Текст книги "Сибирский кавалер (сборник)"

12. ПЕТЕР УЛЬРИХ ВОСКРЕС

Сколько он пробыл в беспамятстве, Томас не помнил. Очнулся в Ибряшкине, в мезонине, весь обложенный подушками. Мир долгое время был как бы закрыт темной шторой. Её теперь открыли, но от кровати не отвязали. Он был к ней привязан не веревками, а болью. Пахло карболкой, целебными травами, отварами и настоями.

Туманно вспоминались прусские редуты, которые встречали русских солдат огнем. И Девильнев видел сам себя со шпагой на бруствере, когда он, увлекая за собой солдат, оборачивался и кричал ободряющие слова. В том бою ему не повезло, ему разбило осколком ядра голову, его искололи штыками.

Девильнева лечили знахарки-старухи, которых приводил обрюзгший от запоев управляющий Еремей, и врач, которого привез из Москвы Пьер Жевахов. Ежедневно приезжал сосед, помещик Захар Петрович Коровяков, он презентовал бальзам, составленный им самолично, травы, настоянные на медово-спиртовом растворе.

Штыковые раны быстро затянулись, даже и шрамов не видно. А голова болит, не вся, а только правая часть затылка. И ноет, и ноет. И вроде свет в ней какой-то вспыхивает. И мерещится Томасу, что цветы друг с другом разговаривают и ветер шепеляво сообщает им что-то свое, тайное. А уж гром-то гремит, так все понять можно, а если зима, то даже в скрипе снега живут слова. Он врачам об этом не говорит, сочтут умалишенным. Пусть врачи тело лечат. И подставлял Томас то одному, то другому врачу свое обнаженное исхудавшее тело.

– Плюньте вы на эскулапов! – говорил сосед Захар Петрович. – Когда меня изувечил слон, которого какие-то негодяи завезли в наши края, я только этим бальзамом и вылечился. А ведь у меня были сломаны три ребра, рука, нога, и было тяжкое сотрясение головы. Но теперь, благодаря бальзаму, вишневым и прочим наливкам, я жив-здоров. Думаю, и вы скоро поправитесь.

В те дни Девильнев значительно пополнил альбом стихами.

И однажды в конце лета приехал в Ибряшкино Пьер. Он прибыл из Северной столицы. До Ибряшкина уже дошла весть, что императрица Елисавет на Рождество Христово, 25 декабря 1761 года, почила в бозе. Подробностей не знали, кроме того, что царствовать стал Петр Третий, племянник Елисаветы. Но Пьер рассказал, что царствие Пети Третьего необычайно быстро кончилось.

Жевахов пил шампанское и рассказывал доверительно больному Девильневу:

– Мой царственный тезка был, что говорится, ни рыба ни мясо. Бывший фаворит покойной императрицы Елизаветы граф Разумовский вконец споил этого юнца. Получив наконец-то корону, Петя Ульрих только гулял да пыжился. А этого для императора маловато. Своим пристрастием ко всему немецкому восстановил против себя и двор, и народ. Отошел от дел. Сидел в Ропше. Отречение подписал. Только и хватило ума.

Явились к нему с визитом в Ропшу Федя Баратянский да братья Орловы. Алексей и Григорий Орловы – изранены зело в битвах геройских. Воевали с пруссаками. Ну и противно им. Думали: отрекся-то он отрекся, а вдруг в Голштинию кинется, войско собирать? Для того ли мы немцев били, чтобы они снова нам не шею сели? Ну, сели играть в карты, обвинили в плутовстве, затеяли драку, да и придавили под шумок. Я потом с Федором, как с тобой, доверительно говорил. Шутейно его спрашиваю:

– Чего ж ты, голубь, императора задавил?

А он смеется:

– Много ему в карты проиграл, отдавать не хотелось!

Так что сын дочери Петра Первого Анны Петровны и герцога Карла Фридриха Гольштейн-Готторпского, Петя Ульрих, голштинец так называемый, правил даже меньше года. На большее – ума не хватило! Вот и взошла на престол супруга убитого Пети, София Фредерика Августа, под именем Екатерины Второй. Эта женщина – великая мастерица политики и полная сил. Всегда в действии.

Пьер рассказал о столичных новостях. О сказочном возвышении братьев Орловых. О том, кто теперь в чести, кто в опале. Потом таинственно сказал Девильневу, что пеликан отщипнул еще крошечку своего сердца для одного из своих сыновей.

– Врачи сказали, что ты через два месяца будешь вполне здоров. Я пришлю карету, чтобы тебя привезли в Петербург.

– Зачем? – спросил Томас.

– Там узнаешь! – ответил веселый Пьер. – Но поверь, что тебя ждет нечто приятное.

Пьер уехал. Томас чувствовал себя всё лучше, однажды он позвал Еремея и попросил подать свой мундир. Еремей посмотрел на него сумрачно и сказал:

– Указом нашего императорского величества, ты, французский шпион, арестован, и к тебе будет приставлен мой гвардеец!

– Еремей Георгиевич! Охота вам так глупо шутить?

– А я не шучу! Очень скоро ты поймешь. Ты будешь выслан моим указом обратно во Францию, вместе с прочими французами, а подлого лазутчика Петьку Жевахова я прикажу четвертовать вместе со всеми сородичами его.

Девильнев подумал, что Еремей сошел с ума. Нужно как-то сообщить в Москву старому князю. Но тут вошел здоровенный мужик, и на этом мужике был мундир Девильнева, Томас узнал свой мундир по штопке на обшлаге.

– Пленного не выпускать даже до ветра! Пусть ходит в ночной горшок, хоть днем, хоть ночью! – приказал Еремей этому верзиле. Причем мужик ответил по-военному четко:

– Исполним всё в точности, ваше императорское величество!

Мужик стоял на часах с саблей на боку и с пистолем за поясом. Смотрел сурово. На вопросы Девильнева не отвечал. Когда в комнату Томаса пришла горничная Дуняша, Девильнев спросил её шепотом:

– Зачем мужик стоит у дверей в моем мундире? И что с Еремеем?

– Я, барин, не знаю, – сказала Дуняша, – а только теперь это не Еремей, а государь амператор Петр Федорович. А мундир твой отдан самому крупному мужику во всем Ибряшкине, Гавриле! Он назначен капитаном. А еще по подобию твоего мундира девки шьют много других и разных размеров. Будут обряжать всех мужиков. Стало быть, будут одевать ампираторскую армию.

Девильнев тут же незаметно засунул за корсаж Дуняше записку к Захару Петровичу Коровякову. Там было всего четыре слова: «Выручайте с людьми, оружием!»

Еремей между тем облачился в один из праздничных мундиров князя Жевахова, из тех, что хранились на случай в княжеской гардеробной. Все пальцы новоиспеченного императора были унизаны перстнями. Он объявил ибряшкинцам, что все они по его императорскому указу до конца дней своих будут свободны, ни податей, ни поборов не будет, рекрутов верстать боле не станут, а вино курить будет свободно любой человек, сколько ему захочется. Как тут было ибряшкинцам не признать в Еремее императора?

Из жеваховских подвалов выкатили три бочки вина, вышибли днища, Еремей отмерял черпаком каждому в его посудину вино. У кого посудины не было, тому новоявленный император выливал вино в ямку возле бочки. Пожалованный подданный лакал свою порцию лежа на животе. И потом вылизывал ямку, причмокивая при этом. Вот вино уже не зачерпывалось. Два мужика взяли третьего за ноги, опустили головой в бочку, и он сопел там, внутри, вылизывая днище.

Еремей, хоть и исполнял роль императора, успел и сам изрядно откушать из черпака. И повеселел сильно. Наградив тренькавшего на домре Кондратия своим царским пинком, Еремей потребовал:

– А подать сюда немецкую музыку!

Из господского дома ибряшкинские мужики сволокли по лестнице, отделанную резным дубом и перламутром, дорогую немецкую фисгармонию. Еремей уселся на бочонок из-под соленых груздей, растопыренными пальцами принялся стучать по слоновой кости клавиш. Гармония сипела, словно кто-то душил Змея Горыныча, но музыка не получалась. Девки подсказали управляющему-императору, что старый барин при игре нажимал ногами бронзовые доски.

И вот инструмент задышал, из возвышавшихся над ним серебряных труб вырвались протяжные вибрирующие звуки. Под завывания и рокот труб Еремей распростерся, как хищный беркут, над клавиатурой, стараясь захватить пальцами как можно больше клавиш. Он изо всех сил колотил сапогами по ножным педалям. Фисгармония ревела. Ревел и Еремей.

 
– Разом-двазом, трикуазом,
Шиндер-клиндер, транбабай!
Эйн-цвей-дрей аруйдруазом,
Бундер-клундер траперай!
Юцы-ацы-теликацы,
Квентер-мендер, пендер-жец,
Тица-саца, заикаца,
Абалкаться-пепермец!
Пепермец-пепермец
Нашим ворогам конец!
 

Как раз в это время из Шараховки примчались трое друзей и охотников: Захар Петрович Коровяков, Ганс Гансович Шнадер и дворецкий Коровякова Осип Петрович. Они получили записку Девильнева. Все трое имели при себе ружья. Увидели веселую толпу мужиков и баб, несколько человек в офицерских мундирах, Еремея в странном одеянии. Ничего не поняли. Стали спрашивать: что тут происходит.

– А вот связать их, мошенников! – приказал Еремей-император. И люди в мундирах тотчас стащили всадников с коней. Еремей приказал их раздеть догола и накрепко связать. Это тотчас было исполнено. Затем всех троих вымазали дегтем, вываляли в пуху и принялись бить кнутами. Бедолаги могли только ползти, и они поползли в сторону Шараховки. Скоро они всем надоели, их оставили лежать на дороге, воткнув каждому в голый зад раскуренную трубку. Вдоволь нахохотались мужики, глядя на дымящиеся зады противников, и направилась в имение Коровякова. Там разграбили коллекцию ружей и пистолетов, перестреляли всех собак. Забрали из конюшни лошадей. Шараховские крестьяне, узнав о доброте нового царя, присоединились к процессии.

Еремей возвел нескольких мужиков в ранг князей и графов, и все их называли светлостью либо сиятельством. Шараховского попа Мефодия Еремей объявил митрополитом. А тот пропел Еремею многие лета.

Вскоре за Еремеем, ехавшем на белом породистом жеребце, тянулась уже не одна сотня конных и пеших. Впереди скакали скороходы-глашатаи, трубили в трубы и извещали всех встречных и поперечных, что царь Петр Федорович не умер от геморроидальных колик, как было официально объявлено, а жив. Вот он, красивый, кудрявый (Еремей надел великолепный парик), обещает людям новую жизнь, легкую и сытую. Люди кидались целовать полы его плаща, ноги. Даже некоторые помещики засомневались, а вдруг это вправду царь Петр Федорович?

Отряды Еремея росли, в селах его встречали уже с колокольным звоном. В колоннах шло уже несколько попов с крестами, иконами и хоругвями. «Ампираторская гвардия» грабила все попадавшиеся ей по дороге обозы, все встречавшиеся кареты и дилижансы.

Тем временем Девильнев смочил тряпицу в воде, наложил себе на лицо. Затем смешал в колбе несколько порошков и сунул туда фитилек с огнем. Из колбы повалил густой ядовито-зеленый дым. Стоявший на часах в мундире Девильнева могучий Гаврила закашлялся и завопил:

– Ай, батюшки! Горим! Ничего не вижу!

Томас прошмыгнул мимо него, побежал на конюшню. Оглядываясь, он видел, что барский дом окутали темно-зеленые клубящиеся тучи. Он знал, что пожара не будет. Хоть и говорит пословица, что нет дыма без огня. В конюшне Девильнев нашел только одну худую бельмастую кобылку. Оседлал и поскакал окольной дорогой. Странно выглядел сей всадник в халате. Но на первой же ямской станции он сказал начальнику, что требует доложить в Москву государево дело и предъявил документ. Ему дали лошадей и провожатых. Вскоре уже навстречу «императору» Еремею мчались гусары, ехали в карете Левшин и Девильнев.

Толпа не пожелала выдать своего кумира, который был зело пьян и выкрикивал:

– Руби их, ребятушки, в куски!

Но гусары есть гусары. И военная наука есть наука. Всего троих мужиков порубили саблями, да двоих ранили из фузеи. Остальные разбежались. Левшин самолично дал такую затрещину Еремею, что тот упал в грязь и запричитал:

– Каюсь, я не император, каюсь я – не он!

– Да оно и так видно, что ты дерьмо вонючее, чего же и каяться? – сказал Левшин. – Вот уж доставим тебя в Москву, там будет тебе коронация!

А Девильневу Левшин посоветовал ехать в Ибряшкино и спокойно долечиваться.

13. И СНОВА ПЕЛИКАН

Пьер Жевахов прибыл в Ибряшкино осенью. И Девильнев весело рассказывал ему о том, как в его имении объявился император и как бесславно кончилось его недолгое правление.

– Ну его! Мне этот плешивый давно надоел! Давно надо было сменить управляющего. Ладно, теперь уж я его богомерзкую рожу больше не увижу. Еще и мужиков некоторых за глупость сбыть за решетку не мешает. Я рад, что ты поправился, и приглашаю тебя в Петербург в гости.

По приезде в столицу весь день они отсыпались, а вечером Жевахов пригласил его поехать в гости. Но не сказал, куда именно поедут. В карете опять были зашторены окна. И лишь по гулкому стуку копыт Томас догадался, что въехали в подвальное помещение.

А там, в подземелье, женщины и мужчины дивно наряженные. И у каждой женщины – по цветной высокой восковой свече. Дамы и рыцари. Одна, в красном платье, Саломея, дочь царя Ирода Великого. Она сказала Девильневу с адской усмешкой:

– Я потребовала себе голову Иоанна Крестителя.

Другая – Астарта – соблазнила в грех израильтян в Ханаане, третья говорила:

– Я взамен сокровищ завладела мудростью царя Соломона. Нравлюсь ли я вам?

А один мужчина, потеребив уши Девильнева, сказал:

– Я Агасфер, Вечный жид, проклятый Христом.

Еще один кривлялся и хохотал:

– Я царь Ирод Великий, избивший четыре тысячи младенцев, думая, что между ними будет младенец Христос.

Были тут: Понтий Пилат, прокуратор Иудеи; император Нерон, сжегший Рим, гроза христиан. Тут же и Ассурбанипал, Иуда Искариот, предавший Христа.

Все они поклонялись идолу Бафомету, украсившему свой лоб перевернутой звездой Люцифера. Рядом с идолом его жена, Мелита, обнаженная, в короне с рубинами, сидящая на диком кабане. Рыцари и дамы целуют части тела Бафомета, его огромный зеленый член с золотыми прожилками, с мокрым глазом вместо головки члена.

Между ними поставлена католическая дарохранительница, из нее, как бы невзначай, рассыпали облатки с изображением Христа на пол. Девильнев оторопел, разглядывая столь вольную и странную ложу. Такого он и во Франции зреть не мог. Он шепнул Пьеру, что хочет немедленно покинуть сие собрание.

Пьер шепнул ответно:

– Замри и умолкни! Они хотят пережить ужас прошедшего, чтобы отринуть всё темное и грязное в будущем.

Девильнев мысленно перенесся во Францию четырнадцатого века. Тамплиеры. Магистр де Молэ. После разгрома ордена Филиппом Красивым и сожжения де Молэ прах магистра сначала вывезли в Шотландию, затем в Америку. И вот давним чадом повеяло в этом российском подвале.

Действо закончилось тем, что Бафомет благословлял всех желающих ударом своего чудовищного члена по голове. Потом каждый причастился напитком, вытекавшим из-под хвоста Бафомета. Девильнев только сделал вид, что глотнул сего напитка. Вскоре они с Пьером покинули залу, уселись в свою зашторенную карету.

– Зачем было ездить туда? – спросил Девильнев, когда возвратились в дом.

– Затем, что сила любит представиться слабостью, – ответствовал Жевахов.

Еще через день был торжественный обед у графа Румянцева. Там Девильнев узнал о присвоении ему майорского чина. За участие в боях против Пруссии ему вручен был орден Святого равноапостольного князя Владимира.

Герой этой войны Петр Александрович Румянцев весело говорил ему:

– Мне сказали, что ты погиб! Я уж очень жалел, что нет больше моего славного учителя французского языка. И только после войны я случайно узнал, что ты хоть искалечен, но все-таки жив. И я сказал государыне императрице, что твои раны должны быть вознаграждены, хотя бы и с опозданием. Поверь, что я нашел бы тебе славную должность в Петербурге. Но вон Антошка де Скалон назначен служить на Алтае, и он хочет взять тебя к себе.

Девильнева представили генералу Антуану де Скалону. Он, как и Румянцев, отличился в войне. Предки его, гугеноты, бежали после Варфоломеевской ночи в Россию. Антон Данилович де Скалон родился в России и был полностью обрусевшим французом. Отлично воевал, брал Берлин. Теперь он был назначен военным комендантом Бие-Катунской крепости.

– Католики и гугеноты в России делаются просто французами. Не правда ли, майор? – сказал он Томасу. – Предлагаю вам послужить на Алтае. Её императорское величество озабочены нападением Китая на Джунгарию. Племена джунгаров вытеснены со своих земель и движутся на запад. Они вступают в борьбу с подвластными России народами. Там нужно поставить прочный заслон. Понимаю, что вы еще не совсем окрепли. Я еду в те края завтра же. А вас жду зимой. Зимний путь в сибирские края проще, все реки и болота застынут. Дорога будет прямее. Жду. Хоть будет с кем поговорить на родном языке.

Девильнев возвратился в Ибряшкино полный надежд. Узнав о предстоящем путешествии Томаса, явился к нему с визитом Захар Петрович Коровяков. Он уже оправился после огорчительного происшествия. Выпорол всех своих деревенских подданных подряд, не считаясь ни с полом, ни с возрастом. И объявил, что будет пороть их до конца их жизни, всякий раз, как настанет годовщина бунта.

Теперь он принес Томасу свою бобровую шубу. Подарил еще немецкие пистолеты и английское ружье.

– Молодой человек! – воскликнул Коровяков. – Если бы вы знали, как я вам завидую! Вы будете в краях, где не ступала нога человека. Вам придется сражаться с дикарями и чудовищами. Вы будете весь в шрамах и орденах!

– Спасибо! – отвечал Томас. – Шрамов и орденов с меня достаточно. Но долг превыше всего. И новые страны посмотреть будет полезно.

Вызов и проездные бумаги он получил в разгар зимы. При прощании плакали крепостные сиделки, выхаживавшие Девильнева. Им нравился тихий ласковый барин француз. Но не было здесь Палашки. И жители Ибряшкина и окрестных сел ничего не знали о её судьбе.

Из Москвы Томас выехал в шлафвагене. Это была такая огромная карета, имевшая внутри печку для подогрева. Но в ней он смог доехать лишь до Казани. Дальше пришлось ехать обычными каретами. Томас сочинял и читал вполголоса стихи, они помогли ему переносить тряску и качку, холод и жесткость сиденья. Он поглядывал в заиндевевшее оконце кареты, чуть раскачивался и бормотал:

 
Трепет длинных желтых струн,
Твой венок из мертвых трав,
череп мертвый им украшен,
в подземелье свет погашен.
Твой венок из мертвых трав,
Разве в этом я не прав.
Кто ковал, в какой ночи
Эти лилии болота?
И осоки, как мечи,
Здесь расставил всюду кто-то.
Вкус вина и яда вкус
И бездонный глаз удава,
Сердца к нам подвешен груз,
чтобы мы не убежали.
Мысль, как ящерка,
скользнула —
и остался только хвост.
Плащ, клюка, свеча, молитва,
там где стелется мираж,
И свеченье золотое,
Что такое, что такое
Эта времени частица?
Это времени частица?
Или только был мираж?
 

Полтысячи дорожных станций. Подорожные документы должны были свидетельствовать, что проезжающий оплатил «прогоны». Обычно на российской почтовой станции первый этаж – ямщики, бродяги, арестанты, запах сивухи, прелых онуч. Утеха – коптящая сырой осиной печь, большой самовар, полати и лавки, на которых спали вповалку. На втором этаже тепло дарили украшенные изразцами печи-голландки. В буфете звякал фарфор, источали запахи горячие закуски. В спальне широкие кровати были застланы немецкими пуховиками.

На каждой такой станции купцы доставали свою снедь. Иногда некоторые из них угощали Девильнева. Заночевали раз в ямской избе в Барабинской степи, молодой кареглазый и русобородый купчик сказал Девильневу:

– К нашим дорогам надо привыкнуть. Я вот вожу с собой мороженые пельмени и мороженые щи. И в Москву с ними ездил, и обратно мне на всю дорогу своего питания хватит! Мне никакой трактирной пищи не надо. Везу щи в мешке, вроде бы – кусок льда. А вот сейчас разморожу, и поснедаем!

Томас убедился: щи были совершенно свежими и чудесно пахли жирной наваристой говядиной.

Купец представился:

– Шумилов я, Петр Федорович. Из славного города Томска. Вы не к нам едете? В Алтай? Ну что же. Может, когда к нам в город завернете, так милости прощу. Всегда будем рады!

– В отличие от вас, я в своих делах не волен! – отвечал Девильнев. – Я человек военный, еду, куда прикажут. Но если буду в вашем городе, непременно зайду. За щи огромное спасибо. Очень оригинальный способ сохранять пищу свежей всю зиму! А чем ваш город знаменит более всего?

– Приезжайте, сами увидите! Есть и воины, есть и торговцы, и крестьяне. В Сибири жить вольнее, пока что это не все поняли. И слава богу!

В этой дороге Девильнев ознакомился с музыкой бескрайних просторов. Они пели голосом железа и меди. Это звалось бубенцами, которые привешивались за ушки к хомутам, дугам, кистям на уздечках, к седелках и оглоблям. Были колокольцы величиной с кулак, и назывались они «болхарями», а были поменьше: «глухари», «гремки», «шаркунцы». Они подбирались по тону. Изготовлялись кустарно, имена мастеров склонялись на все лады на почтовых станциях. Так тревожно и сладостно было услышать вдалеке в снежном тумане звон бубенцов встречной тройки. Вот чья-то неведомая жизнь мчится тебе навстречу, разминется и умчится в неизвестность.

И во тьме почтовых станций, и в каретах ему светили глаза Палашки, глядевшие сквозь пургу. Впрочем, если она жива, то, наверное, совсем не та. Нет, никогда не вернется её первозданная свежесть. Никогда она не будет такой, какой он увидел её впервые. У него самого поредели кудри, появились в них первые сединки.

Он ехал. Удивлялся перемене пейзажей. Могучие горы сменялись болотами. Потом тянулись бескрайние степи. За ними зелеными морями шумели леса. Потом вставали вновь отроги и причудливые вершины гор. Так он встретил в дальнем пути 1765 год.

Не нужно было украшать елочными ветвями дом, ибо дом его теперь был кибиткой. И она проплывала мимо океанов хвои. А иногда поднимался снежный ураган и пел вослед ездокам:

 
Мрака страна
Сердцу нужна,
Сердцу любезен холод,
Камень, стена,
Вот сторона,
Где я всегда молод.
Кто-то орехи грызет,
А я
Грызу черепа людские,
Эта страна
Сердцу нужна,
И не нужны другие.
 

Отверзались просторы. В горах летели камнепады, сверкали молнии, валились вековые ели и кедры. А на севере мерцали северные сияния, словно оборки платья сатанинской подруги. И всё это была Сибирь, бескрайняя и пока не очень понятная. У Томаса сильно болел проколотый прусским штыком бок.

Много километров кареты и кибитки тащили Томаса Девильнева по сплошной тайге. Потом дорога повернула к югу, всё чаще налетали снежные бураны. И наконец впереди показались горы.