и винтовки, соскочили с саней.

После того как рухнула вторая лиственница и вскрикнул раздавленный Травин, после того как неистово продолжала скрести копытами мама-лошадь, у которой был перебит хребет, – после всего этого, вопреки ожиданиям Козлова и его людей, не раздалось ни единого выстрела.

Бойцы лежали на снегу, приготовясь к бою, но лес молчал. И когда прошли две или три минуты, Козлов решил, что это не засада, а, видимо, механически сработал «большой капкан», то есть были задеты наткнутые веревки, отчего и рухнули подпиленные деревья, а самих бандитов поблизости нет. И вообще, деревья, возможно, были подпилены смеха ради.

Козлов крикнул: «Доставайте топоры и пилы! Быстро!» Он полагал: через четверть часа первая лиственница будет распилена, в ней удастся сделать проход, и обоз вырвется.

Зазвенели пилы, затюкали торопливо топоры. Трое бойцов, тоже с пилами и топорами, кинулись к последней подводе. Они еще надеялись помочь Травину, но поэт, вдавленный изогнутым суком в мешки, уже не дышал. Двое его товарищей принялись пилить этот сук, чтобы вытащить Травина и перенести на другие сани мешки, один из которых был отчасти попорчен, потому что по нему разлилась кровь. Третий боец, видя муки покалеченной лошади, хотел было ее пристрелить, по его шепотом остановили:

– Венька, ты что! Бандиты услышат!

А на дороге возле первой лиственницы уже оттаскивали в сторону сучья и дорезали толстый ствол. Нужно было лишь откатить отпиленные чурбаки. Бойцы работали споро и с азартом, полные воодушевления, что через минуту-другую они вырвутся из западни и оставят в дураках Соловьева и его бандюков. Для этого нужно было только развернуть чурбаки под прямым углом, образовав проход.

В этот момент раздался выстрел, негромкий, несерьезный, словно ребенок пальнул из пугача. Но все, кто находился возле завала и возов, уже готовясь в дальнейший путь, от игрушечного этого звука обмерли в недоумении: уж не малец ли какой над ними пошутил, пальнув из малокалиберного ружьеца монтекристо?

Время шло. Ничего не прояснялось. По счастью, снова не растерялся Козлов.

– Чего остановились?! – крикнул он. – Давайте!

И бойцы, которые разбирали завал, поднатужась, медленно откатили в сторону первый чурбак. В проход, который образовался, могла проскочить подвода, но все же он был узковат. Зацепись впопыхах сани – возникнет пробка.

Тут снова хлопнул такой же тихий, добродушный выстрел, от которого у Козлова и бойцов оборвалось все внутри.

Но Козлов крикнул: «Не зевай!» Возчики дружно облепили второй чурбак и почти на руках отнесли его в сторону. Проход был открыт. Схватив винтовки, пилы и топоры, бойцы кинулись к своим саням.

Вожжи первой подводы, в которую был впряжен красавец битюг, подхватил, сунув под мешки топор, красноармеец лет тридцати в подогнанном полушубке. Борода на его широком лице была подстрижена лопаточкой. Держа под мышкой карабин, возчик не стал прыгать на сани, а легонько дернул повод. И застоявшийся на месте, еще подрагивающий битюг, напуганный тем, что его чуть не раздавило падающее дерево, легко стронул воз и ходко поволок его за собой, чувствуя, как и люди, что промедление опасно.

Битюг пересек линию недавнего завала. Ему оставалось сделать два-три шага, чтобы за этой чертой оказались и сани, в которые он был впряжен. А за первой подводой уже тронулись другие.

Ахнул выстрел. Уже не куражный, не из дамского пистолетика, из которого крошечная свинцовая пулька летит на десять метров. Ударила винтовка – и красавец битюг рухнул.

Стрелял мастер, охотник, которому велено было все рассчитать. И он рассчитал. Битюг упал, закрыв своей могучей тушей проход. После этого бандиты дали поверх голов возчиков дружный залп.

Бандиты затаились в зарослях. Понимая, что обозу уже никуда не деться, Соловьев позволил себе безобидную, как он полагал, забаву и вместе со своей ватагой беззвучно смеялся, глядя на ловкие, быстрые, но бесполезные усилия красноармейцев, которые оказались в ловушке.

Раздосадованные и обозленные подводчики, бросив вожжи, опять схватились за винтовки и открыли ответную стрельбу. Из чащи снова ударил залп, и пули снова прошли высоко над обозом. Операция была задумана «императором» как триумфальная. Захват обоза он не хотел омрачать ненужными жертвами.

Поскольку на руднике Соловьев погорячился, казнив рабочих (и позднее, остыв, пожалел об этом), то сейчас он просто хотел отогнать подводчиков. Увезти муку они уже не могли. Мешки стали законной добычей «горно-партизанского отряда». А уйти парням Соловьев разрешал. Он дарил им жизнь и полагал, что обозники должны быть ему за это признательны.

Однако бойцы разбойным великодушием не умилились. Им было стыдно отдать хлеб тому же Соловьеву, который обрек на голод весь рудничный поселок с малолетними детьми. А кроме того, в подводчиках появилась злость, что Соловьев над ними потешается. Бойцы, не сговариваясь, решили для себя: «Хлеб не отдадим!» – и открыли яростную стрельбу.

«Император» не ожидал отпора – сопротивление было бессмысленно – и, обозлясь, дал команду: «Лупите по лошадям!»

Одна лошадь была тут же убита, две ранены, несколько заметались в испуге. И все это случилось за каких-нибудь три минуты начавшегося боя, пока всех не удивил командир отряда Козлов.

Лишь только в завале образовался проход, Козлов поверил, что счастье улыбнулось ему и его людям, и поскакал в самый хвост обоза убедиться, что тело Травина и мешки с последней повозки перенесены на другие сани. И Козлов упустил момент, когда началась яростная стрельба, стали валиться покалеченные кони, а пули принялись вспарывать мешки, взбивая мучные фонтанчики.

Увидев, что отряд ввязался в бой, Козлов крикнул:

– Отставить стрельбу! В сопки! Всем отступать в сопки! – И, повторяя это, пронесся под огнем вдоль возов.

Такое распоряжение удивило бойцов. Они знали Козлова как человека хладнокровного и надежного. Конечно, когда кругом стрельба и ты в ловушке, то и хладнокровный человек может потерять голову. Ведь сам Козлов накануне объяснял, что хлеб не должен ни в коем случае попасть в руки бандитов.

Несколько бойцов, которые оказались послабее духом, вскочили и побежали в сторону сопки с человечьим лицом, другие замешкались, а кое-кто упрямо решил: «Не побегу!»

И тогда к этим упрямцам, которых больше всего собралось возле туши поверженного битюга, подлетел тот же Козлов. Возвышаясь в седле над возами, потрясая наганом, он закричал:

– В сопки! Или убью! – и рукой, в которой у него был зажат револьвер, схватился за простреленное плечо.

Отважные подводчики уже ничего не понимали в происходящем. Они только видели, что Козлов продолжает маячить под огнем в седле – значит, не трусит. Заметили, что бандитская пуля пробила ему плечо, а он все равно ждет, пока бойцы уйдут в сопки. И красноармейцы, кляня Соловьева, нехотя поднялись с земли, оторвались от возов и, отстреливаясь, стыдливо побежали в сторону от дороги, боясь взглянуть один другому в глаза.

Все они, конечно, понимали: хлеб спасти уже нельзя – бандиты от возов не отцепятся. И командир в этом скверном для отряда положении желает спасти людей. Но каждый, убегая, сознавал, что совершает подлость по отношению к голодающим.

Упорней всех оказался подводчик с бородкой, у которого убили красавца коня. Стоя в полный рост, даже не собираясь прятаться за мешки, он, не целясь, выпускал по лесу обойму за обоймой. Казалось, человек просто помешался. И Козлов крикнул ему:

– Михайлов, беги! Или пристрелю!..

Но Михайлов преспокойно вынул из кармана новенькую обойму и принялся неторопливо заталкивать ее ладонью в магазин.

Тогда Козлов, совсем близко подъехав к Михайлову, пальнул из нагана возле его лица. Михайлов повернул голову, ненавидящим взглядом ожег командира, провел рукой по крупу убитого коня и прогулочным шагом направился в сторону сопки.

А Козлов, еще раз окинув взглядом обоз и убедившись, что возле подвод не осталось ни одного человека, оторвал запачканную кровью руку с наганом от простреленного плеча, вытянул ее в направлении леса, пальнул несколько раз, пока не опустел барабан, и тоже не спеша направил коня в сторону от дороги.

Козлов выполнил странное распоряжение Голикова: обоз с восемьюдесятью мешками муки для голодающих был брошен.

Выждав, пока красноармейцы отбежали подальше от подвод, люди Соловьева высыпали из леса. Они сразу кинулись к возам. Один за другим раздалось несколько глухих выстрелов: «горные партизаны» прикончили раненых лошадей. Затем занялись обозом: кто-то считал мешки, кто-то выпрягал пристреленных лошадей, видимо намереваясь привести из зарослей своих, двое или трое воровато рылись в санях в надежде на быструю поживу.

Следом из леса вышла группа человек в десять. На плечах троих блеснули погоны. Но в этой небольшой и сплоченной толпе выделялся один, лет сорока, в серой каракулевой папахе и свежем полушубке. Он остановился возле мертвого битюга и начал что-то говорить, показывая на толстый, распиленный ствол дерева. Сопровождающие почтительно слушали. Это был Иван Соловьев.

«Император тайги» часто устраивал засады, но он впервые одержал такую внушительную победу. Захват 250 пудов муки, которые охранял целый отряд, уже нельзя было назвать бандитским налетом. Это была отлично выполненная боевая операция, где главная роль принадлежала четко налаженной разведке. Победа была тем внушительней, что во главе отряда красных стоял Козлов, человек бывалый и смелый. Для Соловьева было важно и то, что Козлов сразу оценил ситуацию и понял бессмысленность сопротивления.

Полагая дело законченным, Соловьев, чтобы его отовсюду было видно, забрался на возок.

– Орлы мои! – «Император тайги» обращался к своим «белым партизанам», которые рассыпались вдоль обоза и уже без стеснения обшаривали сани. Но, по замыслу Соловьева, его речь предназначалась в первую очередь тем, кто бежал в сопки. – Орлы мои! – повторил он. – Благодарю вас за храбрость и отличную выучку! Свободная Хакасия вас всех не забудет!

И здесь, совершенно некстати, татакнул пулемет.

– Кто там безобразит? – повернулся Соловьев к свите, совершенно уверенный, что гашетку по небрежности нажал один из его «партизан», потому что обозники были вооружены винтовками.

Но пулемет, будто пристреливаясь, татакнул снова. Пули пронеслись над возами. Не успел Соловьев соскочить с саней, как раздалась длинная очередь. Несколько бандитов кинулись на мокрый снег. И тут пулемет забил безостановочно, словно заходясь от ненависти, и к нему присоединился второй.

Это стреляли с печально известной сопки засланные туда пулеметчики под командой Павла Никитина. Свои гнезда они соорудили на деревьях, шагами измерили расстояние до края дороги и других ориентиров. И теперь, после двух суток полубессонницы и утомительного безделья, вкладывали в гашетки пулеметов всю свою ненависть к Соловьеву.

– По бандитам беспощадный огонь! – крикнул теперь уже и Козлов. Он не успел перевязать плечо и продолжал зажимать рану рукой с наганом. Сквозь пальцы по сукну шинели текла кровь.

Подводчики вслед за командиром поняли, что их отступление было хитростью, чтобы выманить бандитов из леса, и открыли яростную пальбу.

– Назад, это обман! – закричал высокий офицер из числа приближенных «императора».

Пожалуй, то был первый случай, когда кара на этом злодейском месте настигла самих злодеев.

Никитин сидел на ветке старого кедра, не отрывая глаз от окуляров артиллерийского бинокля, и корректировал стрельбу.

– По мешкам, Георгий, бьешь, по мешкам! – крикнул он одному из пулеметчиков. – А ты, Петюня, Соловьева мне достань! Он в новом полушубке!

Соловьев, пригнувшись, бежал впереди свиты к лесу. И пулеметчик Кошельков, который сидел на соседней от Никитина лиственнице, привязанный веревкой к двум толстенным сукам, чуть опустил похожий на самоварную трубу ствол ручного пулемета и полоснул очередью по убегавшей группе. Двое, отстав, осели на снег (на одном блеснули погоны). Петр отыскал глазами белый, новый полушубок, который на таком расстоянии сливался с нетронутым снегом на обочине, поймал Соловьева в прорезь мушки и нажал спуск. Но полушубок нечаянно заслонила костистая фигура в черном пальто, которая ткнулась лицом в снег, а Соловьев нырнул в просвет между деревьями.

Через минуту возле подвод осталось десятка полтора убитых соловьевцев, и двое пытались ползком добраться до зарослей.

Козлов – ему в этой кутерьме успели забинтовать плечо – снова взгромоздился на коня. Рядом с ним, будто с неба, появился Никитин.

– Козлов, ребята, а ну, вперед! Ура! – закричал Никитин и, вытащив длинноствольный смит-вессон, кинулся в сторону обоза.

– Вперед! – подхватил Козлов, обращаясь к своим подводчикам.

Обрадованные красноармейцы, которые только что своими глазами видели, как бежал Соловьев, кинулись к дороге, пересекли ее и углубились в лес.

«Белые партизаны» отстреливались беспорядочно. Полные смятения, они стремились поскорее рассредоточиться. Для них, как для зверей, тайга стала родным домом, где можно было спрятаться, отсидеться, раствориться.

Но люди Козлова, у которых внутри все дрожало от только что пережитого унижения, не собирались отпускать соловьевцев. Подводчики бежали следом, паля из винтовок. И хотя их было раза в три меньше, соловьевцы спиной ощущали устрашающую ярость красноармейцев.

Один «белый партизан», за которым бежал подводчик с бородкой, не выдержал, обернулся, выстрелил в преследователя метров с десяти, но руки его дрожали, и он промазал. Времени перезарядить винтовку у него не было. Завыв от ужаса, мужик бросился в снег и закрыл голову руками.

Подводчик, добежав до него, остановился.

– Вставай! – велел он, задыхаясь от прерванного бега.

Мужик поднялся, все так же держа руки на затылке. Подводчик передал пленного хромающему бойцу, который уже вел других сдавшихся соловьевцев.

И все-таки люди Соловьева разбегались, растекались по лесу, просачиваясь между толстыми стволами.

Неожиданно в глубине леса ровно, заливисто застрочил пулемет. К нему присоединились еще два. «Белые партизаны» приободрились, кинулись все на землю и поползли навстречу пулеметам. А люди Козлова остановились. Придержал коня и сам Козлов, мучительно пытаясь понять, что же происходит теперь. И вывод был один: на этот раз уже Соловьев заманил их в такую же ловушку, какую устроили на дороге ему. Или «император» приготовил пулеметы на случай, если понадобится отойти, а красные начнут преследование.

И Козлов, проклиная весь нынешний день, уже было собрался отдать приказ к новому отступлению, когда пулеметы так же внезапно смолкли. В лесу на короткое время сделалось тихо, будто здесь не было ни одного живого человека. И раздался громкий мальчишеский голос:

– Гражданин Соловьев! Граждане «белые партизаны»! Вы окружены! Предлагаю вам сдаться! На раздумье – одна минута!

Это был голос Голикова.

Начальник боевого района с полусотней бойцов и тремя пулеметами зашел в тыл Соловьева, когда тот готовился к захвату обоза. И сейчас капкан для «императора тайги» окончательно захлопнулся.

Обоз пришел на рудник вечером. Его встречали все жители поселка. Здесь уже знали, что на дороге случился бой.

Впереди колонны ехали Голиков, Никитин и Козлов с подвязанной на платке рукой. Следом двигалась полусотня кавалеристов. Затем шли две подводы с убитыми бойцами. За ними – возы с мукой. А уже за возами брели пленные, быть может, те же самые бандиты, которые сначала забрали на руднике весь хлеб, а потом пытались перехватить вот эти мешки, кое-где вспоротые пулями и наспех крупными стежками зашитые. Один мешок – он лежал наверху – был залит кровью.

Замыкала шествие вторая полусотня кавалеристов.

При въезде в поселок жители образовали коридор. Отцы прижимали к себе детей. Некоторые даже посадили их себе на плечи, чтобы сыновья и дочери навсегда запомнили: вот эти усталые и вроде ко всему безразличные люди рисковали жизнью, чтобы не отдать бандитам муку. А на двух возах, объясняли родители, лежат бойцы, которые приняли смерть, чтобы они, жители поселка, не умерли с голоду.

Голиков ехал с полузакрытыми глазами, покачиваясь в седле и прилагая немалые усилия, чтобы не заснуть и не свалиться с коня на глазах у всех. Пашка сидел на коне гордо и франтовато: все, о чем они с Аркадием договорились, он выполнил в точности. И хотя Цыганок сомневался в успехе, друга не подвел. И оказалось, что Аркашка прав. Соловью нынче досталось. А Козлов был удручен. Он жалел ребят, которые погибли.

А Голиков, проезжая с полузакрытыми глазами сквозь толпу, думал: «Да, хлеб мы спасли и ведем пленных и будем их судить. Да, мы перехватили инициативу у Соловьева, но цену заплатили непомерно высокую. И обиднее всего, что упустили самого Соловьева».

В этом бою Голиков и Соловьев снова оказались невероятно близко друг от друга. Готовя вторую ловушку, Голиков про себя надеялся, что «император» попадет в нее. Но не хватило людей, чтобы создать сплошной заслон. И Соловьев, как после объяснили пленные, с четырьмя своими охранниками уполз в какую-то щель, которую нашел в оцеплении.