Текст книги "Рывок в неведомое"

Василий Кузнецов

Козлов на рассвете был отправлен в Ужур: предстояло извлечь из руки пулю. Голиков распорядился найти крытый возок и положить в него побольше сена. В сопроводительном письме в штаб Аркадий Петрович кратко обрисовал весь ход проведенной операции и отметил всех отличившихся. В первую очередь Никитина и Козлова.

Сани раненого командира охраняли кавалеристы, которых штаб 6-го Сибсводотряда прислал Голикову на подмогу. Но двигалась колонна черепашьим шагом: полусотня еще конвоировала и пленных.

А Голиков и Никитин вернулись с бойцами в Форпост. Голиков, не заходя домой, сразу отправился на службу. Как только Аркадий Петрович прошел в кабинет и сел за чистый, без единой бумажки стол (документы он хранил в переносном сейфе), вошел адъютант батальона Галиев. Это был рослый спокойный человек двадцати трех лет. В отсутствие начбоерайона Галиев исполнял его обязанности.

Пока Аркадий Петрович пил чай, Галиев уходил от разговора, что нового в Форпосте. Наконец, когда из кабинета унесли медный чайник, хлеб, мед и посуду, Голиков прямо посмотрел в глаза адъютанту.

– Что?!

– В ту ночь, – ответил Галиев, – когда вы уехали из села, был заколот часовой Лаптев.

– Он жив?

– Нет.

– Убийцу поймали?

– Нет.

– Хоронили?

– Ждали вас.

– Тогда завтра. Пусть люди отдохнут. Что еще?

– Больше никаких происшествий.

– Извините. Мне хочется побыть одному.

Голиков хорошо знал Жору Лаптева. Он был родом из-под Рязани. Отец его служил лесником. Лаптев был уравновешен, улыбчив, сметлив, легко ориентировался в тайге, свободно читал следы и отлично стрелял. Он настолько выделялся среди бойцов врожденным тактом, разумностью своих суждений и действий, что Голиков твердо решил: при первой же возможности пошлет его учиться.

Когда готовилась операция по спасению обоза и Голиков распределял обязанности между бойцами, в отношении Лаптева у него возникли тревожные предчувствия. И хотя Лаптев с его способностью ориентироваться в лесу был незаменим в тайге, Аркадий Петрович распорядился, чтобы Лаптева оставили охранять штаб. Голиков хотел уберечь пария от случайной пули и, сам того не желая, подставил под нож. В народе не зря же говорят: «От судьбы на коне не уйти».

Гибель Лаптева отдалась глубокой болью еще и потому, что, убивая часового, Соловьев сводил счеты с ним, Голиковым. «Император тайги» давал понять: мол, тебе, комбат, лучше бы не отлучаться из Форпоста. Это был ультиматум, перечеркнувший результаты последнего боя.

Не вынимая платка, Голиков вытер ладонью глаза. Предаваться печали долго не было возможности. Он нанес поражение банде в лесу и на дороге. Но люди Соловьева и Астанаева по-прежнему находились везде. Были они и тут, в Форпосте. По многим признакам Аркадий Петрович знал, что кто-то круглые сутки следит за происходящим в станице и сообщает в тайгу. Уже давно было замечено, что над крышами время от времени взлетают и уносятся ввысь почтовые голуби. Кто завозил голубей в Форпост, пока установить не удалось. Их не держали на голубятне, а где-то прятали.

Принимая любое решение, Голиков вынужден был помнить об этих всевидящих, круглые сутки бодрствующих глазах. Приходилось думать, как обмануть наблюдателей, чтобы в банде раньше времени не узнали о планах чоновского отряда.

В гибели Лаптева настораживали два момента: то, что наблюдатель перешел к решительным действиям (хотя мог быть прислан убийца-профессионал), и то, что Лаптев дал себя убить.

Голиков не был робок. Еще в детстве мать и отец учили его искать в любой ситуации активные и смелые решения. Это пригодилось в мальчишеские годы и особенно тут, на войне. Но Голиков боялся ножей, как могучие слоны боятся мышат, потому что ножи преследовали его всю жизнь.

Летом девятнадцатого, когда их, киевских курсантов, бросили в прорыв под Киевом и полурота остановилась на ночлег в Кожуховке, ночью ножом был заколот часовой. И полурота чуть не погибла.

Став в тот же день полуротным вместо убитого командира, Голиков дал себе слово, что будет каждую ночь проверять караулы и напоминать часовым, что быть легкомысленным на посту смертельно опасно. С той поры, за два с половиной года, не произошло никаких несчастий по вине или благодушию часовых в ротах, батальонах и полках, которыми он командовал. Попадая на передовую, Голиков неукоснительно каждую ночь дважды обходил посты и сурово наказывал бойцов за любую небрежность в несении караульной службы. И вот, стоило уехать из Форпоста, словно в издевку, ножом был заколот Лаптев.

Подавленный этими мыслями, а еще больше тем, что от него в тайге ушел Соловьев, Голиков, злой и усталый, ввалился к себе на квартиру. К нему прямо с порога кинулась Аграфена.

– Наконец-то! – с упреком произнесла она, словно Голиков загулял на посиделках. – Анфиса прибегала два раза. Ты ей очень нужен.

Аркадий Петрович снял портупею, швырнул в угол прихожей шашку.

– Завтра. Сегодня никуда не пойду. Устал.

– Не может она ждать до завтра, – возразила Аграфена и перешла на шепот: – Человек у нее какой-то. Второй день тебя дожидается… Давай наскоро ополоснись, и зайдем на полчасика. Там и пообедаем. Анфиса покормит.

– Плесни мне водички, – обреченно попросил Голиков.

– Я и баню истопила, тебя дожидаючись. Придешь из гостей – помоешься. И потом, Гаврюшка приходил.

– Гаврюшка?.. Он чего хотел?

– Плакал. Отец его, Митька, ходил к Астанаю выкупать ихнюю мамку. Астанай не отдал.

Голиков стянул с ноги грязный, заляпанный глиной сапог, потом другой. Хотел поставить возле вешалки и вдруг с силой шваркнул об пол.

– Аркаш, ты чего? Или я чем тебя обидела?

– При чем здесь ты? Шагу не могу ступить, чтобы не наткнуться на Соловья!..

Через четверть часа в новой шинели и в новых сапогах, держа под руку принаряженную Аграфену, Голиков прошествовал к дому Анфисы. Аграфена несла аккуратную корзиночку с пирожками, завязанную чистой белой тряпочкой. И еще через полчаса вся деревня знала: «Голик-то с Грушкой гуляют нынче у Анфиски».

А настроение для гулянки было самым неподходящим. Голиков чувствовал себя виноватым, что бессилен помочь Гаврюшке, хотя именно ребенку отряд был обязан своим успехом. Наутро были назначены похороны Лаптева. А затем предстояло написать письма родителям и женам погибших. Вот уже три года, если умирали бойцы, Голиков извещал их близких только сам.

– Извините, что опоздали, – церемонно произнес Аркадий Петрович, входя в дом Анфисы, – Я только вернулся. Аграфена сказала, вы ждете нас ужинать…

– Да уж вторые сутки жду, – ответила, сдерживая смех, Анфиса. – Ужин едва не простыл.

Она снова была красива и оживленна, однако Голиков уже знал, какой душевный мрак умела она скрывать за своим оживлением, и уважительно пожал ей руку.

В комнате за приготовленным и еще не разоренным столом сидел высокий плотный мужчина с хищным крупным носом. Голова его густо поросла темным, негнущимся, коротко постриженным волосом. Чернотой отливали брови и даже гладко выбритые щеки. На Голикова с Аграфеной он взглянул спокойно, без видимого интереса.

– Знакомьтесь, – предложила своим гостям Анфиса.

– Вася, – отрекомендовался темноволосый и, не подымаясь, протянул Голикову через стол громадную лапищу. А затем, поколебавшись, добавил: – Кузнецов.

– Аркаша, – нарочито простецки назвался Голиков, отвечая на рукопожатие.

На Аграфену Кузнецов даже не взглянул.

– Присаживайтесь, гости дорогие, – певуче пригласила Анфиса, показывая на лавку, где сидел Вася.

Но Голиков с Аграфеной, не сговариваясь, сели на табуретки с противоположной стороны стола: Аграфена потому, что обиделась на невежу, а Голиков потому, что так было удобней наблюдать за Василием.

– Мой квартирант, подружка, трое суток не ел: такая у него служба, – сказала Аграфена. – Я ему пообещала, что ты его накормишь.

– Да уж как-нибудь накормлю, – фыркнула Анфиса.

Она была в отличном расположении духа. То ли из-за приезда Кузнецова, то ли из-за прихода Голикова, то ли потому, что свела их вместе.

– Что же вы не бережете свое драгоценное здоровье? – с укоризной спросил Кузнецов.

– Много работы, – уклончиво ответил Голиков. Он не имел понятия, кто такой Вася, и не спешил вступать с ним в беседу.

Анфиса выбежала из комнаты и вернулась с запретным, зеленого стекла штофом, виновато глядя на Голикова.

Аркадий Петрович притворился, что не заметил этого взгляда, а Кузнецов сразу оживился. Голиков, положив на тарелки женщинам соленой рыбки, взял изрядный кус и себе и начал есть с хлебом, наблюдая за Васей.

«Не робок, – отмечал он, – кое-что в жизни хлебнул. Держится уверенно. Только не пойму: эта уверенность от избытка физической силы или оттого, что кто-то за его спиной стоит? Скажем, Астанаев? Нет, если бы Вася служил Астанаеву, Анфиса не стала бы водить с ним компанию… Теоретически, – поправил он себя. – А практически ей могли пообещать, что заберут ее обратно в лес, если она не подсунет мне Кузнецова…»

Анфиса налила всем в граненые стаканчики. Самогонка была плохо очищена. Над столом поплыл запах сивушного масла.

– Ну, со свиданьицем, – сказала она.

Кузнецов со всеми чокнулся и со скучающим видом выпил. Женщины только пригубили, а Голиков, смущенно улыбнувшись, поставил свою стопку на стол. Кузнецов удивленно приподнял бровь.

– Не могу, – простодушно объяснил Голиков. – Если выпьет боец, я обязан его наказать. Ведь в стране сухой закон. И я не делаю того, что запрещаю другим. – И принялся за еду.

Вторую рюмку Вася налил себе сам, женщинам добавил по несколько капель, «для освежения», укоризненно покачал головой по поводу нетронутого стаканчика Аркадия Петровича, произнес: «За все доброе!» – и выпил, уже не чокаясь. Тост Голикову понравился, и он спросил:

– Вася, хотите грибочков? – и протянул миску меленьких белых грибов.

– Наподдали, значит, вы нашему Ивану? – сказал вдруг Кузнецов.

– Слегка, – сдержанно ответил Голиков.

На самом деле Васины слова его взволновали. Аркадий Петрович не мог привыкнуть, что «деревенский телеграф» и здесь, в этой глуши с ее весенним бездорожьем, разносил новости со скоростью света.

– Ошибаетесь, – возразил Кузнецов. – Иван-то наш привык: нашкодил – уноси ноги. И еще привык он ваших командиров, извиняюсь, оставлять в дураках. Народ сильно смеялся, когда вам пришлось впустую побегать по тайге. А вчера вы, Аркадий Петрович, людей сильно удивили.

– Чем?..

– Что Ванька приготовил завал, про то знали многие…

– И никто не пришел сказать? – оборвал его Голиков.

– Почему же никто? – хитро усмехнулся Кузнецов. – Если бы вам не сказали, вы бы остались без хлеба. А вот что самому Ивану готовится двойной капкан, про то не знала ни одна душа.

– Соловьев-то все равно ушел, – мрачно заметил Голиков.

– Так ведь без хлеба ушел, – весело напомнил Вася. – И ни один барбос теперь не скажет, что Соловей всё видит и всё слышит. Астанайке Иван впервые располосовал морду плеткой. Так что народ вас зауважал. Но Астанайку теперь опасайтесь пуще прежнего. Большего врага, чем вы, у него еще не было.

Это было важное известие, если оно соответствовало истине, но Голиков и теперь сохранил полную невозмутимость. Аркадий Петрович по-прежнему не знал, кто такой Вася и куда он клонит, а расспрашивать не спешил.

– Мужские разговоры начались, – с притворной обидой заметила Аграфена. – Пойдем, Анфиса, и мы поговорим.

– Иван давно всем поперек горла стоит, – сказал Кузнецов, когда женщины вышли из комнаты. – Не было на него управы. Люди опасались, что будет еще хуже. А теперь у людей появилась надежда. Даже кто не жалует Советскую власть – не желает власти Соловьева.

– Вы-то за что его не любите?

– Есть за что, хотя ко мне он относится хорошо. Звал несколько раз к себе в лес. Но я все отговаривался: малые, мол, дети. Не могу оставить и не могу взять с собой.

– Все же это, по-моему, не мешает вам на него работать?

Лицо Кузнецова из смуглого сделалось серым, но он выдержал долгий взгляд Голикова и ответил:

– Да, я на него работал – не было выхода. А теперь хочу помогать вам.

– Что вы делали для Соловьева?

– Я сказал: дело прошлое. Теперь я хочу помогать вам.

– И чтобы не портить отношений – также и Соловьеву?

Сквозь смуглость на лице Кузнецова проступил теперь бордовый румянец.

– Хочу, чтобы вы знали: крови на мне, Аркадий Петрович, нет. И работать сразу на две стороны я не собираюсь.

– А как вы это объясните Соловьеву, если он заметит, что вы к нему охладели?

– Дети у меня все время болеют. Ни доктора, ни шаманы не могут помочь. Про это и скажу.

– Вася, вы знаете, где у Соловьева штаб?

– Я знаю, где штаб у него был. Но каждые три-четыре месяца он меняет место.

– Выходит, не знаете?

– Не знаю.

– Поглядите, что получается: какую вы оказывали помощь Соловьеву, вам говорить нс хочется… Вы с Иваном Николаевичем приятели, ведь чужого человека он не стал бы к себе приглашать, но, где его штаб, вы не знаете. И при этом вы убеждаете меня, что я должен вам поверить, будто вы готовы мне помогать.

Лицо Кузнецова вытянулось, на лбу проступили бисеринки пота.

– Я пришел по просьбе Анфисы. Она меня однажды спасла. Она предупредила… Ну, это неважно. И потом, идя сюда, я рисковал и рискую головой, если узнает Соловей или Силька, Сильверст Астанаев.

– А по-моему, вы пришли сюда, чтобы подурачить меня. В этом случае вы действительно рискуете головой.

– Тогда я вам ничего не говорил и мы с вами, почтеннейший Аркадий Петрович, не знакомы.

Кузнецов поднялся из-за стола.

– Гражданин Кузнецов, вы оторвали меня от дела, чтобы встретиться со мной, поэтому сядьте на место 1 Я вас еще не отпустил!

В комнату вбежала встревоженная Анфиса.

– Аркадий Петрович, – сказала она, глядя на Кузнецова, – я вам клянусь, что ничего плохого он вам не сделает. Василий, ты обещал помочь этому человеку. Упаси тебя Бог эту клятву нарушить! Ты меня слышишь?!

– Слышу.

Анфиса вышла.

– Не серчайте, Аркадий Петрович, – хрипло произнес Кузнецов. – Трудно, когда боишься одного хозяина, переходить к другому. Особливо, если прежним был Иван Николаевич… Скажите, есть у вас бумага?

Голиков вынул из сумки тетрадь, в которой он делал записи для себя и потому нигде не оставлял, и карандаш, раскрыл тетрадь на середине (там были чистые страницы) и протянул Кузнецову. Тот зажал карандаш в толстых пальцах и начал неумело, коряво рисовать:

– Вот здесь Форпост. Поедете прямо по дороге, километрах в пяти справа будет рухнувшая лиственница. Это примета. Возле лиственницы едва видная тропинка. Она выведет к заброшенной дороге, по которой возили лес. Доберетесь по ней до развилки. Повернете направо, пока не увидите пещеры. Вот здесь одна, здесь вторая, здесь третья. Вам нужна вторая. Войдете. Внутри, сбоку, будет узкий ход еще в один зал.

– Что там?

– База Соловьева. Он много чего там прячет. Только не берите ее сразу, деньков пять обождите. Я на время уеду.

Голиков смотрел на корявую схему, а сам думал. Кузнецов полного доверия не внушал, хотя за него и поручилась Анфиса. Аркадий Петрович понимал: Соловьева не любят многие. И как только позиции «императора тайги» ослабнут, немало народу от него отшатнется. Но как отличить людей, которые отшатнулись, от тех, кого Соловьев будет подсылать?

«Склад в пещере..:– продолжал Голиков свои размышления. – А не ответная ли это ловушка? Или Соловьев жертвует складом, лишь бы я поверил Кузнецову?»

В ту же ночь к пещерам ушла разведка. Она без труда обнаружила склад. Двое бойцов, затаясь, бессменно продежурили возле пещер четверо суток, ничего подозрительного не обнаружили, о чем и доложили в Форпост.

Тогда с обозом в лес и прибыл Аркадий Петрович. Чтобы сбить лазутчиков Астанаева с толку, за два дня до выезда было объявлено, что батальон берется доставить семьям погибших красноармейцев дрова, которые не были привезены из-за нехватки транспорта зимой. Дрова действительно развезли, но часть подвод ушла к складу.

…При свете факелов Никитин повел Голикова в пещеру. Здесь можно было идти только согнувшись. Когда откатили два тяжелых, хорошо пригнанных камня, открылся ход в громадный зал с высоченным потолком.

Блеснули золотом богатые оклады стоявших на полу икон и массивные, точеные рамы старинных картин. Но лики святых, выписанные на досках, были прострелены. Потемневшее от времени полотно, на котором усталый ангел прилетал к удрученной горем женщине, пересекал лихой разрез. Ангел с мудрым скорбящим лицом и заплаканная молодая женщина в темном одеянии выглядели на картине перерубленными трупами. А несколько икон без рам и окладов просто валялись под ногами. Голиков их поднял и поставил возле изуродованной картины.

Аркадий Петрович не верил в Бога. Без особого почтения относился он и к церковной утвари, пока в Москве, зимой девятнадцатого, когда он служил у Ефимова, его не включили в оперативную группу, которой предстояло обезвредить отряд анархистов. В особняке, который у них отобрали, когда анархисты сдались, была комната, наполненная серебряными купелями, золотыми кадильницами, искусной работы чашами, иконами на потрескавшихся досках. Голиков в тот день впервые узнал, что все эти предметы, которые он привык считать церковным хламом, имеют огромную историческую ценность, поскольку изготовлены были два или три века назад. А кроме того, они считаются произведениями искусства.

Справа от входа в пещеру-склад прямо на пол были свалены рулоны уже испорченного сукна, цветастого ситца и шелка, связки солдатских сапог и красноармейских шинелей. А у дальней стены высились короткие ящики с патронами и длинные – с винтовками.

Когда Соловьеву доложили, что Голиков вывез из пещеры все, кроме потраченных молью шкур, «император тайги» сначала просто не поверил. О складе знали немногие, кому он вполне доверял.

С разрешения Ужура Голиков оставил в Форпосте для нужд бойцов несколько рулонов полотна. Белье у красноармейцев совершенно износилось. И он поручил Аграфене сшить… двести рубашек.

Аграфена заявила, что ей такое не под силу, но скоро нашла выход. Она кроила и приметывала по десять – пятнадцать рубашек, а затем устраивала посиделки. «Рукастые», по ее выражению, «бабенки» дошивали рубашки вручную. А сама Аграфена за столом стрекотала на машинке «Зингер». И вскоре двести десять рубашек были готовы.

– Тебя бы немного подучить, – сказал восхищенный Голиков, – ты бы стала директором целой фабрики.

– А чего? Только построй мне фабрику прямо под окном. Чтоб я могла и девками командовать, и бычков своих пасти, – не моргнув ответила Аграфена.

Хотя Соловьев лишился склада, Голиков сознавал, что проведенная операция самой банде никакого урона не нанесла. Между тем Кузнецов больше не появлялся. Правда, он передал через Анфису, что нашел еще один склад. Но когда Василий придет, сказать Анфиса не могла.

– Анфиска-то помочь тебе хочет, – говорила Аграфена, – но Васька темнит и ей. И Анфиске перед тобой стыдно.

И вот однажды вечером, когда Голиков задержался в штабе, пришла Аграфена и сообщила, что Анфиса приглашает их нынче снова.

В комнате за столом восседал Кузнецов. Судя по тому, что графин перед ним был пуст, сидел он давно. Завидев Голикова с Аграфеной, Кузнецов поспешно вышел из-за стола, протянул руку Аркадию Петровичу, а затем и Аграфене. Голиков отметил про себя несвойственную Василию галантность и обратил внимание, что Вася похудел, а в его движениях появилась суетливость – то ли от какой-то вины, то ли от выпитой водки.

Голиков пожал Васину руку, Аграфена, растроганная проявленным к ней вниманием, тоже. После этого женщины вышли из комнаты. А Голиков подсел к столу, положил на чистую тарелку мясо – он с утра ничего не ел – и сказал:

– Спасибо, Василий, за склад.

– На здоровье, – невпопад ответил Василий. Он был нынче сам не свой.

– Что-нибудь случилось? – спросил Голиков, беря из глубокой миски квашеную капусту.

– Да. Меня вызывал к себе Иван Николаевич. – Кузнецов почему-то боялся смотреть в лицо Голикову.

– Куда же вас привезли? – спросил Аркадий Петрович, снова принимаясь за мясо, хотя есть ему расхотелось.

– В тайгу под Сютиком.

– Это база отряда?

– База, но недолгая. Там стояли четыре палатки. В одной отдыхал Иван Николаевич. Когда я вошел, он был выпимши. Налил и мне. А потом спрашивает: «Ты почему от меня бегаешь?» Я ответил, что не бегаю. Тогда он говорит: «Я хочу тебя назначить в помощники моему отцу – по хозяйству. Народ исподличался: либо без меры воруют, либо продают меня Голикову. Ну так что, пойдешь ко мне служить?» Я обещал подумать… И вот хочу посоветоваться с вами…

Иметь в окружении Соловьева своего человека – об этом Голиков даже не мечтал. Но сложность состояла в том, что Кузнецов не был своим…

«Правда ли это? – быстро просчитывал Голиков. – Кузнецов и раньше говорил, что «император» звал его к себе. И Анфиса подтвердила, что у Василия сложные отношения с бандой. Есть у него дружки, вроде связанные с Соловьевым и Астанаевым, но обиженные на них – кто за что. Дружки желают свести с «императором» счеты, но чужими руками. Сам Кузнецов о дружках ничего не говорит и с ними не знакомит. На кого же он в действительности работает? На дружков?»

Голиков положил себе на тарелку еще немного остывшей картошки и соленых грибов, чтобы скрыть от Василия внутреннее напряжение.

– Я думаю, что Соловьев не оставит вас в покое, – сказал наконец Голиков. – Вы ему зачем-то нужны.

– Как же мне быть? Что вы посоветуете?

– Думаю, вам нужно согласиться. Иначе Соловьев либо на вас обидится и придумает наказание, либо уведет силой. Тогда конец вашей свободе.

– А если я соглашусь и попаду в руки к чекистам? – Кузнецов настороженно посмотрел на Голикова.

– Буду жив – заступлюсь. А на случай, если меня убьют, готов дать удостоверение, что на работу в штаб Соловьева вы поступили по моему заданию.

– А семья? Забрать ее в лес?

– Зачем? Пусть живет дома. Обещаю: ее никто не тронет.

Кузнецов опустил глаза. Заметно было, что он успокоился.

– Если я пойду служить к Ивану Николаевичу, что я должен буду делать для вас? – спросил он снова, глядя на Голикова исподлобья.

И Аркадий Петрович понял: задание должно быть такое, чтобы оно не испугало Василия.

– Мне нужно знать, где у Соловьева штаб… Я не буду посылать к вам людей. Мы договоримся о тайнике, в который вы положите записку… Вот и все, о чем я вас попрошу. О нашей договоренности я не скажу ни одному человеку.

Кузнецов явно повеселел.

– Согласен, – сказал он. – Где будет тайник, я сообщу через Анфису.

И Вася пропал. Голиков встревожился, поручил Никитину выяснить его судьбу.

Через день поступило донесение, что Кузнецов благополучно живет дома. Судя по всему, он предпочел отказаться от заведования хозяйством у Соловьева и от должности разведчика у Голикова.

Никитина это возмутило.

– Прижать его, да и все! – настаивал Павел. – Нечего с ним валандаться.

– Он трус, Паша, – ответил Голиков. – И либо просто сбежит от нас к Соловьеву, либо повинится перед ним. Нам бы кого-нибудь посмелей и понадежней.

– Где же я тебе такого найду?! – ответил обиженный Павел.