Текст книги "Рывок в неведомое"

Долгожданный агент

С тех пор как Павел Никитин переехал в Форпост, работать Голикову стало легче. Цыганок завел в окрестных селениях много знакомств, наловчился бойко говорить по-хакасски. И местные жители шептали ему на ухо новости, которые побоялись бы произнести вслух при свидетеле-переводчике.

В своем кабинете Аркадий Петрович повесил большую самодельную карту Ачинско-Минусинского боерайона. На ней Голиков отмечал специально придуманными значками, где, в каких местах были замечены банды, или произошло столкновение, или, по непроверенным данным, находятся базы и лагеря «белых партизан». Все эти пометки, к сожалению, не подсказывали решений, но Голиков был убежден: систематизация сведений не пропадет даром.

Однако гораздо нужнее был просто живой человек, который бы мог сообщать о намерениях Соловьева, как это сделал однажды Гаврюшка. Но такого разведчика у Голикова не было, и он часто упрекал Пашку.

– Где я тебе возьму настоящего агента? – злился Никитин. – Астанаев всех запугал. Одного хакаса, которого Астанаев заподозрил, что он работает на Касьянова, привязали в тайге к лиственнице и оставили. Комары выпили из него всю кровь… К старым бандитам не подберешься. А новичков Астанаев к штабу Соловьева не подпускает. – И, как всегда волнуясь, Никитин начинал расчесывать свой чуб, который должен был непременно выбиваться из-под козырька фуражки…

– Давай поговорим с Настей, – предложил Пашка однажды.

– Кто такая?

– Хакаска. Охотница. Ей шестнадцать лет. Я полагаю, она может стать исключительной разведчицей.

– Где она живет?

– На Теплой речке, но часто приезжает в Форпост. Здесь у нее тетка.

– Ты с ней знаком?

– Да.

– А почему ты решил, что она захочет тебе помогать?

– Бандиты убили у нее отца.

– Ты уже говорил с ней?

– Об этом – нет, – покраснел Пашка.

– Послушай, Цыганок, ты, по-моему, в нее просто влюблен.

– Да, Настя мне нравится, но в настоящий момент я думаю только о деле.

Пашка был настоящим другом, прирожденным разведчиком и дельным помощником. Ни разу не подвел, как бы трудно ни складывалась ситуация. Но сейчас Голиков на Пашку рассердился. Голикову показалось, что Настя не пылает к Цыганку особой нежностью и Пашка придумал сделать из нее разведчицу, чтобы иметь повод встречаться «по казенной надобности». Хотя, с другой стороны, что же будет плохого, если она согласится?

– Покажи мне эту хакасскую Мата Хари, – сказал Голиков.

– А кто такая Мата Хари? – насторожился Никитин.

– Знаменитая танцовщица. И одновременно выдающаяся немецкая разведчица. Франция потеряла из-за нее семнадцать кораблей. Говорят, в первую мировую войну ни одна страна не имела более талантливого агента. А нам с тобой суда топить не нужно. Нам бы только поймать Соловьева…

Дня через два после этого разговора, когда Голиков и Никитин трудились в штабе над донесением, мимо окон верхом проехала девушка с берданкой на плече.

– Она! Вот это она! – закричал радостно Пашка.

И оба выбежали на улицу. Но девушка уже отъехала на изрядное расстояние, и они увидели только ее спину, на которой подрагивало ружье.

– Давай обгоним! – предложил Пашка.

Они забежали во двор штаба, вскочили на неоседланных коней, припустили огородами, а потом выехали навстречу Насте. Девушка поразила Голикова: ее скуластое лицо с восточным разрезом глаз нельзя было назвать красивым, но оно дышало умом, независимостью и достоинством.

– Здравствуйте! – по-мальчишески восторженно приветствовали ее командиры.

Настя ответила легким вежливым поклоном, не вспомнив или не желая показать, что знакома с Пашкой. Это огорчило Никитина. Но когда девушка проехала мимо, он зашептал:

– Графиня! Настоящая графиня. Я ж тебе говорил…

Голиков промолчал, однако Настя произвела на него впечатление.

Вечером Аркадий Петрович и Никитин встретились с Настей в доме Анфисы. Настя была в длинном прямом платье. Она выглядела еще миловидней, чем утром, но неожиданное приглашение ее взволновало и даже напугало. Сама того не замечая, тонкой рукой она разглаживала множество косичек, переброшенных на грудь.

За столом разговора не получилось. Девушка не понимала, зачем ее и двух начальников пригласила Анфиса.

Наконец хозяйка унесла самовар и не вернулась; в комнате воцарилось неловкое молчание.

– Настя, – начал Голиков, – мне о вас много хорошего рассказывал Паша. (Никитин при этих словах принялся расчесывать свой белобрысый чуб.) И я захотел познакомиться с вами.

– Я тоже слышала про вас… – ответила Настя. Голос у нее был высокий и совершенно детский. Спохватившись, добавила: – А с Пашей мы знакомы… Мы встретились у колодца. Мы оба поили коней.

Голиков про себя усмехнулся: «Ай да заместитель по разведке! Сколько же ты ждал этой минуты, забросив дела, чтобы подойти к колодцу!»

– Паша – человек скромный, – заметил Голиков, чтобы начать разговор. – Мальчишкой он занимался извозом, помогал семье прокормиться. Потом работал артистом в цирке. Это занятие требует ловкости и смелости. Теперь он хороший командир и мой большой друг. А я из Арзамаса. Слышали о таком городе?

– Нет! – Настя огорченно посмотрела на Голикова. – Я никуда отсюда не уезжала. Дальше Ужура нигде не была.

– А я много ездил: служба.

– Вы хотите, чтобы я тоже рассказала о себе? – спросила догадливая Настя. – Я живу на Теплой речке. Отец мой был лекарь. Лечить его научил один старик, который был когда-то монахом, а потом поселился у нас в тайге. Отец говорил, что старик от кого-то прятался. Когда отец был маленький, он чем-то помог старику. Тот его полюбил и научил говорить и писать по-русски и по-монгольски. И научил его лечить людей. Отец знал, когда и какие надо собирать растения, готовил из них настойки, порошки и мази. Отец лечил многие болезни, сращивал переломы, принимал роды. Когда я была совсем маленькая, он стал всему учить меня.

– И вы тоже умеете… сращивать переломы? – спросил Павел. Глаза его смотрели восхищенно.

– Я видела, как это делал отец, самой не приходилось, – сдержанно ответила Настя.

– Но обождите, – сказал Голиков, – чтобы выбрать, какими лекарствами человека лечить, нужно знать, чем он болен.

– Это отец определял по пульсу.

– По пульсу? – усомнился Голиков. – По пульсу, я знаю, считают удары сердца.

– Это в вашей медицине, – снисходительно уточнила Настя. – Но ваша медицина еще очень молодая. А восточная существует несколько тысяч лет. Отец говорил мне: «Наше тело помнит все: каждую перенесенную болезнь, каждое падение в детстве. А кровь – это как телеграфный провод. Что провода гудят, слышат все. Но сигналы, которые поступают по проводам, понимают только специально обученные люди, у которых есть особые машины. Вместо машин у нас с тобой, доченька, руки».

– Ничего не понимаю, – огорченно сказал Никитин.

– А я, похоже, начинаю понимать. Послушайте мой пульс, Настя.

– Дайте мне правую руку, – ответила девушка и приложила свои длинные тонкие пальцы к запястью Голикова.

– Какие у вас горячие подушечки пальцев! – удивился начальник боевого района.

– А теперь левую, – сказала Настя.

Голиков уже без всякой снисходительности протянул левую руку. Опыт, который он предложил поставить на нем самом, начинал его занимать.

– Вы пережили в детстве большой страх, – негромко произнесла Настя.

– Да, у меня была нянька. Она меня пугала чертями, – согласился Голиков.

– Вы тонули и сильно замерзли.

– Верно, – рассмеялся Голиков. – Тонул мой школьный товарищ, Коля Киселев. Он попал в полынью. Я хотел ему помочь и провалился под лед тоже.

Настя не разделяла веселья Аркадия Петровича. Наоборот, Лицо ее делалось все озабоченнее.

– Вы много падали. Сильно ушибали голову и спину. Вас нужно лечить…

– Спасибо, не надо, – неожиданно смешался Голиков. – Я, Настенька, совершенно здоров. Мне бы только выспаться.

– Как пожелаете. Я бы на вашем месте не откладывала. – В словах Насти скользнули встревоженность и обида.

– Аркадий, – сказал Никитин, – если Настенька советует…

– Паша, – оборвал его Голиков, – я не сомневаюсь в Настином умении. Но мы с тобой будем лечиться, когда поймаем Соловьева… Настенька, расскажите, что случилось с вашим отцом?

Настя погрустнела, опустила глаза и снова обхватила рукой горсть своих косичек. Голиков еще раз удивился, как же красива ее узкая кисть с тонкими, удлиненными пальцами. А ведь эта рука по многу часов в день не выпускала широкий повод, скребла и мыла коня и была знакома со всякой крестьянской работой.

– Отец обрадовался, когда пришла ваша власть, – тихо сказала Настя. – Он говорил: нам теперь не будут кричать: «Убирайся, «татарская лопата»![5]5
  Распространенное оскорбление – намек на плоское монголоидное лицо многих хакасов.


[Закрыть] Еще он говорил, что пошлет меня учиться на фельдшера.

Двери нашего дома запирались только на ночь. Отец принимал всех, кто приходил и приезжал, слушал пульс, смотрел язык, прописывал лекарства, которые я выдавала, а готовили мы их вместе. Когда народу приезжало особенно много, часть больных осматривала я.

Однажды к нам во двор ввалилась банда Другуля. Это было неуважение к отцу. Все больные знали: въезжать во двор нельзя. Это мешает отцу. Но Другуль был пьян. Он сказал, что забирает отца в лес. Отец ответил, что не поедет к Другулю, как не поехал к Соловьеву. Но если больных к нему привезут, он их полечит.

– Отец ваш лечил бандитов? – возмутился Никитин.

– Да, – ответила Настя, прямо посмотрев в лицо Павла. – Отец их не любил. Особенно Соловья. Но отец говорил: «Я не Бог, чтобы судить, кого я должен вылечить, а кого – нет».

– Паша, когда мы берем пленных, мы тоже их лечим, – напомнил Голиков. – Извините, Настя, мы вас слушаем.

Настя потерла пальцами лоб, словно прогоняя какие-то тяжелые видения. Когда она убрала руку, лицо ее было очень бледно.

– Отца начали бить. Я бросилась к Другулю. Он велел: «Девчонку берем с собой!» Но я сумела выпрыгнуть в окно и убежала в лес. А когда вернулась, отец был мертв.

Голиков вспомнил, как несколько месяцев назад, когда он служил на Тамбовщине, антоновцы убили агронома, который вывел морозоустойчивый сорт ржи и собрал первый урожай. Убийство агронома на Тамбовщине и убийство лекаря здесь были одинаково бессмысленными. Но по какой-то трагической закономерности погибали прежде всего наиболее грамотные и наиболее полезные люди.

– Вы остались жить в своем доме? – спросил Никитин.

– Да.

– Не боялись?

– Боялась. Я была уверена, что люди Другуля вернутся за мной. Я зарядила оба ружья. Когда отец учил меня стрелять, он давал мне ружье с одним патроном и отпускал в тайгу. Я должна была вернуться с белкой. И когда я ждала, что люди Другуля вернутся за мной, я надеялась, что уложу хотя бы четверых.

И четверо ко мне приехали. Не въезжая в ворота, они сошли с коней, войдя во двор, сняли шапки. Я ужасная трусиха. Я заплакала и закричала: «Уходите, или я вас всех убью!» Тогда один из тех, кто приехал, сказал: «Настюша, али не признала меня?»

Это был Соловьев. Он тоже приезжал к отцу уговаривать его уйти к нему в лес. «Настюша, – сказал Соловьев, – мы делим твое горе. Случилось ужасное злодейство. Девочка, выйди к нам и ничего не бойся!»

А уже сбежался народ, и мне было не так страшно. Я вышла, держа наготове заряженное ружье.

…В комнате неслышно появилась Анфиса, поставила на стол жбан с квасом, кружки, а потом принесла тарелку с кедровыми орешками и другую – с фундуком, сваренным в меду. И снова ушла. Никитин разлил квас по кружкам и сразу выпил свою. Настя сделала несколько маленьких глотков, а Голиков не притронулся.

– Что же было дальше? – спросил Аркадий Петрович.

– Соловьев сказал: «Настюша, опусти ружье, а то у тебя дрожат руки, и ты можешь ненароком выстрелить». Я опустила. «Настюша, я наказал Другуля. Во всей Хакасии тебя больше никто не тронет. Я беру тебя под свою защиту. А если ты пожелаешь, в моем лагере для тебя найдется место. Я делаю это ради памяти твоего отца, который безотказно помогал людям. И я знаю, сколько хорошего делала ты».

Настя взяла с тарелки кедровый орешек, расколола его мелкими и острыми зубами, а скорлупки положила на выскобленный стол.

– Паша, вы смотрите на меня строгими глазами, но я была благодарна Ивану Николаевичу. Он избавил меня от страха, что Другуль вернется за мной. Я спросила: «А где я вас найду?» Соловьев рассмеялся: «Найти меня просто: кинь письмо возле любой многолавки. Я в тот же день его получу и приеду за тобой сам».

– Вы уже писали Соловьеву? – непривычным для него, официальным голосом спросил Никитин. Вид у него был неприступный и одновременно растерянный.

– Нет, не писала, – рассеянно ответила Настя. – Я ведь Соловьева тоже боюсь. И потом, Соловьев сразу в свой штаб почти никого не берет. Сначала нужно жить в другом месте. А я знаю, как приходится девушкам в других местах.

Настя взяла с тарелки горсть кедровых орешков и стала их раскусывать один за другим. Разговор для нее становился не только труден, но и неприятен.

– Паша, – сказал Голиков, – дойди до штаба, просмотри шифровки и жди меня там.

– Хорошо, – обиженно ответил Никитин.

– Какой он у вас строгий! – улыбнулась Настя, когда Никитин ушел.

– Паша добрый, Настя, он тепло относится к вам (девушка вспыхнула), но он совершенно извелся на работе.

Голиков взял кружку с квасом и выпил ее до дна. И Настя с удивлением поняла, что этот высокий сильный парень, самый главный здешний начальник, тоже волнуется.

– Я вот что хотел сказать, – начал он. – Соловьев проявил к вам великодушие. Я допускаю, что он уважал вашего отца, пожалел о его гибели, проявил заботу о вас. На самом деле Соловьев причинил больше горя, чем Другуль. И не будь Соловьева, скорей всего, не было бы и Другуля. Но мы не можем поймать Соловьева. А если его не остановить, он покалечит еще много народу. И много судеб. – Голиков выбрал в тарелке крупный орех и тут же о нем забыл. – Вы бы не согласились нам помочь?

Настя, которая с момента ухода Никитина сидела не шелохнувшись, догадываясь, что Пашу Голиков отослал не случайно, торопливо ответила:

– Нет-нет!

– Я не прошу вас поселиться у Соловьева. Но вы теперь можете ездить по всей тайге. А мне нужно узнать только одно: где у Соловьева его главный штаб?

– Нет, – повторила Настя.

– Почему?

– Боюсь.

– Но вы же ездите одна по тайге. А там полно всякого зверья.

– Соловьев пострашней медведя… И потом… Не хотела вам говорить… Неделю назад приезжал ко мне Астанаев. Привез в подарок колечко с красным, как капелька крови, камешком и передал, что Иван Николаевич просит, чтобы я поехала в Форпост к тетке, познакомилась, Аркадий Петрович, с вами и пригласила к себе, на Теплую речку, в гости. Я тоже отказалась.

Лицо Голикова горело. Ему было совестно, что они с Пашкой и Соловьев с Астанаевым одинаково пытались вовлечь эту беззащитную девчонку в смертельно опасное дело. Чувство вины заслонило, отодвинуло внезапный холод внутри, когда он понял, что Астанаев с Соловьевым пытались завербовать Настю, чтобы устроить очередную ловушку ему, Голикову.

– Простите меня, Настя. И забудем этот разговор.

– Это вы меня простите, что я трусиха. Когда я вспоминаю Другуля, меня всю трясет.

Прошло несколько дней. Голиков поздно вернулся домой, мечтая выпить стакан молока и поскорее лечь спать.

– Анфиса приходила, – хмуро встретила его на пороге Аграфена. – Ждет она, видишь ли, тебя. Любовь у тебя с ней, что ли?

– А что?! – озорно ответил Голиков. – Женщина она красивая, свободная. Возьму и женюсь.

А сам подумал: «Что же случилось? Снова появился Кузнецов?»

Он отстегнул шашку, напялил на себя старое пальто Аграфениного мужа, которое висело на вешалке, нахлобучил его же засаленную фуражку с матерчатым козырьком.

– Чучело огородное, кто в таком виде ходит на любовное свидание? – не удержалась от смеха Аграфена.

– Ты не запирайся, я скоро приду, – ответил он.

Аркадий Петрович спустился с крыльца и долго петлял по задворкам, останавливался за деревьями и строениями, внимательно присматриваясь и прислушиваясь, пока не убедился, что за ним никто не идет. Лишь после этого он подошел к дому Анфисы, все окна которого были темны, и постучался. Дверь тут же открылась. В полутемной прихожей с керосиновой лампой в руке его ждала печальная Анфиса.

– Что-нибудь случилось? – встревожился Голиков.

– Вас тут давно дожидаются, – коротко и недружелюбно ответила Анфиса.

И провела его в большую комнату. За столом сидела Настя. Она была в бордовом платье со множеством складок, а волосы ее были расчесаны и собраны на затылке в большой пучок. Прическа и новое платье девушке совершенно не шли, и смотрелась она полнейшей дурнушкой.

Анфиса оставила их вдвоем, что раздосадовало Голикова. Аграфена подозревала, что у него роман с Анфисой. Анфиса, видимо, подозревала, что у него начался роман с Настей. А ему сейчас было не до романов, помогать же ему Настя отказалась. Неожиданное и ненужное свидание лишило его редкой возможности поспать нынче лишних полтора-два часа. Он изо дня в день не высыпался, чувствуя, что в нем накапливается усталость. Трех-четырех часов, которые он оставлял себе на сон, ему давно не хватало. По утрам тяжелыми оставались ноги, и уже не так быстро и четко работала голова. Нужно было выспаться любой ценой. Вся надежда сейчас была только на его голову. Больше в поединке с Соловьевым рассчитывать было не на что.

И Голиков решил с порога сказать Насте, что сможет уделить ей лишь несколько минут, но его остановило то, что Настя была бледна и явно чем-то взволнована, едва слышно ответила на его «Здравствуйте» и даже не улыбнулась, завидя его в полуоборванном балахоне и в фуражке, которая налезала ему на уши. Без всяких объяснений Настя взяла с широкой лавки кожаную сумку, в которую охотники складывают подстреленную дичь, вынула пергаментный свиток с красной восковой печатью на шнурке и протянула Аркадию Петровичу.

Полагая, что Насте в руки попал старинный документ, Голиков бережно развернул свиток. На пергаменте лихим писарским почерком с многочисленными завитушками было выведено:

Охранная грамота

Подательница сей находится под нашей защитой. Ей дозволено свободно передвигаться по нашим владениям для пропитания и охоты, в чем надлежит оказывать ей помощь и не чинить обид.

– Откуда это у вас? – спросил Голиков, продолжая держать в руках развернутый свиток.

– Позавчера ночью привез Астанаев и спросил, не передумала ли я. Я ему ответила: нет. А вам я говорю: я согласна.

– Что?! – не понял, скорей даже не поверил Голиков.

– Я согласна. Ведь теперь меня в лесу никто не посмеет тронуть. Даже медведь. – Она хотела улыбнуться, но улыбка получилась у нее робкая.

И Голиков опять увидел перед собой напуганного ребенка.

Сколько раз потом вспоминал он этот вечер, себя в наряде огородного пугала и эту девочку в бордовом платье, со взрослой прической! Девочка доверчиво и выжидательно смотрела на него, Аркадия Голикова. От него зависело, принять или не принять ее жертву. Он принял.

Настина готовность помогать моментально их сблизила. Они перешли на «ты». Внезапно им сделалось беспричинно весело. И когда Анфиса принесла хлеб, молоко и холодное мясо, Голиков и Настя выглядели развеселившейся влюбленной парой, которой было уютно в этом не слишком счастливом доме. Поставив угощение, Анфиса отказалась поужинать вместе с ними и ушла. Она завидовала Насте.

– Уже поздний час, – сказал Голиков, когда они поели, – мне пора обходить посты, а тебе лучше уехать, пока темно. Просьба одна: узнай, где главный штаб Соловьева. Я тебя не тороплю.

– От Соловья ушло много офицеров, – сказала Настя, – если тебе это интересно.

– Конечно.

– И потом, Соловьев начал носить на себе кожаный пояс с золотом. Раньше он его не носил.

– Откуда ты знаешь?

– Люди говорят.

– Выходит, Иван Николаевич стал нервничать… Настенька, я ухожу. Если понадоблюсь, вызови через Анфису. Не будет меня – придет Никитин.

– Хорошо, – упавшим голосом ответила Настя.

– И еще, тебе нужно дать новое имя.

– Не хочу я новое. Я люблю свое.

– Не насовсем – для маскировки. Мы будем называть тебя Машей. Если кто услышит «Маша» или перехватит твою записку, чтоб не догадались.

– Ладно, – улыбнулась девушка. – Маша тоже красивое имя… раз ты его выбрал.

– Я жду тебя через неделю.

– Так долго я тебя не увижу?

– Но раньше ты просто ничего не успеешь узнать.

Покушение

Выпуская Голикова из дома, Анфиса шепнула: – Аркадий Петрович, идите огородами.

Петли были промазаны, и открылась дверь бесшумно. Голиков вышел на крыльцо. Прислушался. Деревня спала. Аркадий Петрович двинулся задворками сначала на окраину села. Когда он уже довольно далеко отошел от дома Анфисы, в той стороне, где был штаб, яростно залились две или три собаки. Потом одна обиженно заскулила, и вскоре стало тихо.

«Кто-то прошел мимо штаба?.. Или забежала белка?» Доискиваться смысла, отчего залаяли собаки, он не стал. Он уже спал на ходу. Вдобавок от лазания по огородам на сапоги налипла грязь. Каждый шаг требовал добавочных усилий. А он готов был лечь на голую землю, чтобы заснуть хотя бы на десять минут, и не сделал этого лишь потому, что принял неожиданное решение.

Первый свой обход он уже пропустил (чем, верно, удивил часовых). До второго оставалось минут сорок. «Обойду посты сейчас и посплю до утра», – сказал он себе. Это значило, что он поспит без перерыва часов пять. Такой удачи ему не выпадало давно.

Обходом Голиков остался доволен. После гибели Лаптева бойцы куда старательнее несли караульную службу.

Едва переставляя от усталости ноги, Голиков добрел до Аграфениной избы. Постучал в окошко, Аграфена отперла в тот же миг. Значит, не ложилась тоже.

– Ежели идешь на свидание до утра, – сердито сказала она, – предупреждай. А то: «Я скоро вернусь!», а уже петухи поют.

– Торговался с Анфисой насчет ее приданого, – буркнул Аркадий Петрович.

– Кабы она не попивала, цены бы ей не было, – с женской беспощадностью ответила Аграфена.

Была она верным человеком, но Голиков не считал нужным посвящать ее во все служебные тайны, поэтому ничего не сказал о Насте – Маше.

– Еда на столе, – напомнила Аграфена и отправилась спать.

Голиков повесил в темной прихожей пальто, там же сбросил грязные сапоги и босиком прошел к себе. Чиркнув спичкой, зажег огарок свечи в медном подсвечнике: последнее время было плохо с керосином. Накрытый чистым полотенцем, на столе дожидался ужин.

Есть Голиков не хотел. Он разделся, сложил на лавке вещи, закрыл на щеколду дверь в среднюю комнату, дунул на огарок и полез на печку. Здесь он нащупал подушку, сунул под нее прихваченный маузер без кобуры, натянул жаркую просторную шубу и заснул.

Ему показалось, что спал он минуту-две. На самом деле прошло не меньше получаса, когда сквозь сон он различил под окнами шаги. Он бы не обратил на них внимания, если бы кто-то прошел мимо. Его насторожило, что это были даже не шаги, а едва ощутимое касание земли мягкими подошвами охотничьих пим, на которые вместо жестких подметок пришивали звериные шкуры.

Голиков не уловил бы этот почти неразличимый шорох, если бы слух его не обострился от еженощных обходов и круглосуточной настороженности. Сами по себе шаги, конечно, ничего не означали, но Голикову не понравилась их потаенность, будто кто-то крался по деревне, да и зимние мягкие пимы были не по сырой теперешней погоде. Но соседские собаки молчали. А хозяйка дворовых собак не держала.

«Спи! – сказал себе, не открывая глаз, Голиков. – Тебе все мерещится». И снова провалился в полу небытие.

Прошлую ночь Аркадий Петрович не спал совсем. Теперь ночь уже катилась к рассвету, а он все не мог оторваться мыслью от забот и тревог.

И Голиков прижался щекой к подушке, потянул шубу, чтобы укрыться с головой. И укрылся бы, на свое горе, если бы в последний миг не уловил сверхслухом короткого спора. Кто-то шепотом на чем-то настаивал. Кто-то другой, тоже шепотом, жалобно возражал.

Голиков снова, не открывая глаз, подумал, что спор ему приснился и никого под окном нет, иначе бы чуткие соседские собаки давно подняли неистовый лай. Эта мысль его решительно успокоила. Он перевернулся на спину и увидел сон.

Будто бы нет еще никакой войны – ни той, мировой, ни этой, гражданской, – и живет он дома, в Арзамасе. Стоит сухая осень, и они с отцом идут в воскресенье на базар. А базар богатейший, чего здесь только нет! И отец отбирает несколько связок крупного лука, такого золотистого, что хоть отливай из него обручальные кольца; в другом месте отец сговаривается и платит за три мешка картофеля, где самая маленькая картошина с отцовский кулак, а самая большая примерно с собачью голову. Потом отец покупает целую кадушку, ведра на полтора, белейшей квашеной капусты – с клюквой, антоновскими яблоками, тмином и чем-то еще; а напоследок, пробуя соты, которые наперебой предлагают торговцы, он выбирает ладный, на полпуда, бочонок гречишного коричневатого меда, который любят мама и тетя Даша, и отдельно кузовок прозрачного липового – на случай, если кто в доме простудится.

Расплатясь, отец нанял подводу. Извозчик погрузил на нее мешки с картошкой и прикупленной мукой, связки лука, кадушку с капустой и бочонок меду. Потом нанял пролетку – не идти же за возом пешком, хотя до дому и близко, – и они покатили в экипаже на Новоплотинную, за ними едва поспевал тяжело груженный воз.

Когда же поезд остановился возле дома, выбежали мама, тетя Даша и сестрички. Тетка стала ахать и охать по поводу того, какая картошка, и какой лук, и какой запах от бочонка с медом, а мама принялась весело выговаривать отцу: «Ну, Петя, ты опять скупил весь базар».

Тем временем, видел Голиков, подводчик, желая заработать лишний гривенник на водку, обмотал вокруг шеи все связки лука, сгреб с воза и понес в дом на вытянутых руках сразу три мешка с картофелем. А тетка неизвестно зачем поставила ему на мешки еще и кадушку с капустой, хотя было очевидно, что с такой пирамидой войти в дом невозможно. И Аркадий попытался тетке это объяснить, но тетка погладила его своей ладошкой по голове. Раздался звук, будто алмазом провели по стеклу.

В этот момент кадушка задела притолоку двери, скользнула по мешку и разбила стекло. Оно дзенькнуло так тихо, будто его умело вынули из рамы.

Огорченный подводчик бросил на землю мешки, которые держал на вытянутых руках, достал из кармана и протянул маме серебряный рубль, как, бывало, платила мама, когда стекла в соседских окнах разбивал он, Аркадий.

Но мама рубль не взяла, а просунула в дыру разбитого окна руку. И рама, тихонько скрипнув, распахнулась. Из комнаты на теплую улицу потянуло могильным, словно из заброшенного склепа, холодом. И тогда подводчик, чтобы преградить путь холоду, схватил с земли мешок и начал его с силой запихивать в окно, а мешок в окно лезть не хотел и при этом загадочно и настороженно шуршал.

Продолжая досматривать сон, в котором он сразу увидел самых дорогих ему людей, Голиков с непостижимой ясностью понял, что часть увиденного им во сне происходит наяву: наяву кто-то умело вынул из рамы стекло, наяву беззвучно был открыт шпингалет. Голиков помнил, как, отпирая после зимы в комнате окно, сильно с этим шпингалетом намучился: железо проржавело и двигалось со скрежетом. А тут шпингалет под чьей-то рукой пошел легко и мягко, будто затвор отлично смазанной винтовки. После чего почти беззвучно распахнулись створки окна. И наяву в комнате стало свежо.

Но это открытие нисколько не встревожило Голикова. Хотя мозг его полубодрствовал, веки не желали размыкаться. Он обиженно подумал: «Я же сплю. Зачем же открывают окно?»

И внезапно внутренний голос жестко ему ответил: «Чтобы тебя убить…»

Голикова подбросило, будто печка взбрыкнула, как ужаленный конь, и он открыл глаза. Тут, в запечье, стояла кромешная тьма, наполненная уличным холодом, который проник уже и сюда. Кирпичная кладка отгораживала от Голикова всю комнату, кроме узкого пространства слева, где был широкий проход и темнел шкаф, а за шкафом стояла кровать, на которой он, Голиков, никогда не спал.

И хотя Аркадий Петрович никого не видел, он чувствовал, что рядом посторонние.

От сонливости не осталось и следа. Мозг, приученный мгновенно систематизировать все поступающие сведения, выстроил картину происходившего там, за печкой.

Когда во сне Голикову привиделось, что кадушка с квашеной капустой разнесла в доме на Новоплотинной окошко, из Аграфениного окна в эту минуту вынули стекло. Причем либо оно было заранее надрезано алмазом и его оставалось только выдавить, либо кто-то предусмотрительно соскоблил замазку и отогнул гвоздики, которыми стекло крепилось. А чтобы еще и смазать шпингалет, требовалась помощь Аграфены. Без нее тут было не обойтись.

«Значит, она меня предала». Голиков почувствовал, как в нем просыпается бешеная ненависть к женщине, к которой он относился с признательностью и доверием.

Она будто бы заботилась о нем, познакомила с Анфисой, ездила по его заданию на Песчанку. А на самом деле все трое – Аграфена, Анфиса и осторожный, ускользающий Кузнецов – были людьми Астанаева и Соловьева. «Император» и его начальник разведки подстраивали ему, Голикову, ловушки, помня, что в крайнем случае они настигнут его в доме Аграфены.

И настигли…

«Да как же меня вообще занесло в этот дом?! – в отчаянии подумал Голиков. – Сперва, конечно, случайно. Тут была ошибка Пашки. А когда Аграфена призналась, что любила Соловьева (иначе об этом сказали бы другие!), она сумела меня убедить, что все это в прошлом. И я ей поверил… Хотя на занятиях по разведывательному делу нас учили, что чувства женщины – вещь ненадежная. И женщина, которая сегодня говорит: «Я ненавижу этого человека!», завтра может за него умереть».

Для командира, который три с лишним года связан с разведкой и контрразведкой, Голиков попал в эту простенькую западню до нелепого глупо.

И он пожалел, что у него сейчас нет гранаты. Он показал бы «стекольщикам» из «артели» Астанаева, а также и «гостеприимной» Аграфене, что делает одна лимонка в замкнутом пространстве. Но гранаты под рукой не было. На горячую печку он гранаты не брал.

Рассчитывать он мог только на маузер с единственной обоймой – запасная осталась в кобуре на лавке.

«Ничего, попробую отбиться, – собираясь с духом, сказал он себе. – А там разберемся. – И подавленно обмяк: – Настя!.. Мы же погубили Настю! Как же нас с Пашкой угораздило привести ее к Анфисе?! И как эту девчонку угораздило приехать нынче, чтобы сказать свое «да»?! Анфиса, конечно, все слышала. Лишь бы Настя успела уехать! – взмолился он. – А там мы ее найдем, перехватим и спрячем… если я останусь жив!» И понял: мольбы пустые. Уехать Насте Анфиса не дала. Если Настя и уехала, то связанная, в банду, в лес.

Все оборачивалось против него: он допустил слишком много глупостей. Все, кроме пустяка. Весь план «стекольщиков», видимо, строился на том, что они должны его убить во сне. Не исключено, какое-нибудь сонное зелье подмешано и в ужин, который дожидался его на столе (не зря Аграфена ему об ужине напомнила дважды, хотя он был в гостях у Анфисы). А он к ужину не притронулся и, несмотря на многодневную усталость, проснулся.