Текст книги "Рывок в неведомое"

Анфиса

Анфиса их ждала. В зале был накрыт стол: соленые грибы, соленая рыба, холодная медвежатина, взбитое масло кедрового ореха, похожее на сливочное, источавшее тонкий запах кедровой смолы, творог и мед в мисках.

– Анфисушка, знакомься, мой квартирант, – сказала Аграфена. – Зовут Аркадий Петрович.

– Очень рада. – Анфиса протянула свою ладошку лодочкой.

Ей было года двадцать два. Что сблизило их с Аграфеной? Анфиса была красива и знала это. Волосы не прятала под платком, а носила туго заплетенным венчиком. Голиков сразу вспомнил: как мама. И что-то теплое шевельнулось в груди. У Анфисы было разрумянившееся от волнения и хлопот лицо, которое вдобавок оживляли веселые, темные, полные ожидания глаза. Это ожидание делало взгляд таинственным и глубоким.

– Прошу прямо к столу, – радостным, певучим голосом заговорила она, – а то в печи уже все перепрело.

Голиков оказался меж двух дам. И Анфиса шаловливо-капризным голосом спросила:

– Груня, а гость наш не рассердится, если я принесу графинчик? Я его на холод, на лед поставила.

– Непьющий у меня квартирант, – с иронически важным видом пояснила Аграфена. – И на сестру нашу не глядит.

– Ежели они непьющие и вдобавок не замечают нашу сестру, – ответила Анфиса, – то с них за квартиру нужно брать вдвое. – И, не выдержав, прыснула.

– За что вдвое, – притворно обиделся Голиков, – если на посиделки Аграфена не ходит и меня не зовет. А сам я стесняюсь, что прогонят.

– В таком случае я вас, Аркадий Петрович, приглашаю в субботу. А теперь, пожалуйста, кушайте.

Голиков положил всего понемногу на тарелки Анфисе и Аграфене, потом взял себе. Женщины удивленно посмотрели друг на друга: такое им было в диковинку.

Минут десять за столом царило молчание, прерываемое похвалами хозяйке и предложениями положить еще. Наконец Аграфена сказала:

– Анфисушка, мы пришли к тебе по важному делу.

Румянец хозяйки мгновенно пропал.

– По какому? – робко спросила она.

– Аркадий Петрович интересуется Иваном.

Анфиса сделалась еще бледней. Голикову показалось: в доли секунды она постарела.

– Нечего мне рассказывать! – зло ответила Анфиса.

– Расскажи, как ты попала в лес и что там видела.

– Не буду. Что было, то мое… – Она стремительно поднялась и выбежала на кухню.

А возвратилась опять собранная, опять молодая, только в зрачках уже не мелькали смешинки. Она несла блюдо с тушеной бараниной.

Но всем уже было не до еды. Гости и хозяйка нехотя, в полном молчании съели по куску мяса с брусникой и картошкой. Готовить Анфиса была мастерица.

Отодвинув пустую тарелку, Аграфена сказала:

– Ты не гляди, что Аркаша такой молодой. Он старается за нас изо всех сил. А мы прячемся по углам.

– Ты бы ему и рассказала про Ивана, – обрезала ее Анфиса. – Кому его и знать, как не тебе.

– Я любила другого Ивана. Тот еще не был душегубом.

– Анфиса, мне правда нужна помощь, – сказал Голиков. – Можете – помогите. А разговор наш останется в тайне.

Анфиса вытерла кружевным платочком глаза, уперлась большими, сильными ладонями в край стола, точно она сидела в лодке, а кто-то пытался вытолкнуть ее за борт, и повернулась к Голикову. В ее красивом лице, в серых глазах появились такая решимость и ненависть, что Голиков невольно вздрогнул.

– Никому этого не рассказывала. И вам не собиралась. Очень вы мне нравитесь… Думала: «Закручу любовь с хорошим парнем. Что мне до того, что он большой начальник?» Но коль скоро вам не любовь моя нужна, пусть хоть мое несчастье вам пригодится. Может, за это когда меня вспомните. – Анфиса прикрыла глаза рукой с батистовым платком, потом отняла его. Теперь лицо ее ровным счетом ничего не выражало, кроме душевной усталости. – Отправилась я за грибами с подругой… – начала Анфиса, глядя мимо гостей.

– С кем? – перебила Аграфена.

– Ты ее не знаешь. Наташей звали. Учителка. Познакомилась с ней в Ужуре. Она приехала из голодной Самары. Без денег. Что смогла – распродала. Зазвала я ее к себе. Обещала: «Прокормимся. И учителки нам нужны…»

Анфиса подняла глаза. Они были полны слез, и в них была мольба, чтобы ей позволили остановиться. Но гости ждали.

– Мы шли уже обратно, когда нас окружили мужики на лошадях. Были они с ружьями, и дух шел от них такой, будто они с рождения не мылись в бане.

То ли от страха, то ли от этого звериного запаха стало мне дурно. Я крикнула: «Наташка, кидай грибы – бежим!..»

Мужики с прибаутками нас нагнали. Ох и поиздевались же они! Особенно досталось Наташке. Очень им нравилось, что она городская и что даже кричала она от боли и ненависти по-городскому. А потом повезли меня с ней в штаб к Соловьеву, словно мы шпионки.

– Вы помните дорогу? – Сумеете показать?

– Ничего я не запомнила. Нас перекинули через седла, будто кули с мукой. Когда я так ехала – без мыслей, без сил, – я только думала: еще минута, и я проснусь, потому что в жизни такое случиться не может. А когда поняла, что может, захотела умереть. И не сумела. А Наташенька сумела… Вы, Аркаша, извините, я схожу за графинчиком.

Анфиса опять вышла и вернулась с вином, поставила три рюмки, налила их доверху.

– За приятное знакомство, – горько усмехнулась она и выпила свою.

Аграфена пригубила, а Голиков пить не стал. Анфиса закусила беленьким целым грибочком.

– Долго вы пробыли в лагере Соловьева? – спросил Голиков.

– Четыре месяца. Мне повезло, меня оставили при штабе. Тут народ был почище, поблагородней. А то могли послать в лагерь, где один сброд и головорезы.

– Как же вы от Соловьева ушли?

– Иван Николаевич меня отпустил.

– За что?! – спросила Аграфена.

– Этого говорить я не стану.

Голиков увидел в глубине глаз Анфисы страх. Она себе налила еще рюмку и, не чокаясь, выпила.

– Если у тебя что с Иваном было, говори, – опустив низко голову, произнесла Аграфена.

– Успокойся. Не было ничего. Он мне даже попенял: «Что же ты, Анфисушка, не объявила моим охальникам, что мы с тобой из одного села? Коли б они знали, не обидели б». А мне от ужаса и в голову это не пришло.

– За что тебя Иван отпустил? – уже смелей повторила Аграфена.

– Не хочу говорить.

– Анфиса, я не смею настаивать, – вмешался Голиков, – но для меня важна любая подробность. И ни одно слово я не использую во вред вам.

– Я вам верю, – ответила Анфиса. – Я не могла там больше оставаться. Два раза убегала, но я не знала дороги, и меня ловили.

– Что же твой земляк сразу тебя не отпустил? – настороженно спросила Аграфена.

– Астанайка не позволил. А его сам Иван Николаевич боится. И потом, таких, как я, живьем из леса не выпускали. – Анфиса опять налила себе и выпила. – Время от времени Астанаев убивал «лишних» женщин. Убивал и с детьми. Он любил убивать. Поэтому его так боялись. Для него убить человека – что другому надкусить пирожок. Я понимала, что близится мой черед, и… откупилась.

– Чем?! – не выдержал Голиков.

– Вы так строго спрашиваете. Я вас тоже начинаю бояться.

– Извините. Вы ни в чем не виноваты. Продолжайте.

– Последний месяц в лагере я почти не спала. Я уже знала, что женщин убивают «по закону». Собираются Астанайка, Соловьев и полковник Макаров и решают… Однажды я несла суп. Слышу – шепчутся. Я испугалась, что они опять решают, и прислушалась. Макаров жаловался, что у них стало плохо с пулями. Я чуть не вылила себе на ноги чугунок. А после обеда подошла к Соловьеву и говорю:

«Отпустите меня, Иван Николаевич, домой. Я заплачу за себя дорогую плату».

Он засмеялся, сунул руку в карман и вынул полную пригоршню перстней с камнями и золотых монет.

«Больше этого?» – насмешливо спросил он.

«Больше».

Он перестал смеяться.

«Я знаю, где есть пулемет и пули к нему. Когда Колчак отступал, солдаты много чего прятали. А я случайно увидела».

– И вы Соловьеву все отдали?! – не удержался Голиков.

– Отдала. Пулемет уже не годился, а пули были в жестянках…

Голиков обещал ни в чем ее не упрекать и не упрекнул. А про себя подумал: «Сколько же народу убито твоими пулями, Анфиса… – И тут же мысленно сказал себе: – Какое право ты имеешь ее осуждать? По силам ли было ей бороться с Соловьевым и Астанаевым, если даже армия не в состоянии с ними покончить?»

– Обождите, – перебил Голиков Анфису, – но ведь когда вас отпустили, вы уже могли запомнить дорогу?

– Мне завязали глаза, посадили на лошадь, и двое из тех, что поймали меня и Наташку, привезли меня на ту же поляну.

– Расскажите, какие при штабе порядки, – попросил Голиков.

– Поют «Боже, царя храни». Жена полковника Макарова проводит беседы, что России опять нужен царь, потому что без него безобразия и разор. Есть в лесу и правила: «Белый партизан не говорит грубых слов», «Белый партизан не обижает мирных жителей, не отнимает их имущество». А что они на самом дело творят в деревнях, вы знаете лучше меня.

– Про Ивана расскажи, – попросила Аграфена.

– Иван Николаевич говорит только тихим, ласковым голосом. Но что бы он ни говорил, все замирают. Он может ласковым голосом подозвать, чтобы наградить перстнем, и может таким же голосом объявить жестокое наказание.

– А как выглядит Астанаев?

– Он хакас. Носит бородку. Ходит тихо, крадучись. А зыркнет – так в душе все обваливается. Ему служат и старики, и маленькие дети в селах. Последнее время он что придумал. Захватит, допустим, Аркадий Петрович, вас. Привезет в лес, а родне говорит: «Если желаете, чтобы я Аркашу выпустил, узнайте мне то-то». И вся родня старается. Только выпускает он редко. Чаще говорит: «Это неинтересные новости. Старые». И люди уходят ни с чем.

– А если мы пойдем с вами на ту поляну, – сказал Голиков, – вы не вспомните дорогу?

– Я в тайгу больше не хожу. Но вам, Аркадий Петрович, помогу. Поговорю с одним человеком. Если договорюсь, сообщу Е руне.

Тройной капкан

Гонец

Голиков с Никитиным приехали в Чебаки. Их сопровождали восемь кавалеристов.

Последнюю неделю в окрестностях Чебаков часто появлялись мелкие группы соловьевцев. То с ними сталкивались красноармейцы, то их видели местные крестьяне.

Правда, заметив красноармейцев, «горные партизаны» старались уйти, не вступая в бой. Но Голикова удивил такой случай. В селе Фыркал трое бандитов, забрав коня с подводой и пять мешков хлеба, оставили расписку, что конь с санями будет возвращен через три дня, а взятый «в долг» хлеб – осенью. Расписка была за подписью полковника Макарова. Надо полагать, она была заготовлена заранее. Однако сани и конь действительно были через три дня возвращены вместе с пустыми мешками.

Что все это означало: хитрость, перемену тактики или запоздалое намерение Соловьева вернуть доброе расположение крестьян?

Предположим, размышлял Голиков, что Соловьев желает помириться с местным населением. Для чего? Чтобы облегчить добывание провианта или чтобы привлечь в свой отряд добровольцев?

Понять все это, сидя в Форпосте, было сложно. Вот почему Голиков с Никитиным отправились в Чебаки. Здесь они провели совещание с командиром местного отряда Иннокентием Стрыгиным и его бойцами, но уяснили из разговора мало и поздно вечером легли спать.

Стрыгин распорядился постелить гостям на втором этаже штаба.

Голиков задул огонь в керосиновой лампе. Натягивая на себя ворсистое одеяло, он блаженно подумал, что будет спать, пока не выспится. Но их с Никитиным сон оказался коротким. Посреди ночи раздался тревожный конский топот. Потом он резко оборвался, кто-то спрыгнул на землю возле штабного крыльца, и мужской взволнованный голос произнес:

– Где командир?

– А какой командир тебе нужен? – переспросил часовой.

– Любой – только поскорей!

Голиков быстро оделся и спустился вниз.

Было начало третьего. Как доложил часовой, Стрыгин пошел проверить посты (такой порядок Голиков завел во всех своих гарнизонах), и Аркадий Петрович оглядел ночного гостя. У крыльца стоял высокий парень лет двадцати. При свете луны было видно, что он одет в черное драповое пальто с бархатным воротничком и серую заячью шапку с длинными ушами.

– Товарищ, пойдемте со мной, – пригласил его Аркадий Петрович и провел в свой бывший кабинет, который теперь занимал Стрыгин. – Я начальник второго боевого района Голиков. Кто вы?

Гонец снял шапку, вытер ею красное, с легким пушком на щеках лицо.

– Я с рудника «Богомдарованного», – ответил парень. – Моя фамилия Донников. Я заведую Домом культуры. Управляющий рудником товарищ Дюпин просил передать, что вчера, в пятом часу дня, на рудник налетела банда. Она забрала все золото, двенадцать килограммов триста восемнадцать граммов, и все продукты на складе. Продуктов было мало. А бандиты, видать, изголодались и начали шарить по квартирам рабочих. Забрали все до крупинки и увезли. Сегодня утром даже детям не из чего будет сварить кашу.

– Сколько на руднике рабочих? – спросил Голиков.

– Да народу-то у нас много, но дали всего пять винтовок.

Управляющий просил: «Добавьте хотя бы еще десяток!» Ему отказали. Мол, для охраны рудника хватит. И пятеро наших рабочих отстреливались. Но патронов тоже дали мало: по тридцать штук. Скоро кончились. Соловьев захватил наших стрелков. Согнал народ, объявил, что троих приговаривает к казни, и велел своему помощнику Чихачеву отрубить им головы. Чихачев почему-то заробел. Тогда Соловьев выхватил свою саблю, двоим отрубил головы, третьего тяжело ранил. И они ускакали.

– Сколько было бандитов?

– Товарищ Дюпин велел передать: шестьдесят человек. И на подводах у них стояло три пулемета. Два станковых, один на ножках, ручной.

«Как же можно было дать на рудник всего пять винтовок? – подумал Голиков. – Армия сокращается. Винтовками забиты все арсеналы. Готовя налет на рудник, Соловьев рассчитывал на серьезное сопротивление. Иначе бы он не взял пулеметы. А тут всего пять винтовок. И как теперь можно вернуть эти двенадцать килограммов золота, которыми мы расплатились за чью-то глупость? Я не говорю уже о людях, которых не вернуть, и о продуктах, которые бандиты увезли».

– Товарищ Дюпин сказал, что в ответ на бандитский налет мы намоем другие двенадцать килограммов, но он просил прислать бойцов для охраны рудника и помочь с доставкой хлеба.

– Хорошо, – ответил Голиков. – Один не уезжайте. Утром поедете с отрядом. А сейчас пойдемте поищем, чем вас покормить.

Голиков не знал, что с бывшим заведующим Домом культуры Василием Донниковым они в конце 20-х годов встретятся, будут вместе работать в Архангельске, в редакции газеты «Правда Севера», и на всю жизнь останутся близкими друзьями.

Положение осложняется

Ограбленный рудник принадлежал к числу самых золотоносных. До 1917 года им владел Иваницкий. А началась история рудника с того, что один старый охотник, который сроду не держал в руках золотой монеты, нашел увесистый самородок и принес его мелкому дельцу Федулову. Тот сказал, что это медный колчедан, и подробно расспросил, где «колчедан» был найден.

– Ты верный человек, – похвалил Федулов простодушного старика, – я тебя награжу.

И подарил два ведра спирта, фетровую шляпу, штуку плиса на штаны и широкий пояс…

Но сам Федулов не имел капитала, чтобы построить рудник, и предложил Иваницкому купить у него золотоносный участок на таких условиях: две с половиной тысячи золотых червонцев сразу и по пуду золота ежегодно. Иваницкий, разведав запасы, согласился, назвал рудник, который достался по дешевке, «Богомдарованный». И вот теперь к руднику протянул руку Соловьев.

Из Чебаков на рудник был послан отряд Козлова в 20 штыков. Вскоре с «Богомдарованного» поступил подробный рапорт. «Численность банды, которая участвовала в налете, не преувеличена, – сообщал Козлов. – Поскольку нечем кормить рабочих и их семьи и добыча золота может остановиться, руднику выделили 253 пуда хлеба, который находится в Яловой. Получены сведения, что банда готовится отбить обоз. В налете собирается участвовать сам Соловьев. Прошу усилить мой отряд»*.

Голиков показал донесение Никитину.

– Восемьдесят мешков муки! – Пашка присвистнул. – Если Соловьев их перехватит, он сможет спокойно сидеть в тайге целую весну. Конечно, отдавать хлеб нельзя.

– А где я возьму людей сопровождать этот хлеб? – сердито спросил Голиков. – Двадцать человек я уже послал охранять рудник. Не меньше тридцати придется послать охранять обоз.

– Попроси – Ужур подбросит.

– Тебе не кажется, что мы становимся ночными сторожами? Нам не хватает только колотушки, чтобы в нее бить и кричать: «Соловей, не подходи! Мы здесь!»

Пашка ушел.

Аркадий Петрович шагал по комнате, садился, снова вставал, однако в голове не появлялось ни одной дельной мысли. Раза два забегал Никитин, но всё по другим делам.

Голиков почувствовал, что утомился и его клонит в сон, но решил: пока чего-нибудь не придумает, не ляжет. Он надел шинель, папаху и вышел на улицу.

Кивнув часовому, Аркадий Петрович повернул направо, отошел от штаба шагов на двадцать и услышал шепот:

– Голик… Голик…

Аркадий Петрович вздрогнул. Справа от него зиял дырой полусгнивший забор давно брошенной усадьбы. Из дыры выглядывала голова в мохнатой шапке. Шапка налезала на глаза, и разглядеть лицо было невозможно.

– Голик, давай сюда! – снова позвала мохнатая шапка.

Шепот скрадывал интонации, но голос показался Аркадию Петровичу детским и знакомым.

– Гаврюшка, ты, что ли?! – засмеялся обрадованный Голиков.

– Я давно тебя жду, – ответил мальчик.

Он схватил Голикова за руку и потянул за собой в дыру. Аркадий Петрович с трудом в нее протиснулся. Когда же он распрямился, Гаврюшка ткнулся ему лицом в живот и заплакал.

– Ты чего? Снова побил отец?

– Астанайка…

– Астанайка побил?! Зачло?!

– Да нет. Астанайка прислал трех дядек. Они забрали мамку.

– Куда?.. Зачем?..

– Который забирал, сказал отцу: «Послужишь нам – отдадим». Посадили мамку в сани и повезли.

– Чего они хотели? Как отец должен им послужить?!

– Не знаю. Мамка кричала: «Отпустите!» И еще кричала: «Митька, спаси меня!» И отец бежал рядом и держался за сани, и они его ударили ружьем.

Голиков прижал Гаврюшку к себе. Под истершейся шубейкой вздрагивали худые лопатки и плечи мальчика. Голиков чувствовал себя виноватым, что люди Астанаева (он по привычке называл их «люди», хотя людьми они перестали быть давно) увезли в лес Гаврюшкину мать и там ее ждала, в лучшем случае, судьба Анфисы. А главное заключалось в том, что он, обладая на территории района неограниченной властью, был бессилен помочь ребенку.

Ощущая, как под его руками пригревается и успокоенно затихает мальчик, Аркадий Петрович представил: вот он дома, в Арзамасе. За обеденным столом вся семья: отец, мать, тетя Даша, сестрички. И он, Аркадий, еще школьник. Внезапно в квартиру вваливаются несколько заросших мужиков, от них пахнет табаком, самогонкой и грязным телом. Они вооружены. Один из них хватает за руку маму, которая вышла к столу в белом кисейном платье. Она кричит: «Кто вы такие? Как вы смеете!» А ее уже подхватили под руки и волокут к дверям. «Петя, – молит она отца, – спаси меня!» Отец кидается ей на помощь, его ударяют прикладом. Мать бросают в телегу и увозят. Все, что должно было последовать за этим, было таким страшным, что Голиков не смог досмотреть даже в воображении.

Внезапно он вздрогнул: «Старуха!» Он вспомнил Ново-Покровское, согнутую колесом старуху, у которой бандиты отобрали золотые монеты, и ее предостережение: «Гявря, худо будет!»

«Это месть их семье за то, что Гаврюшка показал мне, куда поскакал Родионов, – подумал Голиков. И тут же успокоил себя: – Нет, в прошлый раз Соловьеву было нужно, чтобы я бросился в погоню за Родионовым. Выходит, я тут ни при чем. Только зачем же им понадобился Гаврюшкин отец?»

– Как ты попал в Чебаки? – спросил Голиков.

– Отец поехал искать Астаная, – ответил Гаврюшка. – Только Астанай может отпустить мамку. А мне велел ждать его у бабки. У нас тут живет бабка. Она даже ночью плачет.

– Отец знает, где можно найти Астаная?

– Голик, – испугался Гаврюшка, – молчи. А то Астанай убьет мамку.

– Я никому ничего не скажу.

«Мало того, – подумал Голиков, – что я не в силах помочь ребенку, я еще пытаюсь через него что-то выведать».

– Голик, я зачем тебя жду, – сказал Гаврюшка. – Соловей пилит лес.

– Пусть пилит, – рассеянно ответил Аркадий Петрович, – тайга большая.

– Голик, ты но понимаешь. Ты едешь по дороге, а дерево падает тебе на голову.

– Завал? Он готовит завал? В каком месте?

– Сопку с человечьим лицом знаешь? На другой стороне дороги. Я пойду. Ладно? – Гаврюшка юркнул и исчез.

Сопка стояла километрах в пятнадцати от рудника, если ехать из Яловой. Значит, Соловьев уже знал, что на «Богомдарованный» должны везти хлеб. Астанаев со своей агентурой трудились не впустую…

И тут у Аркадия Петровича возникло первое подозрение.

Когда в Ново-Покровском Гаврюшка показал дорогу, так совпало, что это же нужно было и Соловьеву. Что, если и теперь Соловьеву нужно, чтобы он, Голиков, узнал о завале?

Аркадий Петрович вернулся в штаб, поднялся на второй этаж и разбудил Никитина.

– Ну, чего тебе не спится? – недовольно спросил Павел, с трудом разлепляя глаза. – Мне через час уже вставать.

– Боюсь, Цыганок, нынче тебе уже спать не придется, – ответил Голиков и поведал о своем знакомстве с Гаврюшкой и сегодняшней встрече с ним.

Павел сел на койке и сказал:

– Думаю, мальчишка подослан. – И стал крутить барабан нагана, который вынул из-под подушки. – Ты погляди: у «императора» все номера похожи один на другой. В Ново-Покровском нарочно обидели увечную старуху, чтобы ты ее пожалел и кинулся за Родионовым. Теперь для тебя разыгрывают новое представление: увозят мать знакомого тебе мальчишки, велят отцу сказать, что будто бы он идет искать Астаная, а Гаврюшке будто бы ненароком дают подглядеть, что готовится завал.

– Ты полагаешь, они меня считают дураком?

– А за что им тебя считать шибко умным? Если бы Соловьев не подбросил тебе письмо, ты бы и сейчас думал, что чуть-чуть не поймал Родионова. Вот они и решили все повторить. Знаешь, в цирке самый бешеный успех имеют номера для чувствительных простаков.

– А если мы с тобой всего лишь напуганные простаки?.. В Ново-Покровском Гаврюшка помог Соловьеву тем, что захотел помочь мне. Но и без Гаврюшки я бы кинулся в погоню за Родионовым. А если считать, что Гаврюшка уже тогда был подослан, то нужно было подстроить и сцену на дороге, когда Гаврюшкин отец гнался за ним, а я не позволил его бить.

– Посмотри, как интересно получается: мальчишку лупит отец, а доброе чувство у него к тебе. Потом Астанайка увозит у мальчишки мать, а доброе чувство у Гяври опять к тебе. Тебе это не кажется подозрительным?

– Не кажется. Но предположим, ты прав, – начал сердиться Голиков. – Гаврюшка помог Соловьеву в Ново-Покровском, и его же послали сообщить, что готовится завал. Теперь мы знаем о завале. Как нам следует поступить?

– Задержать обоз, чтобы Соловьев не перехватил хлеб.

– Ты полагаешь, Соловьеву нужен хлеб?

– Еще бы.

– Тогда зачем ставить нас в известность, что готовится завал? Если мы повезем хлеб из Яловой – а Соловьеву известен маршрут, – то завал имеет смысл. А если мы знаем, что готовится засада, то либо задержим обоз, либо отправим по другой дороге. И задача Соловьева – отобрать хлеб – сильно усложнится. А ждать Соловьев не может. В ближайшие дни раскиснет дорога. Сообщение между поселками будет прервано. И Соловьеву с его разбойниками придется сосать в лесу лапу… Да оставь ты в покое револьвер!

Никитин бросил наган, который шлепнулся на смятое одеяло.

– В том, что ты говоришь, есть здравый смысл. Но если у Соловьева в тайге мозги отсырели и он думает по-другому? А мы с тобой ему подыграем? – спросил Павел.

– Сначала мы с тобой все проверим.

– Когда проверять? Люди на руднике сидят без куска хлеба!

– А если поспешим, подарим Соловьеву в придачу к золоту еще и двести пятьдесят пудов хлеба.

У Павла снова от усталости начали слипаться глаза.

– Если даже мальчишка не подослан, хлеб везти по этой дороге нельзя.

– Можно. Я даже скажу: нужно.

Никитин нервно провел рукой по лбу, пытаясь прогнать сонливость.

– Или я чего-то не понимаю, или ты. Вот идет обоз. Перед мордой первой лошади на дорогу падает лиственница. Так? Обоз поворачивает назад. А путь уже отрезан другой рухнувшей лиственницей. Так? И что дальше? Кушайте, разбойнички, рабоче-крестьянский хлеб, только нас отпустите с миром?

– Цыганок, я не собираюсь отдавать хлеб.

– Но если ты повезешь его мимо сопки с человечьим лицом, считай, ты его уже отдал.

– Представь, что ты входишь в темную комнату, а я притаился в углу, чтобы огреть тебя ножкой стула. Если ты этого не подозреваешь, то дела твои плохи. Но если ты уже знаешь, что я там притаился, а я не знаю, что ты знаешь, то еще неизвестно, чья возьмет…

– Это слишком мудрено для меня. Если ты позволишь, я вздремну часок, а потом отправлю людей в разведку.

– Спи, Цыганок, в разведку я пойду сам.

* * *

Из разведсводки 6-го Сибсводотряда

…Комбат Голиков выступил с 20 штыками в район Яловая, что в 20 верстах северо-восточнее улуса И теменево… напал на след бандитов и выступил для розыска в тайгу… где ведет усиленную разведку. Голиков потребовал для усиления его отряда 30 штыков при двух пулеметах…*

Сомнения

Голиков возвратился из разведки смертельно усталый, но повеселевший. Он сам увидел две надпиленные лиственницы близ дороги напротив сопки. Самих бандитов поблизости не оказалось. «Император тайги», видимо, убрал «горных партизан», чтобы не привлекать внимания к будущей засаде, и, надо полагать, ждал, когда повезут хлеб.

План операции, который складывался у Голикова, начинал обрастать подробностями и «привязками к местности». Аркадий Петрович похвалил себя за то, что отправился в разведку сам. Он теперь совершенно точно знал, где Соловьев готовит ему ловушку.

Возвратясь в Чебаки, Голиков принялся за подготовку операции, но его раздражал Никитин. Беспрекословно выполняя любые распоряжения, Цыганок не упускал случая намекнуть, что не верит в успех затеи.

Переспорить друг друга они не могли. Кто из них прав, должен был решить только бой. И Голиков мирился с возникшей ситуацией, поскольку больше никого из подчиненных он в свой замысел не посвящал, а в Ужур коротко сообщил, что просит направить еще один отряд для охраны хлебного обоза, не уточняя, как он намерен использовать подкрепление. Аркадий Петрович подозревал: Ужур его так же не поймет, как не понимает верный человек Пашка.

На рудник «Богомдарованный» Аркадий Петрович отправил связного. Тот передал Козлову пакет с предписанием: пятеро красноармейцев продолжают охранять рудник, остальные под командой Козлова едут в Яловую, получают муку и ждут дальнейших указаний.

Никитин ночью отправился с двумя пулеметчиками в сторону той же Яловой. На этом предварительные приготовления были закончены.

Козлов с бойцами, которые на время операции превращались в обозников; отряд в 30 сабель, присланный в подкрепление из Ужура; Никитин с двумя пулеметчиками и Соловьев со своими подручными – все теперь ждали распоряжений Голикова, чтобы приступить к действиям сообразно своим обязанностям и намерениям. А на руднике шахтеры и их семьи, голодая, который день ждали хлеб.

Сам же Аркадий Петрович сидел в своем бывшем кабинете в доме Иваницкого, еще и еще раз мысленно перепроверяя, все ли он учел. И когда убедился: да, из того, что можно было, он учел все, – Голиков опять задал себе вопрос, который не оставлял его в покое: «А что, если там, где я видел подпиленные деревья, засада ложная, а настоящая ждет в другом месте?»

Голиков понимал: обоз в этом случае окажется без достаточного прикрытия, отряд Козлова понесет большие потери, мука попадет к Соловьеву. Что в случае такого провала ждет его, Аркадия Голикова, думать не хотелось.

Пока не было отдано последнее распоряжение, оставалась возможность все переиграть, то есть попросить Ужур прислать еще 60–70 сабель. В этом случае была почти полная гарантия, что Соловьев не осмелится напасть на обоз, а если осмелится, то получит решительный отпор.

Однако Голиков понимал: шумный бой, где Соловьев даже потеряет двадцать или тридцать человек, ни на шаг не приблизит окончательного разгрома соловьевщины. «Император тайги» силен не тем, что у него, по последним данным, около двухсот пятидесяти сабель.

«Пока люди не убедятся, что сам Соловьев уязвим, а значит, и смертен, как все, – думал Голиков, – любые усилия будут затрачиваться впустую. Поэтому я не имею права попасть впросак. Иначе я тоже стану… пособником Соловьева».

Аркадий Петрович взглянул на часы. Это была серебряная луковица фирмы «Павел Буре. Поставщик Двора Его Величества». Для принятия окончательного решения в распоряжении Голикова оставалось десять минут.

«Я еще могу отменить операцию, – сказал он себе, – и разработать другой план. Только неизвестно, будет ли он лучше. Ведь хлеб на рудник все равно везти придется мне.

Отмена операции станет лишь отсрочкой, проявлением моей неуверенности, которая будет замечена, потому что операция по существу началась – отряд Козлова уже в Яловой…

А если план оставить прежним, но подменить мешки? – неожиданно подумал он. – Хотя бы часть из них. Тогда в случае моей неудачи не весь хлеб попадет к Соловьеву… Нет, не годится. Подменить тридцать – сорок мешков муки отрубями или чем-то еще уже невозможно. Слишком много глаз приковано к отряду Козлова. Попытка заменить мешки откроет Соловьеву, что мне известны его намерения. И он исхитрится сделать что-нибудь другое, чего я не буду знать».

Аркадий Петрович взглянул на часы: в его распоряжении оставалось еще четыре минуты.

«Хорошо, – продолжал рассуждать он, – план операции я оставляю прежним. Но есть несколько обстоятельств, которые продолжают вызывать тревогу. Первое. Может ли по дороге на рудник существовать еще одна засада?.. Да, может, но у меня нет сведений, что она готовится. И потому я исхожу из того, что засада одна.

А если засад все-таки две и засада возле сопки – ложная? – продолжал он пытать сам себя. От этих мысленно произнесенных слов испуганно забухало сердце. – Если бы засада возле сопки была ложная, Соловьев попытался бы привлечь к ней мое внимание. – И мозг услужливо преподнес ему мысль, которой он больше всего боялся: – А если для этого к тебе и был подослан Гаврюшка?»

Голиков десятки раз спрашивал себя: имеет ли он право целиком полагаться на ребенка, когда речь идет о жизни людей и судьбе хлебного обоза?

«У меня нет оснований думать, что Гаврюшка был ко мне подослан в Ново-Покровском и теперь», – слабо защищался Аркадий Петрович.

И как всегда, когда Голиков решал какой-нибудь трудный вопрос, он услышал внутри себя голос другого, более старшего и хладнокровного человека:

«Если Гаврюшка подослан и все, что ты задумал, входит в замысел Соловьева, то последствия твоей ошибки могут быть самыми катастрофическими. Ведь Астанаев часто прибегает к услугам детей».