Текст книги "Святой хирург. Жизнь и судьба архиепископа Луки"

Этим трудом Войно-Ясенецкий вновь заявил о себе как о крупном ученом. Это прекрасно понимали его коллеги. Однако в прессе монографию не заметили: писать об авторе – опальном епископе – было опасно.

Время выхода епископа Луки из архангельской ссылки на свободу оказалось тяжелым для Русской православной церкви. С осени 1934 года отношение к РПЦ со стороны государства стало быстро ухудшаться. После провала первой попытки сплошной коллективизации власти временно отступили. В статье «Головокружение от успехов» И.В. Сталин среди прочих «перегибов» осудил и поспешное закрытие сельских церквей. Вначале следовало вовлечь крестьян в колхозы, а уж потом приступать к ликвидации церквей. К осени 1934 года колхозная система окрепла. Начинается кампания повсеместного закрытия храмов – и в городах, и в деревне.

В 1936 году умирает митрополит Арсений (Стадницкий), ташкентскую кафедру занимает архиепископ Борис (Шипулин). Епископ Лука продолжает жить на покое, тихо, мирно, никуда особенно не высовываясь. Он обосновался в Ташкенте, где получил в распоряжение главную операционную в Институте неотложной помощи, руководил третьим, самым большим корпусом этого института. Но совсем от церковной жизни он, конечно, не отказался. У него окормлялись монахини Лукия (Верхотурова) и Валентина (Черкашина), которые приехали за ним из енисейской ссылки, монах Мелетий (Рыкосуев), работавший дворником, и многие миряне.

Между тем страна стояла на пороге новых жестоких испытаний. Желая придать режиму более цивилизованные формы, Сталин начал очередную политическую кампанию по принятию новой Конституции СССР, согласно которой предполагалось, в частности, введение всеобщего избирательного права и создание всенародно избираемого парламента – Верховного Совета СССР. В преддверии столь важных мероприятий вождь решил провести еще одну массовую чистку, в ходе которой на верующих должны были обрушиться новые гонения. На повестку дня встает вопрос о полном уничтожении Русской православной церкви как организации, имеющей свою структуру и кадры. В этом контексте епископ Лука как часть церковного организма, конечно, подлежал ликвидации.

Обсуждение проекта новой Конституции, который был опубликован в июне 1938 года, осуществлялось в зловещей обстановке. В августе проходил открытый судебный процесс над Г.Е. Зиновьевым и Л.Б. Каменевым, и трудящиеся требовали расстрелять подсудимых «как бешеных собак». В конце сентября наркомом внутренних дел стал Н.И. Ежов, и в аппарате НКВД начались чистки.

События развивались по нарастающей. На февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП (б) в Москве Сталин теоретически обосновал готовившийся им массовый террор. Верующие снова попадали в его жернова, поскольку «церковники», по мнению советских идеологов, являлись живыми осколками уничтоженного капитализма. Они опасны, поскольку попытаются провести своих ставленников в Верховный Совет. И с ними нужно разделаться как можно быстрее.

Первыми подверглись разгрому епархии в центральных областях России. В обстановке беспрецедентной пропагандистской кампании в течение 1937 года были арестованы десятки тысяч священнослужителей. Обычно после непродолжительного следствия их обвиняли в создании церковно-кулацких террористических групп и приговаривали к расстрелу. Вскоре волны Большого террора докатились и до периферии. Начались массовые аресты священников, членов церковных причтов и приходских советов в Средней Азии.

Епископ Лука был арестован 24 июля 1937 года и заключен в ташкентскую тюрьму. Тогда же были арестованы правящий архиепископ Борис (Шипулин), протоиерей Михаил Андреев, протодиакон Иван Середа и священники кладбищенской церкви. Все они обвинялись в участии в контрреволюционной церковно-монархической организации и шпионской деятельности. По делу, по которому был привлечен Войно-Ясенецкий, проходило еще три человека во главе с архиепископом Борисом (Шипулиным), всех их подводили под расстрельную статью.

Не выдержав давления следствия и тюремных пыток, арестованные стали оговаривать друг друга. И только Лука держался.

От него требовали не только признания в шпионаже в пользу иностранной разведки, но и в убийстве больных на операционном столе. Во время допросов он претерпел побои и издевательства. Но когда чекисты поняли, что не могут выбить нужные показания, они применили к святителю пытку «конвейером». Это страшная пытка бессонницей, которая могла продолжаться до тринадцати дней. Ее выдержали не многие. Идет непрерывный допрос, следователи сменяют друг друга, подследственного доводят до невменяемости, до умопомрачения. И в этом состоянии заставляют подписывать необходимый следствию документ.

Епископ Лука вспоминает: «Допрашивавшие чекисты сменяли друг друга, а допрашиваемому не давали спать ни днем ни ночью. Я опять начал голодовку протеста и голодал много дней. Несмотря на это, меня заставляли стоять в углу, но я скоро падал на пол от истощения. У меня начались ярко выраженные зрительные и тактильные галлюцинации, сменявшие одна другую. То мне казалось, что по комнате бегают желтые цыплята, и я ловил их. То я видел себя стоящим на краю огромной впадины, в которой расположен целый город, ярко освещенный электрическими фонарями. Я ясно чувствовал, что под рубахой на моей спине извиваются змеи.

От меня неуклонно требовали признания в шпионаже, но в ответ я только просил указать, в пользу какого государства я шпионил. На это ответить, конечно, не могли. Допрос конвейером продолжался тринадцать суток, и не раз меня водили под водопроводный кран, из которого обливали мою голову холодной водой. Не видя конца этому допросу, я надумал напугать чекистов. Потребовал вызвать начальника Секретного отдела и, когда он пришел, сказал, что подпишу все, что они хотят, кроме разве покушения на убийство Сталина. Заявил о прекращении голодовки и просил прислать мне обед. Я предполагал перерезать себе височную артерию, приставив к виску нож и крепко ударив по спинке его. Для остановки кровотечения нужно было бы перевязать височную артерию, что невыполнимо в условиях ГПУ, и меня пришлось бы отвезти в больницу или хирургическую клинику. Это вызвало бы большой скандал в Ташкенте.

Очередной чекист сидел на другом конце стола. Когда принесли обед, я незаметно ощупал тупое лезвие столового ножа и убедился, что височной артерии перерезать им не удастся. Тогда я вскочил и, быстро отбежав на середину комнаты, начал пилить себе горло ножом. Но и кожу разрезать не смог.

Чекист, как кошка, бросился на меня, вырвал нож и ударил кулаком в грудь. Меня отвели в другую комнату и предложили поспать на голом столе с пачкой газет под головой вместо подушки. Несмотря на пережитое тяжкое потрясение, я все-таки заснул и не помню, долго ли спал» (14).

И все-таки в ходе следствия был момент, когда, казалось, что Войно-Ясенецкий сломан. После конвейера, продолжавшегося с 23 ноября по 5 декабря 1937 года, его заставили подписать протокол допроса. Подпись поставлена дрожащей рукой измученного человека, обессилевшего от побоев и издевательств. Даже такого сильного человека, как епископ Лука, чекистам удалось довести до невменяемости. Это обстоятельство лишний раз свидетельствует о том, что протоколы допросов не могут быть признаны Церковью как достоверный документ. В них мы можем встретить отречения от Бога и от сана, клевету на единоверцев и другие угодные следователям «признания», которых на самом деле не было. Измученный человек ставил подпись, не читая материала. И следователи дополняли его «признания» по своему усмотрению. В постсоветское время стало известно, что для ведения уголовно-следственных дел существовали две группы следователей, которые на жаргоне сотрудников НКВД назывались «литераторами» и «забойщиками». «Забойщики» выбивали подписи под протоколами, а «литераторы» составляли тексты протокола. Иногда «забойщики» выбивали из человека подпись на белом листе, куда потом вписывался нужный следователю текст, а иногда подписи под протоколами просто подделывались. А некоторые дела и вовсе составлялись уже после того, как человек был расстрелян. Поэтому на основании следственных дел нельзя, как это порой делается, однозначно решать вопрос о достоинстве страдальца быть причисленным к лику новомучеников.

И, конечно, нельзя согласиться с высказыванием бывшего секретаря комиссии по канонизации игумена Дамаскина (Орловского) о причине падения человека под пытками: «Почему тот или иной человек устоял, а другой пал – мы доподлинно не знаем, это тайна Божия. Но, как правило, нравственное падение человека во время допросов было связано с его собственным страхом, с давлением на человека его собственных помыслов. На основании изученных дел я убедился в том, что в большинстве случаев, если человек падает, то это значит, что у него проблемы с собственными страстями, а вовсе не с сотрудниками НКВД. Страшны на самом деле не страдания, а помыслы. Страшно, когда человек имеет в сердце своем какой-то другой идеал кроме Христа. Тогда, оказавшись в заключении, он всеми силами будет стараться из него выйти. А выход в таких обстоятельствах, как правило, возможен только через нравственное падение».

Практика показала, что сломать можно любого.

Ставя подпись, Лука предупредил чекистов, что никаких дальнейших показаний о деятельности контрреволюционной организации он дать не может. Тем не менее на следующее утро следователи потребовали этих показаний и после отказа их дать составили соответствующий акт. Святитель начал новую голодовку, требуя письменной возможности сообщить наркому о происшедшем (15).

Многие из тех, кто слыли друзьями семьи Войно-Ясенецких, его знакомые по профессиональной деятельности, дали показания следствию. Вот, например, что сказал следователю лечивший еще жену Валентина Феликсовича профессор М.И. Слоним:

«Протокол допроса подследственного

Слоним Михаила Ильича от 2/VI – 38 г.

ВОПРОС: Вы знали гр. Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича, с какого времени и при каких обстоятельствах с ним познакомились?

ОТВЕТ: Войно-Ясенецкого Валентина Феликсовича я знаю с 1918 года, познакомился с ним в частной больнице, принадлежавшей моим братьям Слоним Соломону Ильичу и Слоним Моисею Ильичу, где Войно-Ясенецкий работал в качестве врача-хирурга, а я в этой больнице как студент медицинского факультета Юрьевского университета работал практикантом под руководством Войно-Ясенецкого.

ВОПРОС: Что вам известно о социально-политическом прошлом Войно-Ясенецкого?

ОТВЕТ: Мне известно, что Войно-Ясенецкий из семьи потомственного дворянина, в прошлом земской врач, в Японско-русскую войну военный врач. Примыкал ли он к какой-либо политической партии мне не известно.

ВОПРОС: Что вам известно о контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого?

ОТВЕТ: О контрреволюционной деятельности Войно-Ясенецкого я только могу сказать следующее, что Войно-Ясенецкий, являясь идейным и непримиримым врагом советской власти, в 1921 году принял сан священника и позже принял сан епископа, стал на путь активной борьбы с советской властью, за укрепление церкви, разрушаемой советской властью и большевиками, используя для этого свой большой авторитет профессора-хирурга среди верующих.

Будучи епископом, Войно-Ясенецкий проводил контрреволюционную деятельность, направленную против советской власти. Группировал вокруг себя весь контрреволюционный элемент для активной борьбы с советской властью. За эту контрреволюционную деятельность Войно-Ясенецкий был в 1923–1924 году осужден особым совещанием при бывшей Коллегии ОГПУ и выслан в Туруханский край, на какой срок не знаю.

Протокол с моих слов, записано верно, мне прочитан, в чем расписуюсь Михаил Слоним. Подпись М. Слоним.

Допросил пом. отдел упол. 4 отдела УГБ НКВД Уз сержант госбезопасности Боргин» (16).

На первый взгляд, Слоним не сказал следствию ничего того, что ему и так не было бы известно. Но из таких вот песчинок складывается гора обвинения. Не будем забывать, однако, что Слоним сам мог легко превратиться из подследственного в обвиняемого: ситуация страшного давления на него чувствуется в каждой фразе протокола. Другие коллеги по врачебной деятельности Луки не обошлись общими словами о контрреволюции. Так, помогавшая Войно-Ясенецкому в хирургическом гнойном отделении Рахиль Федермессер на допросе заявила: «В момент подготовки к выборам в Верховный Совет СССР, примерно в мае месяце 1937 года, Войно-Ясенецкий выразил недовольство по отношению выборов. В частной беседе с Войно-Ясенецким о том, что скоро будут происходить перевыборы в Верховный Совет СССР, он на это ответил, что «я человек гонимый политической партией и существующим строем за мои религиозные убеждения, поэтому участвовать в выборах не буду». Этот разговор Войно-Ясенецкого является антисоветским, т. к. он выразил недовольство существующему строю».

Ладно бы свидетель ограничился пересказом частных разговоров. Нет, Федермессер называет конкретные имена и тем самым открывает заплечных дел мастерам новое поле для деятельности: «Как мне известно, по совместной работе в институте Войно-Ясенецкий был в близких отношениях с профессором Стекольниковым, с доктором Левитанус, Ротенберг, доктором клиники Ташми Вениаминович Анной Ильиничной и доктором Кирилловой Евгенией Михайловной» (17).

Святитель мужественно претерпевал то, что было отпущено ему судьбой, всходил на свою Голгофу. В то же время его страдания были радостотворны, неотделимы от радости Воскресения, Пасхи. Бог укреплял его. И это чувствовали сокамерники. Некоторые из них, прежде чем идти на допрос, подходили к епископу за благословением. Сам святой дважды в день вставал на колени и молился, не замечая вокруг себя никого. В это время в камере неожиданно становилось тихо, раздиравшие людей ссоры затухали (18).

В Москве руководство НКВД осталось недовольно результатом ташкентского расследования, началось новое следствие, и к Войно-Ясенецкому снова применили пыточный конвейер. Однажды проводивший его чекист заснул. Его разбудил вошедший начальник Секретного отдела. «Попавший в беду чекист, прежде всегда очень вежливый со мной, стал бить меня по ногам своей ногой, обутой в кожаный сапог, – вспоминает епископ Лука. – Вскоре после этого, когда я уже был измучен конвейерным допросом и сидел низко опустив голову, я увидел, что против меня стояли три главных чекиста и наблюдали за мной. По их приказу меня отвели в подвал ГПУ и посадили в очень тесный карцер. Конвойные солдаты, переодевая меня, увидели очень большие кровоподтеки на моих ногах и спросили, откуда они взялись. Я ответил, что меня бил ногами такой-то чекист. В подвале, в карцере меня мучили несколько дней в очень тяжелых условиях» (19). В знак протеста владыка с 18 ноября 1938 года объявил очередную голодовку.

В ходе следствия выяснилось, что епископ помогал многим людям. Живя сам на грани нищеты, он слал денежные переводы высланным архиереям, священникам, простым верующим. Власти рассматривали это как помощь контрреволюционерам. Такая материальная поддержка усугубляла вину подсудимого. Войно-Ясенецкий отправлял по 50 рублей в месяц епископу Иосафу (Жевахову), с которым встречался в ссылке в Архангельске. Епископу Евгению (Кобранову), известному ему по Ташкенту. Знакомому по архангельской ссылке протоиерею Боголюбову посылал ежемесячно 30 рублей и т. д. (20).

Находясь в ташкентской тюрьме, Войно-Ясенецкий направил письмо маршалу Клименту Ворошилову с просьбой дать ему возможность закончить свою медицинскую работу, важную для военно-полевой хирургии. Прямого ответа не последовало, но, видимо, это письмо повлияло на относительно мягкий приговор святителю.

20 февраля 1939 года следственный отдел НКВД в пятый раз выписал постановление о продлении срока ведения следствия. 15 мая 1939 года было вынесено постановление по делу епископа. В нем, в частности, говорилось: «Вследствие того, что основные свидетели по данному делу… в 1937–1938 годах осуждены к высшей мере наказания, настоящее дело для слушания в Военный трибунал направлено быть не может… следственное дело… направить для разбора на Особое Совещание при НКВД СССР».

Особое Совещание приговорило епископа Луку к ссылке, и 29 февраля 1940 года он вновь был отправлен в Красноярский край. На этот раз в райцентр Большая Мурта на Енисейском тракте, где проживало три с половиной тысячи жителей.

Войно-Ясенецкому дали возможность работать в муртинской больнице. Специальных инструментов под рукой не было, и однажды Луке пришлось совершать операцию кухонным ножом. В свободное время он помогал людям. Говорят, что он сидел с детьми одной медицинской сестры, гулял с ними, рассказывал жития святых. Лука также занялся подготовкой второго издания «Очерков гнойной хирургии». К этому времени первое издание стало библиографической редкостью. После ареста святителя его книга была изъята из библиотек, его имя было вычеркнуто из официальной медицины. Хирургу прислали немало историй болезней из ташкентской больницы, и он сумел написать несколько глав. Неожиданно для работы над книгой ему разрешили на несколько месяцев поехать в Томск. Это разрешение профессор связывал с письмом Ворошилову.

В Томске ему удалось прочитать всю новейшую литературу по гнойной хирургии на немецком, французском и английском языках и сделать большие выписки. По возвращении в Большую Мурту он в основном дописал «Очерки…». Но увидели они свет только через три года, в самый разгар Великой Отечественной войны. К этому времени Войно-Ясенецкий был возвращен из ссылки, назначен консультантом всех госпиталей Красноярского края и главным хирургом эвакогоспиталя № 15–15. В середине 1942 года закончился формальный срок ссылки, вскоре Лука был возведен митрополитом Сергием в сан архиепископа и получил назначение на Красноярскую кафедру.

V. Во глубине сибирских руд

Красноярским архиереем Лука стал 27 декабря 1943 года. До этого времени он уже несколько лет трудился в качестве хирурга. Великая Отечественная война вынудила власти стать на путь консолидации общества, и лозунги воинствующих безбожников на время были убраны в архив. Даже в выступлениях И.В. Сталина зазвучали, казалось бы, навсегда канувшие в лету слова «братья и сестры», известные вождю разве что из своего семинарского прошлого, коммунистический словарь его военных речей свелся к минимуму. Подлинный патриотизм, не завязанный на идеологию классовой борьбы, напомнил о себе обществу со всей силой. В это время Войно-Ясенецкий предложил властям свою помощь. Он посылает телеграмму Председателю Президиума Верховного Совета М.И. Калинину: «Я, епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отбываю ссылку в поселке Большая Мурта Красноярского края. Являясь специалистом по гнойной хирургии, могу оказать помощь воинам в условиях фронта или тыла, там, где будет мне доверено. Прошу ссылку мою прервать и направить в госпиталь. По окончании войны готов вернуться в ссылку. Епископ Лука».

Телеграммы такого рода сотрудниками телеграфа, конечно, Калинину сразу не посылались, а отправлялись «куда следует». Но все-таки, после волокиты, она дошла до адресата. Ответ из Москвы, согласно легенде, пришел быстро: Войно-Ясенецкого приказано было перевести в Красноярск.

В Красноярске были устроены десятки госпиталей, рассчитанные на десять тысяч коек. Все они входили в огромное учреждение – местный эвакопункт, МЭП. Главный хирург МЭПа прилетел в Большую Мурту и забрал профессора. На следующий день только что назначенный главный хирург эвакогоспиталя № 15–15 профессор Войно-Ясенецкий уже оперировал больных.

Вот какой словесный портрет епископа-профессора оставила врач Надежда Алексеевна Бранчевская, познакомившаяся с ним в это время: «Навстречу мне встал чуть выше среднего роста солидный человек с бородой. Голова крупная, седая. В плечах широкий. Больше всего меня поразили его глаза и взгляд. Это был взгляд суровый, умный, строгий, вдумчивый, в то же время спокойный. Но где-то в глубине чувствовалась грусть или тоска, или что-то подобное, которое трудно определить. Его взгляд приближается к вам медленно, спокойно, сосредоточенно. От него исходили умиротворенность, благожелательность. Во всяком случае, первое, что вызывал к себе этот человек, это было почтение, другого слова не могу подобрать. А может быть, даже уважение и сознание того, что человек этот непростой и существенно отличается от остальных. Он был красив внутренне. Говорил тихо, коротко, ясно излагал то, что было ему необходимо сказать. Был всегда немногословен. Никогда пустых слов не произносил. Всегда говорил без обиняков, прямо и по существу дела. Говорить с ним можно было только о деле и о том, что требовалось для лечения воинов. Других тем для разговоров у него вовсе не существовало, как и о быте и окружающих событиях. Поболтать, поговорить с ним было нельзя. Больше приходилось его слушать, чем говорить. Подходили медицинские сестры с вопросами – никогда с ответом не торопился. Всегда отвечал ровным спокойным тоном, размеренно. Ответ его на любой поставленный вопрос был лаконичный, ясный» (1).

Два года хирург эвакогоспиталя № 15–15 с полной отдачей лечил военных. «Раненые офицеры и солдаты очень любили меня. Когда я обходил палатки по утрам, меня радостно приветствовали раненые. Некоторые из них, безуспешно оперированные в других госпиталях по поводу ранения в больших суставах, излеченные мною, неизменно салютовали мне высоко поднятыми прямыми ногами», – вспоминает святитель (2).

Профессор, по свидетельству хирурга Валентины Николаевны Зиновьевой, знал каждого своего больного в лицо, знал его имя, фамилию, держал в памяти все подробности операции и послеоперационного периода (3).

Работал профессор в сане много, проводил в операционной по девять-десять часов, совершая до пяти операций. Особенно тяжело было, когда приходил очередной эшелон с ранеными. За одну операцию с Войно-Ясенецкого снимали по две мокрые рубашки. Делались они в любое время суток, в зависимости от ситуации. Едва заканчивался операционный день, начинался день консультаций по госпиталям. Часто осмотр завершался пометкой: «Раненого перевести в школу № 10», то есть в госпиталь, где он оперировал сам.

Всего в Красноярске Лука сделал около 6 тыс. операций и около 30 тыс. операций консультировал и наблюдал.

При этом не надо думать, что опытный врач был застрахован от неудач. И Войно-Ясенецкий испытывал на себе тяжесть сильного удара после трагедии в операционной. «Тяжело переживаю смерть больных после операции, – писал Валентин Феликсович сыну из Красноярска. – Были три смерти в операционной, и они меня положительно подкосили… Молился об умерших дома, храма в Красноярске нет» (4).

Врачебные ошибки сегодня являются проблемой. В США от них умирают ежегодно около 100 тыс. человек. Их совершают даже известные врачи. Неточный диагноз, сопутствующие болезни, побочные явления – и человек уходит. А хирургу надо как-то жить дальше. И Лука показал как – с помощью молитвы и покаяния.

Помимо хирургии не забывал Войно-Ясенецкий и о преподавательской деятельности. Перед медицинским начальством он поставил вопрос о необходимости организовать курсы повышения квалификации врачей: «Идет война, и будет много раненых с тяжелыми ранениями в крупные суставы. А наши хирурги подготовлены только по общей хирургии. То есть нет врачей, обученных по лечению боевых травм костей и суставов. Значит, нужно учить, и учить быстро: лечить ранения крупных суставов и гнойной хирургии» (5). Такие курсы были созданы, и «хирург-консультант красноярских госпиталей» (как писал о себе в анкете Войно-Ясенецкий) два раза в неделю читал лекции. Кроме того, брал обучающихся на свои операции – ассистентами.

Деятельность профессора осложнялась тем, что в наскоро собранном штате госпиталя было немало грубых и непрофессиональных сотрудников. Хирург нервничал, случалось, даже выгонял ленивых помощников из операционной. Те жаловались, возникали разбирательства. Все это, конечно, отражалось на здоровье шестидесятипятилетнего врача. Все чаще давали о себе знать сердечная слабость и хроническое заболевание легких. К тому же в первое время он жил в весьма стесненных условиях. Как ссыльный, два раза в неделю был вынужден отмечаться в милиции. Ночевал в сырой десятиметровой комнатке, находившейся в крыле здания школы. Вход в нее был со двора. Обстановка самая скромная: железная кровать, письменный стол, кресло, два стула и несколько икон. На столе всегда лежали книги. Еда – урывками: трудно было находить эту самую еду, в больнице же врач не имел права питаться. Но Войно-Ясенецкий не унывал и в одном из писем той поры даже писал, что «полюбил страдание, так удивительно очищающее душу» (6).

Все изменилось к лету 1942 года, и это изменение было связано не только с завершением срока ссылки Войно-Ясенецкого. Начальство вдруг проявляет трогательную заботу об улучшении условий его работы, приказывает выдавать хирургу-консультанту завтрак, обед и ужин с общей больничной кухни. 1 июля 1942 года он поселяется в новой квартире. В конце августа выступает на межобластном совещании главных хирургов, где его встречают аплодисментами. Его начинают звать на статусные мероприятия. Так, на конференции хирургов военных госпиталей в Новосибирске восторженно принят его доклад о лечении огнестрельного остеомиелита.

Почему вдруг заинтересовались опальным хирургом? Только ли из-за его врачебной деятельности? Нет. Изменилась геометрия отношений советской власти и Церкви, и святитель, что называется, попал в струю. Московская патриархия с первых дней войны призывала к борьбе с оккупантами, выпускала патриотические воззвания. В то же время союзники по антигитлеровской коалиции не могли игнорировать требование общественности своих стран прекратить религиозные гонения в СССР, и большевикам приходилось считаться с этим. Архиепископ Лука, к слову, это прекрасно понимал: «Открытие церквей является вынужденным для советской власти мероприятием. Это сделано под влиянием и настойчивым требованием со стороны Америки, из политических соображений», – считал он (7).

На оккупированных территориях фашисты предоставили населению право открывать храмы и молитвенные дома. Это обстоятельство использовалось в пропагандистских целях. Советское руководство тоже хотело опереться на религию, прежде всего в деле повышения боевого духа солдат и укрепления патриотического сознания в тылу. Но у Сталина были и более масштабные планы: он намеревался использовать Русскую православную церковь во внешней политике. Она оказалась в поле его реставраторской деятельности, которой он начал заниматься с 1936 года, то есть с того момента, когда стал единоличным правителем при всей видимости коллегиальности. До церковной реставрации дело долго не доходило. И, может быть, так никогда бы и не дошло, если бы не война…

Историческая встреча в Кремле 4 сентября 1943 года И.В. Сталина с митрополитами Сергием (Страгородским), Алексием (Симанским) и Николаем (Ярушевичем) позволила значительно облегчить положение Церкви. Власти разрешили частично восстановить структуры Московского патриархата – открыть часть храмов, монастырей и даже семинарий, издавать официальный журнал Московской патриархии и наконец-то избрать патриарха. 8 сентября 1943 года состоялся Архиерейский собор, в подготовке которого архиепископ Лука принял непосредственное участие. Он не только составлял документы собора, но и активно переписывался с митрополитом Сергием. Он реально становится интеллектуальным ресурсом центрального церковного аппарата.

В качестве эксперта и действующего архиерея, определяющего с церковной стороны линию взаимодействия государства и Церкви, он появляется в Первопрестольной. Первый выезд в Москву архиепископ Красноярский Лука совершил в сентябре 1943 года. Здесь, в новом здании Московской патриархии в Чистом переулке, состоялся Архиерейский собор, на котором патриарший местоблюститель митрополит Сергий был избран патриархом. В списке прибывших на собор иерархов Лука значился четвертым. На этом же соборе он был избран постоянным членом Священного синода, куда входило шесть архиереев.

Заседания Синода проходили ежемесячно, тогда как переезд из Красноярска в Москву и обратно занимал около трех недель. И Лука вынужден был попросить патриарха перенести его участие в заседаниях Священного синода на более поздний срок, и Святейший временно освободил его от личного присутствия на заседаниях, принимая во внимание врачебную деятельность Войно-Ясенецкого.

Интенсивная работа в госпиталях давала, кроме всего прочего, замечательные научные результаты. В конце 1943 года вышло второе издание «Очерков гнойной хирургии». Оно, по сравнению с первым, было переработано и увеличено почти вдвое. Войно-Ясенецкий пишет книгу «Поздние резекции при инфицированных огнестрельных ранениях суставов». Значительная часть этого труда посвящена огнестрельным ранениям коленного сустава. Приведенные в монографии примеры свидетельствуют о том, что профессору удавалось сохранить ноги солдат в тех случаях, когда военно-полевые хирурги немедленно произвели бы ампутацию. Значительным событием 1943 года стала еще одна научная работа Валентина Феликсовича, «Разрез, без которого нельзя излечить гнойный коксит», отправленная им для публикации в журнал «Госпитальное дело». Она увидела свет в 1944 году. В статье автор говорит о гнойных затеках, случающихся при гнойном воспалении тазобедренных суставов при огнестрельном ранении. Святитель-хирург нашел новый способ спасения жизни пациентов и спешит рассказать об этом коллегам (8). Несмотря на крайнюю усталость и неврозы, он продолжает активно заниматься хирургией. А ведь нужно еще выкраивать время на исполнение своих архиерейских обязанностей!

Народ в Сибири после «зачистки» активных верующих в религиозном отношении оставался индифферентным. Среди переселенцев только украинцы проявляли какой-то интерес к возрождению духовной жизни.

Во всей епархии действовала одна-единственная кладбищенская церковь – в пригороде Красноярска. В воскресные и праздничные дни святитель ходил туда пешком.

«Ходить я должен был по такой грязи, что однажды на полдороге завяз и упал в грязь и должен был вернуться домой», – пишет он (9).

Храм был очень маленький, в нем могло поместиться 40–50 прихожан, тогда как на богослужение приходило 200–300. Служить архиерейским чином в нем оказалось невозможно. Поэтому архиепископ сосредоточился на проповеди слова Божия.

К нему стали поступать прошения от групп верующих об открытии храмов. Святитель советовал представителям общин обращаться в соответствующие органы, но те выжидали, ждали отмашки из Москвы. Москва не спешила дать зеленый свет возрождению церковной жизни, и действующий архиерей в докладе патриарху Сергию с горечью констатировал: «Если не будут открыты в близком будущем храмы в различных местах Красноярского края, то грозит религиозное одичание народа».