Текст книги "Сибирский кавалер (сборник)"

7. МЕРТВЫЕ ВОЗНИЦЫ

Томас навсегда запомнил лекцию, которую прочел ему Федор Фомич в этот день заступления в должность. Левшин держит в руках агентуру. Агенты есть в кабаках и банях, в постоялых дворах и ямах, есть агенты среди извозчиков, есть агенты и среди арестантов. Есть нарочитые агенты. Их нарочно подсаживают в узилища, нарисовав им краской синяки и ссадины. Они знают воровской язык.

Левшин взял Томаса под руку и повел из канцелярии через двор к арестантскому помещению. И они пришли именно в тот каменный мешок, где Девильнев не так-то давно принял многие муки. Дверь узилища отпер тот самый Калистрат Калистратович Захаров, старообрядец, спасший Девильнева от смерти, теми глоточками воды, которыми ссужал его тайком.

– Здесь мы держим знатных людей, это хорошее помещение! – пояснил Федор Фомич. – Но у нас есть и китайский кабинет. Каменный мешок, где человек помещается только стоя, а на голову ему день и ночь каплет из дырки ледяная вода. Там люди сходят с ума или просто сдыхают.

Затем они прошли в общую камору, где на полу, на постилке из грязной соломы, лежало человек тридцать арестантов. Одни из них были в ручных кандалах, другие – в деревянных колодках, третьи были без оков. Все они были грязны и страшно чесались.

– Не приближайся к ним слишком близко! – сказал Федор Фомич. – Не то наберешься хорошо откормленных бекасов![18]18
  Наберешься бекасов – тюремщики иронически называют бекасами вшей и блох.


[Закрыть] А ну, встать, рвань непотребная! Постройтесь в ряд!

Арестанты неохотно поднялись, стали как попало, никто и не подумал выстраиваться в ряд. Всем своим видом они выражали полное безразличие к пришедшим. Кто стоя дремал, кто доругивался с приятелем на своем воровском языке. Левшин выравнивал строй при помощи пинков и ударов своей массивной трости и сказал:

– Они большие затейники. С этапов бегут. Нужно хорошо запоминать их лица. У кого-то нос выдается, у кого-то уши. Голова у одного может быть тыковкой, а у другого может быть и арбузом. Так что, запоминай. Слушай как говорят, заучивай их язык.

Вышли из душного помещения на двор, Левшин продолжал пояснения:

– У тебя будет подьячий. Он будет на каждого арестанта писать формуляр. Новых арестантов надо сличать с формулярами, а если его в бумагах нет, тотчас заносить в бумаги. Скоро ты узнаешь их воровские притоны, где они сдают для продажи краденое, пьют вино и любят своих грязных красоток. Узнаешь их секретные дома, узнаешь о воровских титулах и должностях. У них ведь есть свой высший свет, есть свои короли и свои придворные. И свои трубочисты и лекари. Есть которые только грабят на мосту, а другие грабят только под мостом. Одни при помощи сверл и крючков отпирают запертую хозяевами на ночь дверь. А хозяева спокойно спят и просыпаются в дочиста обобранной квартире. Другие могут днем или ночью проникнуть в дом через форточку. Есть похитители лошадей и потрошители карманов. Много всяких. Игроки в карты и зернь. Всё и за год не пересказать. Дело наше, можно сказать, военное. Надо и саблей владеть и пистолетом, да и просто дубиной махать и то придется учиться. Смотри, твой кабинет, здесь будешь вершить допросные дела…

В новой службе при немалой молодой отваге своей, изрядной сметке и привычной добросовестности Девильнев стал делать успехи. Начальство посылало его на самые трудные дела.

Осенью 1741 года всё чаще стали находить в московских улицах и переулках возки, телеги и экипажи с удушенными седоками. Лошадей же при экипажах не было, их уводили вместе с упряжью. В своем кабинете, где на стене висел писанный маслом портрет главнокомандующего Москвы его сиятельства графа Салтыкова, Федор Фомич Левшин сказал Девильневу:

– Надо найти разбойников во что бы то ни стало. Больше всего экипажей с мертвяками случается на окраине, где горелые дома. После Великого московского пожара окраины еще не застроились. Там мазурики и прячутся, да там их и черт не найдет, Ванька и тот ничего путного про эти горельники не знает. А может, лукавит. Так что ты, Томас Томасович, расстарайся, слухи о страстях наших уже и до Петербурга дошли. – При последних словах Левшин взглянул на портрет главнокомандующего, и Томасу показалось, что Салтыков недовольно нахмурил брови.

Днем Томас ездил к тем горелым домам на окраине. Тянутся они на многие версты. Так, видимо, должен выглядеть Аид, царство мертвых. Все черно, глухо, обуглившиеся стропила, полусгоревшие дома и полностью сгоревшие, когда торчат одни лишь печные трубы. И тянутся эти руины далеко-далеко. Там и сям кружатся вороны над обгорелыми развалинами. Кто-то вспугнул птиц?

И то ли говор в глубине этого гигантского пепелища слышен, то ли это ветер, пролетая сквозь пустые печи и трубы, гремит вьюшками и разговаривает? Бесконечно глухо, уныло и страшно. Ни один честный человек не рискнет углубиться в эти мертвые закоулки. И люди, вынужденные проезжать сей черный некрополь, видимо, невольно побыстрее погоняют лошадей. Каково-то здесь ездоку в вечерней темноте или в предрассветных сумерках?

Томас вспомнил охоту на уток и вальдшнепов. Подсадные чучела. Сделать чучело! Одеться в крестьянскую одежку – да через горельники. Ехать в возке, запряженном хорошими, завидными лошадьми, там, где чаще всего бывают нападения. Они позавидуют, наскочат, а тут ему пистолет – в зубы. Вот и получится: искал дед маму, да сам попал в яму!

Девильнев решил позвать Калистрата Калистратовича. Охранника, старообрядца. Медвежьей силы мужчина. Вот кого с собой взять! Да еще пару таких богатырей найти.

Девильнева окликнул писарь:

– Вашему благородию новое сообщение поступило. Снова удавленника с экипажем нашли.

– Где?

– У горельников, в закоулке.

– Едем!

Когда подъехали к месту происшествия, там был лишь будочник, испуганный и хмельной. Карета Девильневу показалась знакомой. На облучке полулежал мертвый дворецкий Жеваховых. По шее его шел синевато-красный рубец от веревки, кончик языка был высунут.

– Никто тут ничего не трогал? – строго спросил Девильнев будочника.

– Никак нет! – отвечал тот, испуганно тараща глаза. – Только веревка валялась, значит, возле колеса, обрывочек небольшой, так я подобрал, в хозяйстве сгодится!

Девильнев обругал его самым крепким русским ругательством и потребовал отдать веревку. Будочник пожал плечами, отдал барину веревку, сказав с некоторой обидой:

– Было бы доброе что? А то обрывок, козу к колышку привязать – и то не хватит.

Мертвый дворецкий князей Жеваховых продолжал показывать язык, словно дразнился. Томас вздохнул и накрыл лицо оставшегося без души бедолаги дворецкого своим клетчатым платком… Куда гнал порожнюю карету дворецкий? Неудобно идти к Жеваховым, расспрашивать. Они и не знают, в какой конторе он теперь служит. Но надо было во что бы то ни стало распутать это дело.

Поздно вечером мимо горельников двигалась тяжелая немецкая фура с сеном, в неё были впряжены два ухоженных жеребца. На облучке, сгорбившись, сидел Девильнев. Он был одет в крестьянское женское платье и под зипуном прятал заряженный пистолет. Глупо и смешно быть в женском наряде, но что же оставалось делать? Эта фура с сеном в позднее время проезжала здесь уже не в первый раз. Два прошлых раза её никто не тронул. Разбойники увидят женщину и подумают: «Вот легкая добыча». Таков был расчет. А может, и в этот раз только зря потратят время.

Ветер выл и свистел в пустых печных трубах на разные голоса. Черное небо низко надвинулось на мир и сеяло противную морось. Стук копыт в ночной тишине отдавался в сердце Томаса как гром. Внезапно жеребцы заржали и замедлили движение. Белые саваны замелькали, закружились вокруг фуры. Они с тихим воем вцепились в оглобли, мелькнули в полумраке клинки, перерубившие гужи и супонь. Лошади ошалело заметались.

Девильнев хотел выстрелить, но и шевельнуться не успел. Его шею обвила петля. Перехватило дыхание, мир затуманился и стал исчезать. Последним приветом мелькнули виды далекого Лез-Авиньона, и все покрылось сплошным мороком. «Так вот как это бывает!» – мелькнула мысль и погасла. Томасу стало все равно. Но тотчас из сена грянуло три выстрела, отчего три белых приведения окрасились красными пятнами. А другие бросились бежать.

Рассыпая по земле сено, спрыгнули с фуры прятавшиеся до поры в сене охранник Калистрат Калистратович и трое дюжих солдат.

– Держи татей! – крикнул Калистратович, перерезая душившую Томаса петлю. Томас вздохнул и открыл глаза, думая о том, что, видно, душа его улетела не слишком далеко, раз так быстро возвратилась в тело. Воры, убегая, скинули свои белые балахоны, и теперь уж их было не разглядеть на фоне обгорелых домов. Все же Калистратович сумел захватить одного. Вор был ранен в плечо, и все же отчаянно сопротивлялся, утробно рыча, как зверь.

Наутро Калистратович отпер Девильневу ту самую камору, в которой когда-то Томасу довелось посидеть в качестве арестанта. Теперь здесь сидел один из вчерашних воров. Был он длинноволос, угрюм. У этого человека сквозь волосы на щеках и на лбу проглядывали клейма «Вор». Видно было, что это отпетый каторжник. Плечо его было перевязано окровавленным полотенцем.

– Куда лошадей продаете? – спросил его Девильнев. – Буланых барских жеребцов в последний раз увели, где они?

Волосатый глянул насмешливо и сказал:

– Мурза Мецуок, серый конь между ног, если брови хмурит, задом трубку курит!

– Понятно! – сказал Девильнев. – Посиди, подумай, может, еще чего придумаешь. – И закрыл железную дверь.

А из-за двери было слышно, как вор поет:

 
Из кремля, кремля крепка города,
Тут ведут вора, татя грешного,
Там, где плаха на красной площади,
Отсекут ему буйну голову.
Вор шагает, не оступается,
И в усы себе улыбается,
А за ним идут и отец и мать,
Молода жена, малы детушки.
Они плачут, как река течет,
Покорись, покорись царю-батюшке,
Он оставит на плечах твою головушку.
А злодей идет, улыбается,
Он над плахою наклоняется,
И кладет свою буйну голову!
 

– Оторвать тебе голову не помешало бы! – крикнул ему в сердцах в дверной глазок Томас. Все равно всё раскроется.

Ночью в своей каморке Томас прихлебывал из кофейника густой отвар Мандрагоры. Сердце билось мощнее, чаще. И глядел Томас вглубь себя и, одновременно, куда-то вдаль. Томас крутил в руках кусок веревки, которой был удавлен бедный дворецкий. Веревка превратилась в змею и поползла по московским улицам, за ней едва поспевал внутренний взор Девильнева. В центре горельников, в глуши был пруд, а возле пруда был небольшой каменный дом. Он не весь выгорел, и в нем жили люди. И там был другой конец этой веревки.

На другой день Девильнев, солдаты и унтеры верхами въехали в горелые кварталы. Томас скакал впереди и указывал дорогу, хотя был здесь впервые.

И они увидели каменный дом с полуподвалом, верхняя его часть белела свежим тесом. Ограда была каменная и пахла известкой. С цепи рвались сторожевые псы.

– Чего господам надо? – спросил детина в болотных сапогах.

– Хотим знать твое звание да чем ты промышляешь? И сколько вас в доме? – сказал Девильнев.

– В доме нас трое, все мы Иваны, родства не помнящие. Горелые дома разбираем на дрова, тем и живем.

Обитателям дома скрутили руки. Старший из обитателей этого дома, угрюмый бородач, говорил:

– Ни за что берете! Это Бир приказывал людей на дороге давить. Мы только приказ выполняли. Да попробовали бы не выполнить, он бы нас зарезал. А так, мы дровами торгуем! Мы смирные! Вы Бира покрепче держите, страшный человек!

– Хватит и вам, и Биру! – пообещал Девильнев.

А в приказе Томаса ждал сюрприз. Бир сбежал из камеры. Там остались распиленные ручные и ножные кандалы, обломок пилки, которую, видимо, передали в калаче. По каменному полу были рассыпаны хлебные крошки, и еще лежала на полу смятая записка: «Мантелка зарела, лапуть дюр-дюр, тытырка мара клап-чибирик».

Накануне какая-то старушка передала для Бира два калача. Добрый Калистратович не разломал калачи, как следовало бы, на мелкие кусочки.

После этого Левшин приказал выпороть Калистратовича и уволить из службы, сказав:

– Вот тебе и мантелка зарела!

8. Я САМ – ЕВАНГЕЛЬ!

Евфимия молилась истово, исполняла все монастырские уроки, отгоняла от себя мирские мысли. Но утром из туманов выплывала улыбка Леши Мухина, первые встречи у пруда, первые этюды в мастерской, когда она увидела себя отраженной глазами художника, еще в одежде. А потом был тот бесстыдный портрет, созданный по приказу молодого князя. По приказу её Петички. Жестокий. Он уж и забыл её давно, наверно! Забыл, забыл! Кто она такая, чтобы помнил её князь?

Да ведь он где-то в заточении. Оказывается, и князей мучают. И Алексей где-то в каторге, и его ей не увидеть никогда. Вот горькая судьба! А она как вспомнит свой голый портрет, так и захолонет вся! Там в поместье, может, сейчас проклятый Еремей перед её голым портретом стоит, каждую родинку, каждую ямочку рассматривает! Она словно на себе чувствовала этот взгляд, и по телу шли пятна, как от ожогов крапивы.

Тихо шла монастырская жизнь Евфимии, но молодость давала о себе знать. Что-то у левого соска тянуло, ныло по утрам, когда соловьи бесстыдно засвистывали в монастырском саду. И яркие цветы на поляне манили сплести венок, да прилично ли то монахине-отшельнице? И звуки города за стеной тоже будили воспоминания. То колеса кареты простучат по мостовой, то пропоет немецкая труба. Завелись уж и подружки в монастыре. Акилина-белокурая, с ямочками на щеках, не по-монашески сдобная, иногда и шепнет на ушко, что, мол, без толку молиться, только зря лоб разбивать.

– А как с толком молиться? Научи!

– Есть правильная вера, есть и наука, если хочешь, свожу тебя к этой правильной молитве. Только Богом клянись, что никому не скажешь.

– Если запретно, зачем идти? От Бога ли это?

– От бога, от бога, от самого правильного бога! Да ведь и Христос тайны имел, и ученики его!

И вот уж Евфимии любопытно. Что-то есть. И эта белокурая, улыбчивая не по-монашески Акилина это знает. А почему ей, Евфимии, этого не знать? Акилина говорит, что это хорошо. Может, не так скучно жить в монастыре станет.

Иван Купала, летнее солнцестояние. Черемухи и сирени отцветали, аж голова кружилась. И тревожно было на душе. Ближе к двенадцати часам ночи позвала Евфимию из кельи Акилина. И скрипучими лесенками, переходами пошли они бесшумно с Акилиной. Петляли, петляли по коридорам, спустились в темный подвал. Там Акилина стукнула по стене костяшками пальцев, особливой дробью. Стена обнажила узкую щель, это камень в ней повернулся. Протиснулись в щель, камень повернулся, и – сплошная стена за ними, даже страшно стало Палашке-Евфимии. Еще долго шли они подземными коридорами, поворачивали незнамо куда, спускались ниже, поднимались выше. Впереди забрезжил свет.

И увидела впереди Евфимия большую залу с закопченным потолком и каменным полом. И было там много людей, они сидели на каменных лавках. Среди них Евфимия заметила и многих мужчин. Это её смутило.

Монастырь еще при первом знакомстве поразил её своей обширностью. Каменные подвалы, древние подземные переходы, много закутков, келий, ниш в стенах. К древним монастырским стенам выходили каретники и сараи дворцовых усадеб. В монастыре служили дворниками и истопниками дворцовые крестьяне. Днем на монастырском дворе работали и косари, и кузнецы, и пильщики дров, и каменщики, и плотники. Но с заходом солнца они все удалялись, с монашками им говорить было запрещено, разве только по делу. Но здесь люди собрались молиться? Что же это такое? Не губит ли она душу свою?

Евфимия увидела овальный чан с темной водой, подымавшийся посреди залы из ямы. По краю чана были расставлены зажженные свечи. И тихий голос прозвучал:

– Восстаньте!

И все, кто был в зале, собрались вокруг чана. И пошел из него голубой пар, запахло пряной травой, замелькали зеркальца по стенам, и кто-то невидимый затянул песню:

 
Лутуна атану, полуна полану,
Понеми, понема, анама-даси,
Полуна помара, рудара, рудара
Дулана ротара, лузина, лузи..
 

И огромный барабан где-то у потолка грохнул, и из чана, из пара вынырнула женщина в маске с прорезями для глаз. На ней ничего не было, только длинные черные волосы спускались до колен.

– Кто это? – спросила пораженная Евфимия.

– Мать сыра земля это! – шепнула Акилина. – Сейчас она будет одарять всех плодами своими, и надо есть.

Пение звучало из темноты, от стен, куда не доставал свет свечей. А мать сыра земля протягивала всем поднос, на котором лежали грибы, ягоды и коренья, каждый присутствующий должен был съесть пару ягод, один гриб и один корешок.

Съела ритуальный корешок и Евфимия. Ей стало легко и свободно, как от хорошего вина, к которому её успел приучить Пьер Жевахов, виденья прошлой жизни замелькали перед ней. А невидимый барабан ударил еще раз, и в центре чана не было уже матери сырой земли, а стояла там монашка Досифея, и глаза её сияли сильнее обычного.

Досифея обводила глазами собравшихся людей, и сердце её наполнялось гордостью. Она объединила их и дала им радость. Все больше их приходит сюда с каждым разом. Её учение правильное. Рожденный от старейшей монахини ребенок. Кто его мог вскормить здесь, в монастыре, если мать через два месяца умерла? И Досифее стало ясно, что это Бог послал ребенка-Христа, чтобы напомнить людям о себе.

И теперь Досифея подняла перед всеми на медном подносе маленькое существо. Ребенок был опоен дурманом, он недвижно лежал на золотом вышитой подушечке.

– Вы слышали, что Евпраксия родила? – звучно спросила Досифея. Знаю, слышали не все. Но вы все знаете, что её уже отпели и похоронили. Почти столетняя родила. Разве сие не чудо божие? Чудо! И вот её ребенок, чудом рожденный, ребенок сей – есть маленький Христосик. Он не рожден, чтобы жить, он рожден, чтобы людям было причастие. Вас попы причащают телом Христовым. Но разве то, что они дают – это и есть тело Христово? Обман! Вот настоящее тело Христово, мы причастимся, и удостоимся святой благодати и бессмертия. Все ли готовы причаститься и сохранить тайну нашего причастия?

– Все! – прошелестело в ответ как вздох.

– За разглашение тайны нашего причастия – смерть! Согласны?

– Истинно так! – прозвучало в ответ.

И опять где-то вверху громыхнул барабан. В руке Досифеи сверкнуло трехязычковое копийцо, по её просьбе его сковал неделю назад находившийся ныне в этой же зале коваль. Досифея ударила копийцом ребеночка в затылок, и тотчас ей подали медную чашу, в которую она слила кровь.

– Подходите, причащайтесь помалу! Каждый должен хоть губы омочить!

Подходили, причащались все до единого. И не дико было, а благостно.

А Досифея передала блюдо с умерщвленным ребеночком двум монахиням и сказала:

– Сейчас они тело Христово расщепят и запекут с тестом для дальнейшего причастия. А вы все разбирайте пруты и плети. Помолимся, попросим у Господа, чтобы Христос вошел в нас и сделал нам жизнь благую. Скинем одежды и станем как были рождены!

С этими словами Досифея первая скинула с себя платье и рубаху, и все, при свете догорающих свечей, увидели перед собой прекрасного юношу! Евфимия уже ничему не удивлялась, после долгой скучной жизни она попала в мир, где все было наоборот и все было удивительно. Глядя на обнаженного Федьку-Досифею, Палашка-Евфимия ощутила отчаянное желание.

Она слышала, как поют: «Боже наш, выйди на нас!» Дым над чашей поднимался, дурманил, а затем из кипящей красной воды крест воссиял. Все пали ниц, и находились так, пока туман не начал медленно рассеиваться. Тогда восстали, стеная, обнимались, ликовали. Приобщение к великой тайне! Кровь богомладенца Христа! И на сердце стало так благостно, как будто ангел взошел, и взыграли воды в Силоамской купели в Иерусалиме. Все запели и закружились по зале, хлеща себя плетьми и прутьями, все запели вслед за Досифеей:

 
Хлыщу, хлыщу, Христа ищу,
Сниди к нам, Христос,
С седьмого небеси.
Походи с нами, Христос,
Во святом во кругу,
Сокати со небес.
Сударь, Дух Святой!
 

И вот уж кто-то истерически завопил:

– Катит! Катит!

– Полуна помара!

Еще ударил барабан. И мужчины стали хватать женщин, валить их на каменный пол, где придется, Евфимия взвизгнула и рванулась к Досифее, к юноше великому и ангелоподобному.

Содрогания тел вокруг заставляли Евфимию бесноваться. И Федька вспомнил, что не раз встречал эту красивую послушницу в переходах монастыря. Да не замечал как-то. А в ней таилась удивительная сила, и Федька пытался эту силу укротить, да не получилось, чем сильнее укрощал, тем больше она бушевала.

– Ты мой волшебный Христос! – шепнула Евфимия Федьке, когда уже совершенно изнемогла в его объятиях. Федька и сам обессилел. Они дольше всех соединялись, потому Досифея поспешила встать и огласить:

– Стряпухи принесли тело Христово! Причастимся и подкрепимся, братья и сестры!

Все собрались возле блюда с хлебами, отщипывали, жевали. Потом Досифея всех их кропила кроваво-красной водой из чана. И пела непонятные молитвы. И опять ударял барабан, и опять все совокуплялись. Иногда пары менялись, но Палашка Федьку не хотела отдавать никому. Во время одной из передышек она спросила Федьку:

– А точно ли истинная это вера, ведь в Евангелии об этом не сказано?

Он высокомерно ответил:

– Что тебе – Евангелие? Я всем вам сам есть живой Евангель! Смотри! – Федька взял с полки у стены Евангелие, принялся вырывать из него листы, жевать и проглатывать их. – Видишь? За неделю всё съем! Будете молиться моему животу! У меня в нем отныне будет всё Евангелие!

– Будем! – отвечала она, прижимаясь к его животу своим животом и ощущая божественную твердость внизу Федькиного живота. И опять прозвучал барабан, и Досифея облеклась в свои одежды и возгласила:

– Оденемся, братья и сестры, и разойдемся с миром. Помните, все мы приобщились великой тайны, и отступника ждет смерть, где бы он ни укрылся. Божий огненный меч повсюду найдет его и покарает! С богом!

Уходили из залы потихоньку, по одному и парами. Евфимия шла с Акилиной, одурманенная. Она спросила подружку:

– Мы еще вернемся в эту залу?

– Вернемся! Это называется «корабль».

– Почему «корабль»?

– Потому, что мы плывем на нем к счастью!

– К счастью?

– Ну да! Разве мы его ведали в своих деревнях? В городах? Кто от счастья большого в монастырь ушел? Тут половина беглых. Кто от барина бежал, кто от голода, кто от смерти. А счастья-то хочется.

– Хочется! – вырвалось у монахини Евфимии.