Текст книги "Рывок в неведомое"

– Два дня назад к нам в берлогу припожаловал сам Соловьев, – с кривоватой улыбкой на вытянутом лице рассказывал поручик. – Привез бутылку «Смирновской» и после ужина сказал, что есть работа: нужно попасть на важное собрание и погасить выстрелами лампы, но чтобы ни одного человека не задеть!

«Как мы пройдем на собрание, – сказал Соловьев, – моя забота. Вы гасите выстрелами лампы и бегите обратно к двери, через которую мы войдем. Там будут стоять верные люди. Они сначала нас пропустят, а затем выпустят и задержат остальных».

О потайной двери стрелки ничего не знали. Они кинулись к выходу, отвлекли на себя внимание… Успешность плана обеспечивалась прежде всего тем, что Соловьев хладнокровно обрек на заклание этих молодых парней.

О банде пленные ничего сообщить не могли. Соловьев не случайно поселил их отдельно.

Парней увели. Голиков стал ходить по кабинету. Еще час назад он, Голиков, сидел под одной крышей с Соловьевым. Если бы Каташкин не допустил нелепости, был шанс поймать «императора тайги». Теперь Голиков понимал, что шанс был невелик. Соловьев предусмотрел многое и, если бы заподозрил, что замысел его раскрыт, начал бы палить по залу.

Но кто помог Соловьеву произвести замену делегации?.. Кто открыл забитый досками потайной ход?..

Если Соловьев желал произвести сильное впечатление, то он достиг своего. Отчаянная смелость «императора тайги», который явился на съезд, и не менее ловкий его уход взбудоражили умы. Было замечено и то, что в перестрелке не пострадал ни один человек. Если бы Соловьев бросил в зал дюжину лимонок, эффект был бы меньший.

А пока что съезд был сорван. Писать о нем в газетах не имело смысла. Судьба настоящих форпостовских делегатов оставалась невыясненной – они пропали. Начальник группы сопровождения, который привез Соловьева и двух стрелков, дал показания: поскольку они уже опаздывали, сани с делегатами ждали их у самого въезда в станицу. Был допрошен и Каташкин. Он признался, что поступил нелепо от сильного волнения. В партии его оставили, но с должности сняли.

Делегаты, не приняв никакого решения, разъехались по домам. И добрались благополучно. Об этом позаботился не только Голиков, но и Соловьев.

* * *

Из рапорта комбата А. П. Голикова:

…То, что среди населения создаются чуть ли не легендарные представления о неуловимости банды и ее вожаков, имеет серьезное основание*.

Начальник боевого района

12 апреля нарочный доставил из Ужура пакет. В нем сообщалось: по приказу командующего ЧОНа губернии весь Ачинско-Минусинский участок разделяется на три боевых района. Начальником 2-го назначен комбат А. П. Голиков.

Граница 2-го боерайона проходила к западу от Енисея, к югу от рек Черный Июс и Чулым до реки Большой У лень. С юга участок отгораживала река Большая Тея. Голиков подсчитал: территория боерайона охватывала более 10 тысяч квадратных километров. Аркадий Петрович получил право самостоятельно принимать любые тактические решения.

Тем же приказом ему предписывалось: «Со штабом батальона в составе 40 человек, одним пулеметом и четырьмя пулеметчиками перейти в свой район и подчинить себе все расположенные на его территории отряды»*.

Голиков решил посетить места, где находились подразделения его батальона. Самым близким оказался курорт Шира.

Вместе с Аркадием Петровичем и его охраной на курорт Шира ехал немолодой доктор Иван Семенович, в шляпе, с двумя саквояжами, притороченными к седлу вместо переметных сум. Несмотря на солидный возраст, доктор привычно и легко чувствовал себя в седле и всю дорогу развлекал Голикова рассказами.

– У курорта Шира, куда мы с вами направляемся, – говорил доктор, – любопытная история. Открыли его шаманы. Если человека сваливала болезнь, шаманы били в бубны, бормотали молитвы, изгоняя злых духов, поили отварами и настоями из трав. Когда больному становилось лучше, они посылали его купаться в озеро Шира и пить воду из местных источников. Многие после такого лечения совершенно исцелялись. Со временем источники прослыли чудодейственными.

– Я не жалую и наших попов, – заметил Голиков, – а шаманов тем более.

– За четверть века я пригляделся к ним, – ответил доктор. – Шаманы – явление сложное. С точки зрения европейского врача, шаман выглядит человеком невежественным. Скажем, он редко моет руки, не имеет представления о микробиологии, но успешно лечит корь, скарлатину, желтуху и даже оспу. Шаманы ближе к природе, нежели мы, врачи с дипломами. Они искусно сращивают переломы, помогают при сотрясении мозга, знают растения, которые излечивают болезни желудка, печени, почек. У них свое представление о лечебном питании. Я бы сказал, шаманы являются хранителями народного опыта. Не владей они такими познаниями, к ним бы никто не стал обращаться: ведь за лечение надо платить. Конечно, свои секреты шаманы оберегают. Есть среди них люди корыстные и жадные, а есть очень добросовестные, но за то, что шаманы открыли лечебные свойства здешних источников, большое им спасибо.

Первые лечебницы здесь построил золотопромышленник Цыбульский. По контракту – за три рубля! – он взял в аренду озеро на 24 года. Поставил несколько юрт для приезжих и позволил за плату делать это другим. Позднее озеро у него было отобрано. Появились теперешние постройки. Здешняя соль по цене восемь рублей за пуд успешно конкурировала со знаменитой карлсбадской. Местное население запасалось солью из озера на случай многих болезней.

В 1920 году курорт Шира был национализирован. 19 февраля 1921 года на него совершил налет отряд полковника Олиферова – более двухсот человек. Они забрали продукты, медикаменты и деньги, собирались пройти в Монголию, но через два дня были разбиты. А 5 октября прошлого года налет совершил сам Соловьев.

…Гарнизон курорта Шира был невелик – 36 человек. Рапорт отдавал низкорослый, плечистый командир с франтоватыми усиками, по-цыгански свободно сидевший в седле. Лихо отсалютовав саблей, он закончил рапорт: «Командир взвода Никитин».

Фамилия «Никитин» ничего Голикову не сказала, но он мог поручиться, что где-то со взводным встречался. Когда командиры спешились и пожали руки, Голиков спросил:

– Товарищ Никитин, а вы случайно не бывали в Арзамасе?

– Очень даже бывал, – ответил комвзвода, хитро, со значением улыбаясь. – Мы там стояли с эшелоном по дороге на Восточный фронт.

– Пашка?! Цыганок! – не поверил Голиков.

– А вы… – растерялся вдруг Никитин. – Аркадий?!

Они кинулись друг к другу.

Голиков был выше Пашки. И он оторвал Пашку от земли, и тот смешно болтал в воздухе ногами. Внезапно вспомнив, что они среди бойцов, друзья разомкнули объятия, быстро привели себя в порядок, и Пашка объяснил присутствующим:

– Мы встречались еще мальчишками. Мне уже было шестнадцать, а товарищу Голикову – только четырнадцать.

– Но Павел уже служил в разведроте, – добавил Голиков.

– И я решил помочь Аркадию, то есть товарищу Голикову, поступить в наш отряд. И повел к комиссару. Так, мол, и так, хороший парнишка. Надо бы зачислить в отряд. Комиссар Гладильщиков согласился и велел поставить на довольствие. И мы побежали получать обмундирование. А Гладильщиков возьми и крикни вдогонку: «А лет тебе, Аркаша, сколько?» И Аркадий на радостях: «Четырнадцать». Гладильщиков оторопел и говорит: «Тогда сначала, брат, подрасти». Вот он и вырос – ив длину, и по должности. А мне Гладильщиков этого не велел…

Все посмеялись. Голиков тепло простился с доктором. Поздно вечером Никитин повел Голикова к себе.

Павел был обрадован встречей со старым товарищем и в то же время расстроен.

– Видишь, и командиром полка ты уже был, и сейчас тебе дали боевой район, – сказал Павел, – а я только взводный.

– Что ты грустишь? Тебе двадцать лет. Просись учиться.

– Думаешь, не просился? Но у нас в разведке знаешь как: если задание потруднее – нужно внедриться в банду или держать связь с человеком, который в банде, – так Пашка. А как на учебу, то посылают других. Я уже просился и в школу ГПУ, и в летную, и в химическую. А мне: «Без тебя, товарищ Никитин, революция в настоящий момент обойтись не может».

– Не грусти, Цыганок, поймаем Соловья – помогу тебе с учебой. Я часто тебя вспоминал. Ты мне вроде крестного отца. После знакомства с тобой у меня все и началось: стал адъютантом, потом послали на командные курсы… Только теперь все чаще жалею, что я не рядовой. – И он рассказал, как его беспрерывно дурачат Родионов и Соловьев.

– Да, я уже слышал, – печально сказал Павел. – Касьянов дал маху, что не создал агентуры. Он был армейский человек. В атаку – пожалуйста, а работы агентурной не знал. И не любил. А тебе без своей разведки никак нельзя. Я б тебе ее наладил, только ты в Чебаках…

– Товарищ Никитин, назначаю вас заведующим разведкой второго боевого района, – с шутливой торжественностью объявил Голиков.

– А что скажет Ужур?

– Цыганок, в пределах района мои полномочия нс ограничены…

Два никелированных шарика

Штаб боевого района Голиков перевел в станицу Форпост (она еще называлась Соленоозерная). Лет двести назад 105 донских казаков прибыли сюда из Красноярска охранять Соленое озеро, где добывали соль. Они-то и основали Форпост.

Под штаб Аркадий Петрович арендовал дом Буданцева (у хозяина была еще одна изба). В служебном кабинете Голиков поначалу и спал, придумав одну хитрость. Складную деревянную койку он велел поставить справа от входа, рядом с письменным столом. А поздно вечером, задернув шторы и закрыв на ключ дверь, перетаскивал ее за дубовый книжный шкаф. Утром койка возвращалась на место.

Когда в Форпосте появился Цыганок, он иронически улыбнулся по этому поводу:

– Касьянов последнее время тоже всего боялся.

– Оставь Касьянова в покое. Нашим командирам, включая красноярское руководство, последнее время не хватало одного пустяка.

– Какого?

– Головы. Соловьев все время что-то придумывает. А мы сидим и ждем: «Что же «император тайги» еще выкинет?» А я посмотрел документы. Два председателя сельсовета были убиты выстрелами через окно. Так же в прошлом месяце был застрелен участковый милиционер, когда он составлял протокол в доме пострадавшего. Урок меткой стрельбы Соловьев нам преподнес и в Чебаках. Он хочет, чтобы люди не знали покоя даже у себя дома. Он ведет «психологическую войну».

– А чего ты добьешься, перетаскивая койку?..

– Соловьев уже гонял меня по тайге, потом звал к себе договориться, потом показал отчаянную храбрость, заявившись на съезд. Он надеется, что у меня тоже начнут трястись руки. Когда же он поймет, что я не из робких, думаю, он попытается меня убрать. И тут я сам иду ему навстречу. Застрелить меня днем сложно – возле штаба все время люди. А вечером – только часовой. Вот я и ставлю ему мишень. В кабинете у меня бывает народ. Где стоит койка, Соловьев и его начальник разведки Астанаев уже знают. Поглядим, кто прав – ты или я.

– Нужно просто на ночь закрывать ставни.

– Если мы начнем закрывать ставни, Соловьев догадается, что мы боимся ночного выстрела. И придумает что-нибудь посерьезнее, чем подослать охотника с винчестером.

– Усложняешь ты все, Аркаша.

– Очень жить хочется, Цыганок.

– Вот же Касьянова он убивать не стал.

– Не было нужды. Касьянов и так хватался за наган при каждом шорохе.

…Неделю спустя глубокой ночью возле штаба ударили два гулких выстрела. Хотя ставни в кабинете Голикова были закрыты (об этом распорядился Никитин), две тяжелые пули, пробив ставни и стекло, вошли в стенку в том самом месте, где койка стояла днем.

Стрелка не нашли. Только утром, когда рассвело, за соседским забором обнаружили берданку с раздувшимися стволами. В патроны был заложен по меньшей мере двойной заряд пороха.

Расстроенный Пашка, ведя расследование, был озабочен тем, что пули не застряли в ставнях и глубоко вошли в деревянную перегородку. Он их выковырял финским ножом. Это оказались два никелированных шарика, отвинченных от железной кровати. Их зарядили в ружье вместо жаканов.

С этими шариками в кармане Цыганок обошел все дома в Форпосте и соседних деревнях. Он надеялся найти кровать, от которой они были отвинчены. Не нашел.

А Голиков вечером того же дня, сидя у себя в кабинете, думал о том, что чудом спасся в Арзамасе, когда возле Стригулинских номеров его ударили ножом в грудь, и в другой раз, когда под Конотопом сорвалось крушение курсантского поезда, и когда под ногами его коня – это уже происходило на Тамбовщине – взорвалась самодельная бомба-чугунок. Для восемнадцати прожитых лет таких счастливых случаев накопилось немало. Сколько раз ему еще будет везти? Хотя нынешней ночью его спасло не слепое везение. Его спасли предвидение и расчет.

После покушения Аркадий Петрович устроил в сарае возле штаба тир. Каждое утро он заходил сюда и делал по нескольку выстрелов, пока не убедился, что одинаково уверенно попадает в мишени с правой и с левой руки.

Новоселье

Никитин снял Голикову квартиру напротив штаба в доме Аграфены Кожуховской.

Аграфене было лет тридцать пять. При большой физической силе она оставалась изящной и тонкой, но умное, доброе лицо ее было некрасивым.

Муж ее, личность довольно темная, промышлял спекуляцией, намывал в соседнем озере соль, развозил ее по дальним деревням и продавал стаканами. Торговля шла бойко, и потому дома он подолгу не появлялся, однако с бандой, по наведенным справкам, дел не имел. Детей у них не было. Жизнь Аграфены текла уныло и одиноко, поэтому квартиранту она обрадовалась и обещала Никитину, что будет кормить Голикова и стирать ему белье.

Аркадий Петрович перенес из штаба свой чемодан. Хозяйка провела его в комнату, самую просторную в доме. Здесь было три окна – одно сбоку, два по фронтону. Меж окон стояли лавка, стол и две табуретки. Справа от стола была дверь в среднюю комнату. На эту же сторону выходила половина русской печки с лежанкой. Топилась печь из кухни-прихожей. А у левой стены громоздились широченная кровать с горой подушек и самодельный шкаф.

Голиков сразу подметил, что кровать хорошо просматривается из окон.

– Вы не будете возражать, если я поменяю кровать и шкаф местами? – спросил он хозяйку.

– Как вам будет удобно.

К обеду весь Форпост уже знал, что Голиков снял квартиру у Кожуховской и переставил мебель, потому что боится выстрелов из окна. Аркадия Петровича такая осведомленность устраивала, потому что спать он собирался не на кровати, а на печке, где толстая кирпичная кладка надежно прикрывала его от любых жаканов и никелированных шариков.

Когда Голиков поздно вечером вернулся из штаба, хозяйка сидела с шитьем и ждала его к ужину.

– Как же вас звать? – спросила она, ставя глубокую миску с горячими щами.

– Аркадий Петрович.

– А можно, без людей я буду вас звать просто Аркаша? У меня мог быть такой сын, как вы.

– Конечно.

– А устал ты, наверно, Аркаша, от солдатской службы? Домой небось хочется?

– Устал. Только дома у меня вроде как нет, – с печалью признался он. – Мать в Киргизии. Отец в Иркутске. В Арзамасе, где мы жили, теперь только сестры с теткой. И я уж подумываю: если разобьем Соловьева, не остаться ли мне в Сибири. Нравятся мне здесь и реки с тайменем и хариусом, и тайга, где чего только не растет. И горы…

– Ну, коли тебе все так нравится, – засмеялась Аграфена, – чего долго ждать? Иди к Соловьеву в друзья да и живи с ним в горах.

Голиков насторожился, внимательно посмотрел на хозяйку, но, заметив насмешливые огоньки в ее зрачках, ответил:

– А что? Пожалуй, выкопаю себе, как Соловьев, норку и буду, словно граф, жить-погуливать.

После ужина, когда Голиков остался один, он придвинул поближе керосиновую лампу, вынул из полевой сумки тетрадь, купленную на базаре в Ужуре, и записал: «Переехал в Форпост». И отдельно, в рамке: «Помнить 23 августа 1919 г.».

Тогда под Киевом они с Яшкой Оксюзом не проверили под утро посты, и это чуть не привело к гибели целой полуроты.

…Закрыв дверь на крючок, поскрипев кроватью, будто он не мог на ней устроиться, Голиков тихонько встал, прихватил подушку, одеяло, забрался на теплую лежанку и мгновенно заснул. А часа через два, словно от толчка, проснулся, спрыгнул с печи, не зажигая света, оделся, защелкнул на себе ремень с кобурой и приоткрыл дверь из комнаты. Она скрипнула. Хозяйка сразу проснулась, выбежала из своей спальни.

– Батюшка Аркадий Петрович, куда ты? – всполошилась она. – Или тебе плохо спалось в моем доме? Я принесу еще перину.

– Не беспокойтесь, Аграфена Александровна. Спалось хорошо. Мне нужно сходить по делу.

– Еще ночь. Ты и дорог наших не знаешь. Отдохни. Скоро будет светать.

– Я быстро вернусь, – ответил он, отодвинул засов и вышел в ночь.

Голиков постоял возле крыльца, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте. Он не говорил об этом даже Паше, но с той минуты, как возле многолавки таинственно исчезло письмо к Соловьеву, его, начальника 2-го боевого района, не оставляло ощущение, что «император тайги» неотлучно находится рядом. Грустно посмеиваясь над собой, Аркадий Петрович все чаще сравнивал себя с Касьяновым, но разницу видел в том, что Соловьева он теперь искал сам.

Стараясь ступать как можно тише, с пятки на носочек, Голиков вышел со двора на улицу и направился вдоль домов, чтобы подойти к штабу со стороны огородов.

Бесшумному индейскому шагу Голиков выучился в детстве, начитавшись Майн Рида и Купера. Как и многое, это пригодилось на войне. Он шел по обледеневшему за ночь снегу. Все кругом спало. Окна многих домов были закрыты ставнями, будто люди нарочно не хотели ничего видеть и во что-либо вмешиваться. Соловьев не только пугал и обирал – он еще и разобщал.

Метрах в двадцати от штаба, ковыляя по огороду, Голиков подвернул ногу и чертыхнулся.

– Стой! Буду стрелять! Кто такие? – раздался окрик.

– Голиков, – негромко ответил Аркадий Петрович, раздосадованный своей неловкостью, но довольный тем, что часовой не спал.

Часовым стоял Сучков, худенький парнишка из недавнего пополнения.

– Объявляю благодарность за хорошее несение службы, – тихим голосом сказал Голиков. – Что слышно?

– Собаки лают. Больше ничего, товарищ командир.

– Наступают самые трудные часы – перед рассветом. Не засните.

– Что вы, товарищ командир!

По докладам трех остальных караульных за время дежурства ничего подозрительного не произошло. Голикова это не успокоило, а насторожило. То была древняя, примитивная, но часто удававшаяся хитрость, когда противник затаивался, притворяясь, будто его поблизости нет.

Ночь была безлунной. Подсвечивал, поблескивая, весенний грязноватый снег. Голиков вышел на окраину села, забрался на невысокий Казачий холм. Увидеть с него можно было немного. Зато было замечательно слышно. Сидя на прошлогодней траве, которая проступила из-под растаявшего днем снега, Голиков начал различать осмысленные звуки.

Заскрипела дверь. Донеслось шумное шевеление, разом застучало множество твердых копытец – проснулось напуганное овечье стадо. Зло залаяла собака и тут же умолкла.

Голиков замер. Человек, разбудивший собаку, мог быть знакомым, а то и просто своим. Что, если пса отравили? Нет, наверное, он успел бы скульнуть.

Голиков вслушивался во все это и запоминал, чтобы завтра уже отделять привычные звуки от новых, нечаянных. И еще он с грустью подумал, что находится в глухой обороне и полностью зависим от того, что изобретет Соловьев.

Неожиданность

По обыкновению, ровно в полдень Голиков пришел домой.

– Обед готов? – с порога спросил он.

– Давно все готово, чтобы вас, Аркадий Петрович, не задерживать, – ответила Аграфена.

Она говорила ему «вы», если была чем-нибудь недовольна. Сейчас ее обидел сам вопрос. Еще не было случая, чтобы она вовремя не накормила квартиранта. На столе уже стояли соленый хариус, кислая капуста, клюква в мисочке. Пока Аркадий Петрович пробовал рыбу, Аграфена принесла щи в чугунке. Голиков съел две тарелки. Аграфена вышла на кухню и вернулась с большой сковородой котлет и жареной картошкой. Голиков, продолжая думать о чем-то своем, съел все котлеты. И только тут спохватился:

– Чего это я? Вроде и есть не хотел.

– Батюшка ты мой Аркадий Петрович, – всплеснула руками Аграфена, – ты ведь, как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай на здоровье. Я еще сковороду пожарю. Мяса много. (Голиков ничего не ответил.) Да что с тобой сегодня? Письмо плохое из дома получил? Или по службе неприятности?

– Да нет. Про Соловьева все думаю. Понять бы, что он за человек!

– Да ничего в нем, Аркаша, особенного нет, – ответила Аграфена, составляя грязную посуду. – Росту он пониже твоего. Волосом потемней. И в плечах не больно широк. А сила в нем медвежья. Бывало, в охапку сгребет…

– Кто сгребет?!

– Здрасте. Ты же про Ивана спрашиваешь?

– А ты его откуда знаешь?

– Что с тобой, Аркаша? Да вон его избушка на одном боку стоит. В школе мы с ним за одной партой сидели. А когда подросли, он ухаживал за мной. Так-то ничего, хороший парень был. Семья большая, жили небогато. С чего он в бандиты подался, до сих пор не пойму. Кабы его на Черном озере не арестовали и не повезли неизвестно зачем в Ачинск, он в тайгу, может, только шишковать и ходил бы. – И Аграфена понесла тарелки в кухню.

«Как же я мог позабыть, – ошеломленно думал Голиков, – что Соловьев жил в Форпосте?!»

Аркадий Петрович поднялся и тоже вышел в кухню.

– Ты что, влюблена в него была? – подозрительно спросил он, останавливаясь на пороге.

– Не только влюблена – я с ним чуть было не обвенчалась. Арестуешь меня за это? Тоже отправишь в Ачинск? – с вызовом спросила она и плеснула горячую воду из чугунка в таз.

Но ехидное замечание Голиков пропустил мимо ушей.

– А чего ты не пошла за него замуж? Или он тебя не любил?

– Почему?! – обиделась Аграфена. – Любил. Я хоть и не красивая, а в девках отчаянная была. Кому хочешь голову задурить могла. А поломалось всё из-за моей глупости. Поссорились мы, я и крикнула: «Чтобы ноги твоей в моем доме не было!»

Думала – через день-другой прибежит, куда денется. Знал ведь, что я его люблю, и сам любил. А он взял да назло мне и женился.

– Жалеешь?

– Жизнь свою бессчастную жалею, – ответила Аграфена, замешивая в кадушке тесто, чтобы испечь утром хлеб. – И за красавца своего вышла потому, как было все равно за кого… И Ваньку при этом ждала. Думала, прискачет, прыгну к нему в возок в чем стою – и хоть на край света!

А встретились уже после войны, когда ваши его отпустили. Смотрю: вроде Ванька мой, а глаза жесткие, чужие. Напомнила, как гуляли, как целовал он меня, какие слова говорил. Он глазами одними усмехнулся. То ли моей глупости, то ли нашей с ним общей.

Я и тогда еще была готова к нему в возок. А уж когда он сделался разбойником, помолилась Богу, что я не с ним, хотя со мной он, может, и не стал бы таким.

– А ты ведь и сейчас его любишь, Аграфена.

– Люблю. Только того, прежнего. Потому как в моей жизни больше ничего хорошего не было. А теперешнего ненавижу! – Она всхлипнула, быстро прошла к себе в комнату и грохнула дверью.

Через полчаса, когда Голиков уже надел шинель и стоял в дверях, появилась Аграфена. Лицо ее было хмуро, но спокойно.

– Ты, Аркаша, вечером на службе не задерживайся. В гости пойдем.

– Это к кому же? – Его здесь в гости никто не приглашал.

– К Анфисе Фирсовой. Подружке моей.

– А я-то здесь при чем?

Аграфена помолчала и произнесла очень тихо:

– Она долго у Ивана гостевала. Порасспросишь ее кой о чем, чего тебе надо.

Голикову от внезапного волнения сдавило горло.