Текст книги "Рывок в неведомое"

Ловушка для Голикова

Когда Аркадий Петрович проснулся, за окном еще стояла темень. Он поймал себя на мысли, что вставать перед рассветом ему становится все трудней. Вяло работала голова, точно его перед сном опоили дурманом, и была разбитость во всем теле: давала знать накопившаяся усталость. Она бы прошла, если бы Голиков позволил себе выспаться и посидел бы день дома, сходил в лес. Не в разведку, а чтобы побыть одному.

Но Аркадий Петрович считал: такой возможности у него нет, в поединке с Соловьевым он ничего существенного пока не достиг – и продолжал работать без выходных.

Огорчало его каждую ночь и другое: как бы тихо он ни подымался с постели, как бы ни крался босиком к выходу, держа в руках сапоги, он все равно будил Аграфену, которая выходила из своей комнаты и неизменно спрашивала:

– Аркаша, ты куда?

Или:

– Ну, чего ты опять вскочил среди ночи?!

Поначалу Голиков думал, что у хозяйки просто чуткий сон, пока Аграфена не проговорилась, что раньше спала как убитая, и не спросила:

– А почему ты, Аркаша, не ставишь возле нашего дома солдата?

От неожиданности Голиков расхохотался. Ему показалось смешным: он спит свои три-четыре часа в сутки, потом вскакивает, обливается водой, ест утренний суп с мясом (это Аграфена завела такой порядок, чтобы он утром обедал, потому что обедать днем он чаще всего не успевал), а возле дома важно прохаживается часовой. После этого он, Голиков, идет к себе в штаб. А что делать с часовым? Снимать с поста? Тогда получится, что Голиков боится спать без охраны. Оставить часового на весь день? Нелепо.

И Аркадий Петрович ответил:

– Если я поставлю часового, люди подумают, что у меня сдают нервы.

– А мы вечером посадим солдата на кухне, – находчиво предложила Аграфена. – Я буду его кормить ужином.

– Это будет еще хуже. Получится, что я боюсь без часового и вдобавок боюсь за часового. С твоим… – он замялся, – одноклассником Иваном Николаевичем не соскучишься.

– Да какое тебе дело, что Иван про тебя будет думать? А ты хоть спокойно поспишь.

– В другом месте я бы так и сделал. А тут не могу.

Придя однажды обедать, Голиков не нашел Аграфену дома.

Не было ее и во дворе. Он стал громко звать: никто не ответил. Голиков испугался: не выкрал ли ее Иван? На всякий случай заглянул в темный чулан. Аграфена, в уличном платке и коротком жакете, лежала на мешках с мукой и тихо постанывала.

– Аграфена, что с тобой? Ты больна? – кинулся он к ней.

– Нет, здорова, – не открывая глаз, ответила она ему. И вдруг вскочила: – Который это час? Что это я? Иди, я сейчас приду тебя кормить. – Она была смущена, что сон сморил ее среди бела дня, да еще в чулане.

И Голиков внезапно понял, что Аграфена стала добровольным, несменяемым часовым. Она охраняла его по ночам и урывками спала днем, пока не свалилась от усталости на мешки в чулане. У начальника боевого района по борьбе с бандитизмом задрожали губы. Он не смог ничего сказать, подошел и поцеловал Аграфену в щеку, на которой еще оставалась красная полоса от жесткого шва на мешке.

– Давай, Аграфена, я от тебя перееду. Буду опять ночевать в штабе.

– Что это ты надумал? – удивилась Аграфена. – Нет уж, будь на глазах. Все мне спокойней.

…И в это холодное майское, еще темное утро Голиков попытался было незаметно выскользнуть из дома. Аграфена по привычке его окликнула:

– Ты куда?

Аркадий Петрович был не в духе и сердито ответил:

– Не знаешь, что ли, – ловить твоего Ивана. Я уже целых два дня ничего про него не слышал.

Голиков не любил неизвестности.

Обойдя посты у штаба, у конюшен, у складов, Аркадий Петрович забрался на Казачий холм. Он полюбил это место. Днем он сюда никогда не захаживал: не оставалось времени. А ночью, при свете луны или даже в полной темноте, отсюда было все замечательно слышно.

Изрядно натренировав свой не слишком музыкальный слух, Голиков с улыбкой слушал, как просыпался на ближайшем насесте, нахохливался и для начала пробовал голос петух, готовясь заорать на всю деревню; как неторопливо, с уютным скрипом распахивались двери в хлеву и доносилось радостное оживление: вспархивали куры, топотали копытца коз и баранов, начинали, по-старчески дыша, втягивать широкогубыми ртами воду утомленные непрерывным жеванием коровы.

Все эти звуки наполнялись для Голикова немалым смыслом. Если Соловьев совершал налет на соседнюю деревню (о чем Голиков уже знал) или затаивался достаточно близко от Форпоста (о чем Аркадию Петровичу еще не сообщили), жизнь в селе притихала, словно люди и животные опасались любым громким звуком привлечь к себе внимание банды. Это становилось верным признаком того, что опасность рядом, хотя, с тех пор как тут обосновался штаб 2-го боевого района, банда в Форпосте не появлялась. Если не считать, конечно, гибели Лаптева. Но это было просто убийство.

Деревня пользовалась немалым количеством сведений о передвижениях и намерениях Соловьева. Многие сообщения оставались недоступны Голикову, и его сердило, что жители молчат.

– Люди бы охотно тебе говорили, – заступалась за односельчан Аграфена, – да боятся Астанаева.

– А ты не боишься? – прямо спросил ее Голиков.

– Я уже свое отбоялась. Детей нет. Бабий век мой кончился.

– Какой «кончился»? Тебе всего тридцать шесть.

– Все равно. Кому я нужна?.. А жечь мой дом Астанайка не будет. Не захочет ссориться с Иваном.

…Па холме в это утро Аркадий Петрович просидел с полчаса, изрядно подмерзнув. На востоке уже высветилось небо. С минуты на минуту должно было выглянуть солнце. И Голиков улыбнулся. Он любил солнце и рассветы. Они дарили радость, веру в себя и надежду, что это тяжелое, изматывающее время кончится.

Аркадий Петрович поднялся с земли, отряхнул полы шинели… и замер: на другом берегу Июса он уловил движение и те затаенные звуки, которые невольно возникают, когда вместе собирается много народу.

Голиков вскинул бинокль, но ничего не увидел. Тогда он закрыл глаза, чтобы лучше слышать. Он уловил мягкий стук множества копыт. Это не было стадо. Так смягченно и ритмично ступать могли только верховые лошади, если их копыта обмотать тряпками.

В той же дали что-то звякнуло. Похоже, металлические ножны шашки задели стремя. Мгновенно возник приглушенный голос, словно кто-то рассердился, – слов было не разобрать.

Подкреплений Голиков не ждал. Значит, на том берегу реки двигалась банда. Аркадий Петрович насторожился. Чтобы проехать мимо села, банда могла выбрать и более дальнюю дорогу. Но выбор маршрута и обмотанные тряпками копыта свидетельствовали о том, что у банды был конкретный план. И тут Аркадию Петровичу показалось, что отряд остановился, и Голиков четко различил слово «Привал!».

«Привал!.. Они остановились на привал?.. Зачем? Не нашли другого места?»

Голиков не терпел неясностей и загадок. Особенно когда имел дело с Соловьевым. Появление бандитского отряда возле Форпоста, пусть и на другом берегу реки, не могло быть случайным. В лучшем случае это была демонстрация. Чего? Непобедимости, неуязвимости? Или Соловьев хотел показать, что не боится чоновского отряда?

Аркадий Петрович сбежал с холма, а по селу пошел своим стремительным шагом, к которому здесь привыкли. На самом деле, если бы Голиков мог себе позволить, он бы мчался изо всех сил, потому что первым его желанием было объявить тревогу и ринуться с отрядом через Июс.

Но Голиков всегда боялся своего азарта и молниеносных решений, если их подсказывали досада или злость. Он знал: на войне это плохие советчики.

Вопреки первоначальному намерению, Аркадий Петрович с холма отправился не в штаб, а к себе домой. Взбежав на крыльцо, он нетерпеливо постучал в окошко.

– Случилось что?! – взволнованно спросила Аграфена, впустив его в избу.

– А ты бы не прогулялась на Песчанку? – ответил он ей.

– А чего я там не видела?

– Ивановы разбойнички, по-моему, там что-то затевают. Делать ничего не нужно. Только убедись, что они там. И сколько их. Приблизительно.

– А ежели они меня схватят да начнут тобой интересоваться?

– Если там будет Иван, он тебя отпустит. Объяснишь, что тебе нужен песок – собираешься перекладывать печку. А ежели Ивана не будет, скажи, что ты его соседка. Думаю, бандиты тебя не тронут. А если сподобишься увидеть самого, то вряд ли он тебя будет расспрашивать обо мне. Найдутся у вас другие предметы для разговора.

– А если все же спросит про тебя?

– А что ты знаешь обо мне? Разве я с тобой разговариваю о делах? Скажи: твоя забота вовремя сварить мне суп.

– А к Анфисе ходим?

– Подруги вы с ней. Вот и приглашает нас в гости.

Аграфена посмотрела на него долгим, обиженным взглядом.

– А что, господин начальник, ты думаешь, что я из железа? И ничего не боюсь? И встретиться с Иваном для меня одна радость?

Задор у Голикова пропал: ему стало стыдно.

– Я бы сам пошел – мне нельзя. И бойцов послать не могу: их сразу заприметят. И кроме тебя, просить некого. Если не можешь – извини. Война, конечно, занятие не для женщин.

– Ладно. Съезжу на Песчанку.

В штабе Голиков распорядился объявить подъем, выдать каждому бойцу на завтрак, сверх пайка, по четверти буханки хлеба и по куску сала. Остальные решения зависели от результатов разведки.

Аграфена появилась часа через два. Войдя в кабинет, она, дурачась, поднесла перевернутую ладонь к виску:

– Так точно, Аркадий Петрович, в ямине, откуда брали песок, прячутся. Вся Иванова конница там стоит. Коней тридцать, не меньше. Ты что, колдун, что их там угадал?

– А что они собираются делать? – спросил он.

– Не спрашивала. Когда я издали смотрела, они варили в огромном казане кашу. Ближе я подойти боялась, чтобы не оставили обедать, а заодно и ночевать.

Аграфена доложила о своей разведке весело. Для нее заботы и страхи остались на том берегу. А для Голикова заботы только начинались.

Песчанкой называли небольшой холмистый остров, который образовался посреди русла реки. На Песчанке никто не жил. Тут рос по преимуществу ракитник, и отсюда местные жители брали песок для своих нужд.

В том, что «горные партизаны», перейдя речку на мелководье, расположились на Песчанке, не было случайности. Соловьев бросал вызов. Если промолчать, сделать вид, что никто бивак не заметил, Соловьев в следующий раз мог поставить свой лагерь прямо на Казачьем холме. Вызов требовал стремительных ответных действий. Но и в том, что ситуация требовала моментального решения, казалось Голикову, тоже заключался неразгаданный умысел: Соловьев ничего не делал просто так.

Аркадий Петрович, не проявляя поспешности, пригласил к себе Никитина и Мотыгина, изложил им свой план, который, в свою очередь, должен был озадачить уже Соловьева.

Спустя часа полтора отряд чинно, с громкой песней «Как родная меня мать провожала» проехал по селу. На залихватскую песню высунулись из-за оград и заборов люди. Песня их обрадовала и взбодрила. В Форпосте уже давно не пели.

На краю деревни отряду встретились два старых хакаса. Они посторонились, пропуская кавалеристов, и Голиков услышал, как один старик спросил у другого: «Хайдар[3]3
  Х а й д а р – куда, в какую сторону. Местных жителей постоянно волновало. куда направляется Голиков со своим отрядом.


[Закрыть] Голиков?.. Хайдар?» Второй что-то ответил.

«Интересное слово «хайдар», – подумал Голиков. – Любопытно, как оно переводится: начальник, командир, джигит?»

Продолжая думать, что «хайдар» – это «начальник» или «командир», Аркадий Петрович стал с тех пор в шутку называть хайдаром себя. Только произносил он это слово с взрывным «г» – Гайдар. Вскоре в грустную минуту он даже сочинил стихотворение:

 
Все прошло. Но дымят пожарища,
Слышны рокоты бурь вдали.
Все ушли от Гайдара товарищи.
Дальше, дальше вперед ушли.
 

Отряд под командой Голикова двинулся в сторону Елового лога, мимо старых, замшелых овчарен, а затем повернул налево, к Кривому озеру, которое примыкало к Июсу. Километра через полтора-два появились полуразрушенные строения – кошары[4]4
  К о ш а р а – овчарня, загон для овец.


[Закрыть]. За ними шел мелкий кустарник. Сквозь его голые, только начинавшие зеленеть ветви просвечивала серая, по-весеннему холодная вода реки. За ней метрах в двадцати желтел крутой песчаный берег. Там тоже рос густой кустарник. Из его зарослей к небу тянулся дым нескольких костров. Доносились громкие мужские голоса. Это и была Песчанка, которую соловьевцы, не таясь, обживали.

С появлением чоновцев голоса на противоположном берегу сделались глуше, но костры продолжали дымить.

Отряд же Голикова, остановясь возле кошар, дальше, к реке, не пошел. Аркадий Петрович минут десять наблюдал за тем, что происходило на Песчанке. Поведение соловьевцев заставило его задуматься. Вопреки первоначальному намерению он коротко бросил:

– Привал!.. Разжечь костры! Кипятить чай!

Для чая были одни котелки.

– Товарищ командир, а где брать воду? – озабоченно спросил Мотыгин.

– В реке. Только слева, за поворотом.

Голиков не любил лишнего риска.

Вспыхнули костры возле кошар. Повисли над огнем на рогулинах солдатские котелки. Не заметить отряд Голикова «горные партизаны» не могли, но уходить с Песчанки они не собирались. Люди Соловьева чего-то ждали. Чего?..

А пока что другая, меньшая часть отряда под командой Никитина направилась в противоположную сторону от Форпоста, миновала кладбище, Казачью горку и шла вдоль пустынного берега реки.

На Песчанке стали проявлять нервозность. Прекратилось конское ржание – видимо, лошадей отвели подальше от берега, – попритухли костры: дымы от них тянулись вверх уже тонкими, жидкими струями. Группа соловьевцев пристроилась с винтовками за кустами на высоком обрыве.

Между тем в котелках вскипел чай. Бойды принялись его пить, спеша согреться. С обрыва бивак был отлично виден, но «белые партизаны» не снимались с места и не открывали огня. Что им на самом деле было тут нужно?.. Впервые за два с лишним года соловьевцев и красноармейцев разделяли несколько десятков метров, и ни одна из сторон не спешила начать стрельбу.

Где-то вдалеке стрекотнул пулемет, раскатилось несколько винтовочных выстрелов. Потом пулемет забил длинными очередями. На Песчанке началась суматоха. Вскочили даже те бандиты, что изготовились с винтовками на краю обрыва. Пулеметы же в отдалении начали бить яростно.

Только тут Голиков крикнул:

– По коням! За мной!

Бойцы выплеснули остатки чая на землю. Взлететь в седло для них было делом секунды. Узкой тропочкой меж кустов Аркадий Петрович выскочил к разлившемуся Июсу и направил коня в стылую воду. Течение в реке было по-весеннему быстрым. Голиков почувствовал, что коня потоком относит в сторону. То же самое происходило с остальными лошадьми.

– Долой с коней! – крикнул Голиков бойцам. – В воду и вперед!

Но прыгать в ледяную воду никому не хотелось. Голиков скользнул в поток первым, держа над головой повод и портупею с кобурой и шашкой. Вода ожгла. В первые мгновения от холода остановилось дыхание. Одежда набухла, стала сковывать движения.

От ощущения большой глубины сделалось тревожно, и Голиков начал энергично загребать воду одной рукой. Рядом фыркнула, забрызгивая Голикову все лицо, преданная морда коня.

Голиков оглянулся. Бойцы старались плыть за ним, держа над головой винтовки, патронташи и ремни уздечек. Красноармейцы тоже с трудом справлялись с течением. Если бы «горных партизан» не охватила паника, они бы сейчас могли перебить всех пловцов. Но после того, что произошло возле сопки с человечьим лицом, соловьевцы испугались новой ловушки.

Не целясь, они дали несколько выстрелов по плывущим и кинулись прочь, в глубь острова, в расчете прорваться к Сарат-горе, а там уже не стоило больших усилий уйти от преследования.

Неожиданность и страх сделали свое дело.

Проплыв еще несколько метров, Голиков попытался нащупать ногами дно. Сапог скользнул по камню, сорвался. Значит, дно было уже близко, и еще метра через два Аркадий Петрович почувствовал: под сапогом грунт.

– Здесь дно! Я стою на дне! – крикнул Голиков и стал торопливо выбираться из воды.

На берегу он застегнул на себе портупею с маузером и шашкой. Конь, выйдя на сушу, отряхнулся, обдав хозяина дождем брызг. С Голикова тоже лилась вода. Было желание все сбросить с себя и отжать. Особенно раздражало, что вода набралась в сапоги и хлюпала. Но о том, чтобы стащить разбухшие сапоги и вылить из них воду, не могло быть и речи.

Пока что вместе с Голиковым до отмели добрались пять человек. Остальные еще барахтались в реке. И все равно Голиков плюхнулся на мокрое, чавкнувшее седло, выхватил из кобуры пистолет, который, как он надеялся, не нахлебался воды, и направил коня вверх по склону. Аркадий Петрович вырвался на ровное место и тут же увидел, что впереди по неширокой дорожке несутся прочь два всадника. С одного, видимо, веткой сорвало шапку, обнажилась бритая голова. Этот бритоголовый ехал на слабом или, скорее, старом коне и отставал. Понимая, что рискует попасть в плен, он обернулся, пальнул в Голикова из карабина, промазал. Пуля свистнула в полуметре от Аркадия Петровича.

Голиков нажал спуск – пистолет только щелкнул. Патрон в стволе все же намок. Аркадий Петрович отпустил поводья, оттянул затвор, выбросил намокший патрон. Тем временем и бритоголовый успел передернуть затвор. Он снова обернулся. Голиков не стал ждать выстрела, надавил скобку, целясь в круп коня.

Лошадь под бритоголовым словно обмерла, и всадник полетел на землю.

– Подобрать! – крикнул Голиков тем, кто мчался следом.

…Через полчаса, когда преследование соловьевцев потеряло смысл, Голиков собрал обе части своего отряда на той же Песчанке, возле полузатухших костров. Он спешил обсушить бойцов и поскорее напоить их чаем.

Возле одного тлеющего костра лежал на боку опрокинутый медный казан, по земле растеклась каша из грубо помолотого зерна, и сиротливо стояли на открытом месте наспех сооруженные шалаши.

Продолжая ломать голову над тем, для чего Соловьеву понадобилось устраивать здесь лагерь, Аркадий Петрович спрыгнул с копя, не глядя передал бойцу повод и сам подбросил в потухающий костер охапку хвороста. Голиков был встревожен: чем закончится для отряда купание в ледяной воде?

Он приказал всем спешиться, пятерых назначил в караул. Остальным велел раздуть еще три костра и посушить одежду. Сам он только стянул с себя наконец сапоги, вылил из них воду и пристроил вместе с портянками возле огня. После этого он сел у костра и велел привести пленного.

Поставив красные, замерзшие ступни на лапник, Голиков пытался их согреть, когда Мотыгин подтолкнул к костру бритоголового парня. Было ему лет восемнадцать. Одет он был в красноармейскую шинель. Скорей всего, она принадлежала кому-то из наших бойцов, чья судьба оказалась не слишком счастливой. У пленного было тонкое, худое, искаженное испугом и болью лицо. Левая рука его была неестественно вывернута ладонью вперед. Падая, он, видимо, ее сломал.

– Мотыгин, снимите с него шинель, – сказал Голиков.

Мотыгин довольно грубо расстегнул пуговицы и сдернул шинель.

– Ой, больно! – вскрикнул парень и повернулся лицом к Голикову: – Не убивайте меня!

Но Голиков помнил, как этот же парень полчаса назад целился в него из карабина, и жалости к нему не испытывал.

– Подойди ближе, – велел Голиков.

Он поднялся с поваленного дерева, снял с плачущего парня пиджак, под которым оказалась грязная, рваная ситцевая рубаха. Аркадий Петрович ощупал поврежденную руку пленного от плеча до кончиков пальцев. Вспомнилось, как эта рука наводила на него карабин. Голиков крепко и безжалостно стиснул своей кистью запястье парня.

– Не надо, пустите! – не своим голосом закричал пленный, но Аркадий Петрович в ответ сильно дернул поврежденную руку. – Ой! Ой! Не могу, пустите! – на весь берег закричал парень. Его голос, надо полагать, слышали и удравшие бандиты.

– Кричи громче! – посоветовал ему Аркадий Петрович, отпустив руку и усаживаясь на место, чтобы снова греть ноги.

– А уже не больно, – простодушно ответил парень. Глаза его еще были полны слез.

У парня был вывих, который Голиков ему вправил.

– Тебя как зовут? – спросил Аркадий Петрович, переворачивая портянки. От них валил пар.

– Харитон.

– Нравится быть бандитом?

– Не-а.

– Зачем же пошел? Пограбить?

– Чего я награбил? – рассердился вдруг парень, натягивая пиджак. Надевал он его одной рукой, опасаясь пошевелить второй, теперь уже вправленной. – Или вы думаете, что я вот это награбил? – И он потряс за ворот свою рваную и грязную рубаху. – Я учился на кузнеца. Я хотел зарабатывать честно.

– Чего же тебя понесло в банду?

– Вы думаете, я хотел? А приехал к нам в село Иван Николаевич. Велел выйти на улицу всем мужикам. Вышло нас шестеро. Соловьев и спросил: «Кто желает служить в моем отряде?» Сначала все молчали. А потом один приймак ответил: «Положим, я согласный. Что дальше?» Тогда Иван Николаевич вынул из кобуры револьвер, протянул приймаку и сказал: «Расстреляй, которые будут несогласные». Тогда к нему шагнули еще двое. И я шагнул. Я умирать не хотел. Мне ж только девятнадцать.

– И ты участвовал в расстреле?

– Стрелял тот приймак. У меня тогда и карабина не было. Но Иван Николаевич сказал: «Кровь этих двоих на вас всех…»

У Голикова пропало желание беседовать с Харитоном, хотя самым большим мерзавцем по-прежнему оставался Соловьев, который хватал средь бела дня людей, занятых обычным житейским делом, и за несколько минут превращал их в убийц. Или в убитых.

– Где главный штаб Соловьева?

– Не знаю. Таким, как я, его не показывают.

– Сюда вас кто привел?

– Астанаев.

– Зачем?

– Ловить Голикова, начальника красных. Сначала его хотели поймать на каком-то холме. Но Астанаев сказал: «На холме нельзя. Народ обидится. Голика надо убить, как Сергеева».

Аркадий Петрович почувствовал, что бледнеет. Выходит, что и сегодня ночью, когда он сидел на холме, и вчера, и позавчера его собирались схватить и сунуть, как петуха, головой в мешок и доставить Соловьеву. Конечно, умозрительно Голиков понимал, что все это может быть, но лишь сию минуту он ощутил, как близко каждую ночь находился от гибели. И в минувшую тоже. Но от плена или смерти его спасло «народное мнение», с которым Астанаев, оказывается, теперь вынужден считаться. Это открытие немалого стоило. И тогда, выходит, был придуман бивак на Песчанке. Но что он мог дать Астанаеву? И при чем тут Сергеев?

Внезапно Голиков, который сидел в насквозь мокрой одежде, почувствовал: на леденящем ветру ему становилось жарко. Только теперь он понял, что произошло с Сергеевым.

Сергеев командовал эскадроном. Это был внешне хмурый человек. С «императором тайги» у комэска имелись свои счеты: бандиты зарубили у него брата. Но у Сергеева не было злобы и отчаянности, которая на войне порой бывает опаснее трусости, потому что отчаянный человек весь отдается порыву. Сергеев умел думать, четко выполнял задачи, которые ставились перед эскадроном. Но если эскадрон сталкивался с бандой, Сергеев преследовал ее до последней возможности. Это всегда оборачивалось для банды большими потерями. И столкновения с Сергеевым Соловьев боялся.

Две недели назад на деревню Сютик налетела банда. Случилось это, когда поблизости находился эскадрон Сергеева. Заметив бойцов, банда спешно перебралась на другой берег Чулыма. Сергеев с ходу направил своего коня в ледяную воду. Кавалеристы еще не успели пустить вплавь лошадей, когда с бандитского берега ударили два выстрела. Сергеев был убит. Его тело унесло стремительным потоком.

Эскадрон, потеряв командира, все равно достиг противоположного берега. Но банды там уже не было. Вся операция на Чулыме была ловушкой для Сергеева. А бивак на Песчанке – ловушкой для него, Голикова.

– …Мы ждали, что ваш отряд бросится на Песчанку через Июс, – продолжал Харитон. – Вашего Голикова ждали два охотника. А когда вы стали варить чай, Астанай начал нервничать. Он понял, что Голикова среди вас нет. Иначе бы отряд сразу бросился на Песчанку: Голиков, он нетерпеливый…

Но Аркадий Петрович Харитона больше не слушал.

А дома Голикова ждала зареванная Аграфена.

– Ну что, Бова-королевич, доигрался? Ты думаешь, я не знаю, что тебя должны были нынче убить? Господи, зачем ты позволил, чтобы мальчишку сделали главным начальником! – Она причитала, будто Голиков был уже мертв.

– Замолчи! – не выдержал он.

– Чего мне молчать, если тебя сегодня спас только Бог, которому я каждый день молюсь?

Голиков прошел к себе в комнату, отстегнув портупею, швырнул шашку и кобуру с пистолетом на широкую лавку, сбросил сапоги, повалился прямо в одежде на постель и зарылся в груду подушек. Теперь только он понял Касьянова, которого Соловьев своими хитростями довел до умопомрачения. А ведь еще совсем недавно он, мальчишка, над Касьяновым про себя посмеивался…