Текст книги "Элеонора Августа"

Глава 13

Еще до зари, когда солдаты наспех ели, а возницы и кавалеристы занимались лошадьми, он уже был готов и звал к себе фон Реддернауфа.

– Ждать нас нет нужды, майор, идите вперед, поспеете еще до заутрени. В бой не лезьте, главное – разузнайте, что там да как, взял ли враг лагерь, нет ли, где он, сколько его, а когда мы подойдем, так и начнем дело.

Фон Реддернауф кивал: да, понял. Понял.

– Оставьте мне пятьдесят человек для разъездов, а сами вперед выступайте без обоза. Поторапливайтесь, но так, чтобы лошадей не замордовать.

– Только напою коней и сразу выйду, – отвечал кавалерист.

Так он и сделал, ушел быстро еще до рассвета.

Дорога была известна, да еще шла от гор к реке, Пруфф всего один раз перезапряг лошадей, так что шли весьма бодро. И полудня не было, когда подошли к лагерю. От сердца отлегло. Капитан Нейман ни убит, ни ранен не был, лагерь уцелел. А враги стали отходить даже раньше, чем тут появились кавалеристы фон Реддернауфа. Видно, выставлены у врагов были дозоры, предупредили их о подходе противника. Кавалеристы видели хвост колонны, но атаковать не стали: генерал не велел.

А лагерь-то выстоял. И опять тому причиной были генеральская назойливая тщательность, его придирчивость и докучливость. Солдаты не очень-то любят усердствовать, а офицеры идут у нижних чинов на поводу, не хотят их принуждать. А вот Волков изводил всех своими пожеланиями и придирками к сделанной работе. Вот и стоит лагерь, и люди в нем живы, и провиант с телегами и лошадьми цел. Два штурма форт выдержал, и восточную стену горцы поджечь толком не смогли, потому как ров глубокий.

– Два штурма было, – рассказывал капитан, – и когда первый раз пришли, то уже шли с лестницами, фашинами и досками – ров закидывать. Уже готовы были. Внезапно начали, думали нас врасплох взять.

– Это были те, которых мы из лагеря выбили? – спросил Карл Брюнхвальд.

– Да, ваши арбалетчики говорили, что знамена те же, офицеры те же. Видно, хотели исправиться.

– Провиант они хотели сжечь, – сказал Волков, это ему ясно было, как день божий. – Потери у вас большие?

– Большие. В основном от арбалетов. Горожане пришли, человек триста пятьдесят, из них двести арбалетчиков. Замучили нас болтами. Убитых немного, человек семнадцать с утра было, может, уже и еще кто помер, а вот раненых очень много – девять десятков. Одолевали нас арбалетчики, из-за тына головы не высунуть было. Хорошо, что пушки мне оставили, они выручали. Пару раз попали неплохо по сволочам.

– Многих побили за два штурма? – спрашивал Кленк.

– Думаю, что столько же. Сотню, наверное. Или, может, даже меньше. У них-то арбалетчиков было три с половиной сотни, а у меня едва семь десятков, – оправдывался капитан Нейман.

– Вы молодец, – произнес генерал, – упрека для вас нет. Это мы отпустили врагов из лагеря, а кавалеристы их потом не нашли, я думал, что они на юг ушли. А они тут были, поблизости…

Он замолчал, задумался. Да, Нейман был молодец, но что ему теперь делать? Потери, потери, потери – его армия таяла прямо на глазах. Теперь гарнизон лагеря нужно пополнить, а где взять людей? Кроме как из рот, так больше и негде. Тут теперь еще сотню придется оставить, в Висликофене четыреста человек. А если город взять, там гарнизон ставить, так у него в ротах почти никого не останется. Как воевать? Он не думал, что такие большие гарнизоны везде оставлять придется. Ему требовалось пополнение. Можно, конечно, Мильке отправить во Фринланд людей собирать, хоть пять сотен набрать, деньги есть, денег горы, но три дня туда, две недели там, три дня обратно – три недели, а лучше считать, что месяц на то уйдет. Месяц! Это при том, что у большей части его людей контракт закончится через два месяца. И продлять они его не захотят, потребуют добычу взятую раздать и домой их отпустить. Получается, что нет смысла и начинать новый набор, только деньги впустую потратить.

В телеге рядом лежали мешки с горохом, а из одного мешка торчал арбалетный болт. Много болтов валялось на земле тот тут, то там. Волков подошел к телеге, вытащил из мешка болт и, держа его в руке, уставился на него. «Милликонцы, вероломные твари. На ласку злобой ответили, они еще Брюнхвальда избивали, с того все и началось. Они зачинщики распри, они! Что ж, будет вам и моя злоба, горная сволочь, чести не ведающая. Впрочем, когда это горцы честь знали? Не было такого! Вот и с ними церемониться нечего». Он увидел перевернутую лавку, поднял ее и сел.

– Мильке!

– Да, господин генерал.

– Покличьте с того берега баржи, пусть раненых туда заберут. Тут им делать нечего, а там мой монах с лекарями.

– Будет исполнено.

– Господа, – он поочередно посмотрел на Кленка, Брюнхвальда, фон Реддернауфа и Пруффа, – скажите людям своим, что до утра город Милликон в их власти. Пусть до утра ни одного дома в городе не останется, все сжечь: лавки, сараи, амбары, торговые ряды… Все-все сжечь!

Волков опять посмотрел на арбалетный болт. «Я вам покажу, псы горные, как моих людей болтами шпиговать!»

– Эшбахт, виват! – радостно воскликнул Кленк. – Мои люди уж очень такому делу рады будут.

– Да, – кивнул Карл Брюнхвальд, – городок-то не бедный.

– Господин генерал, – вкрадчиво поинтересовался Габелькнат, – а нам можно принять участие в грабежах?

– Габелькнат, вы же из богатой семьи! – заметил ему капитан Дорфус со смехом.

– Все равно хочется, – отвечал молодой человек.

– Никому не возбраняется, даже офицерам, – сказал генерал, вставая. И тут же, повернув арбалетный болт в сторону капитана ландскнехтов, продолжил: – Но… Особенно вас, Кленк, это касаемо… Скажите людям своим, что я не потреплю ни поножовщин, ни драк ни из-за баб, ни из-за денег. Пусть сержанты и ротмистры приглядывают за людьми.

Сообщение о том, что генерал Эшбахт дозволяет взять город на меч, всколыхнуло войско. Даже среди тех, кто был ранен в осажденном лагере, нашлись те, что отказались ехать лечиться, а решили остаться и как следует отомстить горожанам грабежом и насилием над их женщинами.

Прискакали кавалеристы и сообщили, что по западной дороге из города уезжают и убегают люди с барахлом.

– И до них уже дошло! – огорчались солдаты, готовясь бежать в город.

– Кавалеристы, дурьи головы, чего же вы их выпускаете? Они же с деньгами бегут! Ловите их, не давайте убегать!

– И баб, баб особенно ловите.

Даже обозные возницы, загнав свои телеги в лагерь, не выпрягая лошадей, бежали в город. Все стремились туда.

– Скажите своим людям, чтобы не расстраивались, – говорил генерал капитану Нейману, солдаты которого охраняли лагерь и, естественно, никуда уйти не могли, а лишь с тоской глядели поверх частокола на уходящих товарищей, – я прикажу офицерам, чтобы вам отсчитали часть добычи.

– Прекрасно, господин генерал, а как насчет вина и баб? – отвечал капитан.

Волков лишь усмехнулся. Кроме охраны лагеря он оставил в резерве сотню ландскнехтов, хоть те и рвались пограбить, и разослал разъезды по дорогам. Армия во время грабежа была весьма уязвима, генерал сам помнил один случай, когда он и его товарищи побежали грабить обоз разбитого врага, а враг собрался с силами, построился да тресками выбил их из своего обоза и еще дальше погнал. Так что нужно быть настороже. Особенно когда вокруг бродит побежденный, потрепанный, но не сломленный враг. Война зачастую похожа на маятник.

Особенно хорошо пошли дела у кавалеристов. Они грабить дома не пошли. К чему им это? Когда пешие солдаты входили в город с востока, фон Реддернауф с двумя сотнями своих людей проехал вдоль всего города и оказался у западной его оконечности. Зачем грабить дома да мучать горожан, избивая их, пока не отдадут спрятанное серебро, когда можно ловить их на выходе из города и просто обыскивать? Это уж если они упрямиться начнут, тогда, конечно, без кулаков, палок, а иной раз и без железа не обойтись, но многие из тех, что бежали, кошельки сами отдавали, лишь бы их жен и дочерей не трогали. Кавалеристы были люди благородные, обещали не трогать баб, но все равно всех обыскивали, и даже тех, кто сам отдал кошелек. Люди существа лживые, ушлые, предложат тебе малое, чтобы сберечь большое, спрятанное под рубахой, или под юбкой дочери, или в пеленках младенца. Но майор фон Реддернауф был очень-очень опытным человеком, как и офицеры его, и как люди его. Все это он уже видел, обо всем он уже знал. Вот и шарили кавалеристы по телегам и наспех собранным узлам в поисках серебра или даже золота. И не пропускали никого, особенно всякого, кто считал себя важным человеком. Уж этих обыскивали особенно: колечко у тебя золотое – подавай сюда, у бабы твоей золото в ушах – и это позвольте. Конь у тебя? Веди сюда коня. Бархат, мех, парча, шелк? Скидывай, и ничего, что ты в исподнем пойдешь, главное, что пойдешь, и со всеми членами своими. Да еще спасибо скажи, что дочерей твоих отпустили, а не в лагерь увели на недельку или не увезли их на тот берег и не выдали замуж за нищих солдат-папистов. Ну, говори спасибо, подлец, за то, что по-доброму с тобой обошлись, да еще кланяйся, кланяйся ниже, а не то гляди у меня. Ну, а если вдруг у умника какого, что сам деньги первый предложил, в панталонах вдруг малый кошелек с десятком золотых нашли, уж тут не взыщи. Человека такого бьют. А бабу его, от страха воющую, волокут в сторону. И под смешки достают злые кавалеристы ножи. Нет, не для того чтобы женщину резать, а для того чтобы одежду с нее срезать всю. Без одежды ее приходовать удобнее. И ничего, что она орет, что глаза закатывает, что стыдно ей, что соседи-горожане на нее глазеют, все равно всю одежду с нее срежут. Другим в назидание. Пусть все видят и знают: то ее муж-хитрец виноват. И поделом ему, кроме башки разбитой, еще и жена опозорена будет, будут ее брать лихие кавалеристы прямо у дороги, даже в кусты не поведут.

И так хорошо шло дело у кавалеристов. Один мешок под серебро, один под золото, короб под кольца, цепи и серьги. И беспрерывным потоком все в эти мешки сыплется и сыплется отобранное у тех, кто из города сбежать надумал. А еще целая телега под меха да парчу. Там уже куча всякого. Это потом поделят, кому что будет по душе. А к добыче бренной есть и услада для души, два десятка голых баб уже в их распоряжении, пользуйся всякой. В ходу те, что помоложе да попрекрасней, и ничего, что опухли они от слез. Ну, кто скажет, что плоха жизнь доброго человека? А то, что уже одного горожанина зарезали, так то сам виноват: уж больно он упорствовал, когда его дочерей стали раздевать, больно ярился, вот и получил свое – лежит теперь у дороги с распоротым брюхом.

А в городе такого благодушия, которое было у кавалеристов, люди не ждали: раз уж пришли солдаты, прячь деньги свои, прячься сам, прячь женщин своих. От этих не откупишься, с ними не договоришься. Эти все заберут, что смогут найти. И дома они выбирают которые побогаче, что там брать-то в лачугах. Спешат быстрее других в такие дома забежать. Особенно злы были ландскнехты. Они горцев и в поле не жаловали, а уж тут и подавно жалеть не собирались. Дверь с хрустом выбивают, вваливаются, спешат, на лицах алчность, глаза так и рыщут, что бы схватить. Сразу в разные стороны бегут. Не дай бог кому из хозяев тут при железе быть. Все, конец тому без всякого снисхождения на возраст, что мал, что стар – убьют. А если еще кого найдут в комнатах, так того заставят мертвеца выволочь на улицу. Пусть там лежит, для устрашения.

Они по одному не ходят, вваливаются в дом полдюжины с сержантом, корпоралом или со старым солдатом во главе, сразу ищут хозяев. В хлеву, в сарае, на сеновале? Под кроватью, в шкафу? А ну, вылазь, вылазь. И немедленно для острастки раз его по голове чем-то тяжелым, чтобы кровь лилась. И спрашивают: а ну, говори, куда деньги припрятал. Это кошель твой? Это что, все? Врешь, пес, за дурней нас держишь, не может в таком доме быть так серебра мало. Говори, где деньгу зарыл? И опять хозяина по голове. Говори, пес, где деньги спрятал. Не скажешь, так пальцы на ногах резать начнем. А чтобы нам при том не грустно было, так будем отрезанное огнем прижигать. Все равно скажешь, так к чему мучаться, говори, где деньги.

Это одни, а другие на двор несут все, что хоть крейцер стоит. Котелок железный? Пойдет. Кувшинчик из меди – так и вовсе прекрасно. Стаканы из стекла – хороший товар, всегда маркитантки купят. Скатерть, пятна на ней, все равно берем. Одежду, перины – все в кучу кидай, все заберем. Телегу запряжем и увезем, а не хватит раза, так еще раз приедем.

А третьи волокут женщин из погреба. Одни бабы воют, другие молчат, одеревенели от страха. Ничего, пусть молчат и боятся. Одних тут же, прямо на глазах отца и мужа, не снимая с них одежд, берут прямо на полу. Других, под рыдания и мольбы, от одежды со смехом и оплеухами разоблачают – так интереснее.

А после – как все было собрано, все бабы, что не стары и не уродливы, взяты, каждая не раз, – как хозяева ни молили, дом поджигался. Так генерал приказал. Кто ж осмелится спорить с Дланью Господней?

Глава 14

Пусть горит весь этот поганый город. Волков даже не поехал смотреть, что творят его люди. Зачем, это все он видел много раз. Только уже перед сном, после ужина, когда село солнце, поднялся на стену и оттуда смотрел на запад, на красивое зарево, что бушевало алым цветом в ночи. Зарево и запах дыма – верные признаки войны.

Пусть милликонцы выпьют эту чашу до дна. Видит Бог, он этого не хотел. Он хотел, чтобы в тылу у него все было хорошо и спокойно, чтобы торговлишка шла, чтобы к пристаням лодки причаливали. А теперь этот сожженный город будет стоять между ним и заключением мира. Еще один повод к бесконечной войне. Но не мог кавалер поступить иначе. Допускать слабость никак нельзя, даже вида слабости, иначе люди его, и солдаты, и офицеры, спросят с горечью: да как же так, генерал, сотня наших товарищей убита и изувечена, и ты спустишь им это? А враги воскликнут с радостью: значит, так можно, можно убивать его людишек безнаказанно?!

В общем, участь города была предрешена еще тогда, когда людишки Милликона взяли оружие и напали на лагерь. И генерал тут уже ничего не мог исправить. Но кроме печали о мире, который стал еще более призрачным, кое-что радовало Волкова. Беря дары с городов, с Милликона и Висликофена, он ничего из них солдатам не давал и даже ничего не сулил, то был его прибыток. А люди-то всё видели, всё знали. И чтобы не шептались по палаткам, что генерал все себе загребает, отдал им город – пусть теперь порадуются. Город-то не бедный. А то солдату грустно жизнью рисковать да тяжко трудиться за одно жалованье. Пусть берут там что хотят. Кавалер еще немного посмотрел на бушующее в ночи зарево и позвал Гюнтера: мыться и спать.

Спал плохо, все казалось, что, пока солдаты грабят город, враг подойдет в ночи и ударит. Во всяком случае, на месте горцев он так бы и поступил. Даже через сон тревоги его не отпускали. Просыпался несколько раз и прислушивался: нет, тихо. И опять засыпал.

А утром… Конечно, поутру генерал не смог вывести своих людей. Он надеялся, что за ночь они навеселятся – и к обеду снова на юг, к Висликофену. Какой там… Солдаты в большинстве оказались пьяны. Офицеры, что беззастенчиво грабили горожан наравне с рядовыми, хоть и довольны, но явно несвежи, и поход интересовал их намного меньше, чем приобретенные за ночь тюки со всяким добром. А баржу, на которой вчера вывозили в Эшбахт раненых, теперь набивали барахлом. Тюки и узлы сыпали на нее так, что кормчий орал зло:

– Хватит, хватит уже! Перевернете меня, дураки, потонет ваше барахло. Ждите, я еще раз пойду сюда!

Офицеры и умные старые корпоралы решили, что перевезти награбленное на другой берег будет лучше, там барахлу спокойнее. Да и первые маркитантки уже, кажется, добрались до земель кавалера.

Запах гари. Даже свежий речной ветерок его не выветрил. Даже у реки еще чувствуется дым от сгоревшего города. Волков вдыхал этот запах, медленно проезжая по пристаням со своими гвардейцами. Он кривился, смотрел на суету вокруг с большим неудовольствием. Впрочем, пусть увозят в его землю все барахло, нет ничего хуже, чем большой обоз или лагерь, набитый награбленным, о котором солдаты все время будут думать, как бы то барахло не потерять.

Гвардейцы да Максимилиан с Фейлингом – вот и все, кто при нем были. Остальные господа еще вчера уехали грабить. И казалось генералу, что сынки из богатых семей больше будут безобразничать, чем искать серебро.

– Господин Фейлинг, – Волков повернулся к оруженосцу, и тот увидел, как недоволен сеньор, – разыщите мне офицеров. Пора бы уже заканчивать с весельем. Пора и дело знать.

Даже Карл Брюнхвальд увлекся грабежом. Понятное дело, грабеж – это занятие увлекательное. Остальные офицеры тоже были усталы и грязны. Волкова аж передернуло. Ну как они людей поднимут в поход, когда сами ночь не спали и ни о чем сейчас, кроме как о сохранении добытого, и не думают?! А Эберст сидит в чужом городе, без поддержки, среди злых горожан, а в том, что они злы, сомневаться не приходится. Вон, псы из Милликона при первой возможности за оружие взялись.

– Господа офицеры, вижу я, что сие дело благородное вас увлекло не на шутку, так увлекло, что об остальных делах вы позабыли. Посему прошу вас заканчивать и собирать людей, после обеда надобно выдвигаться на юг, к Висликофену. Эберст ждет нас, война у нас идет, враг на западе силы собирает, или позабыли вы?

– Не извольте беспокоиться, господин генерал, – как старший из офицеров за всех отвечал Брюнхвальд, – сейчас же начнем собирать людей.

– Сейчас же? – едко переспросил Волков. – Я, грешным делом, думал, что вы, полковник, к рассвету их собирать начнете. Ах да, вы же были заняты, видно, тюки паковали…

На это Брюнхвальд не нашел что сказать. Зато Пруфф ответил:

– Ну ничего… Выйдем после обеда. И лошадки пока отдохнут.

– Лошадки?! – рявкал генерал. – Может, полковнику Майфельду напишем, чтобы не торопился войско собирать, пусть подождет, пока наши лошадки отдохнут.

Пруфф только поджал губы, смотрел с презрением, как всегда в своей манере, оскорбился.

«Словно дети, поседели на войнах, а все никак не поймут, что победы кроются в быстроте и неожиданности».

– Собирайте людей, господа, – повторил генерал. – Надеюсь, что после обеда выйдем. Поймите, пока Майфельд не собрал войска и не дождался наемников из соседней земли, нам нужно его разбить.

Ну, хоть это они понимали. Кивали согласно, обещали, что соберут.

Не успел он отпустить офицеров и вернуться в лагерь, как прискакал Максимилиан, задержавшийся на пристани с отцом, и сказал:

– Купчишки приехали, вас спрашивают.

– Купчишки? – не понял генерал.

– Ну, эти, у которых Бруно уголь и доски покупал. Пятеро их, – пояснил знаменосец. Теперь, после ранения в лицо, он говорил не так, как раньше. – На лодке припыли.

– А, которые из Рюммикона, – догадался Волков.

– Да-да, и толстяк с ними. Советник этот… Не помню, как его там… – Прапорщик стал смеяться, а улыбочка-то после раны страшная у него стала. – Стоят на пристани, на головешки смотрят, ужасаются. Я им сказал, чтобы в лагерь не шли, чтобы там вашего разрешения ждали.

– Это правильно, пусть постоят там, и хорошо, что ужасаются, – мрачно произнес генерал. – Пусть знают, что и с ними может подобное случиться. А чего они приехали, вы не спросили?

– То не мое дело, – отвечал Максимилиан. – Но если нужно, поеду расспрошу.

– Нет, не так мы поступим, – произнес генерал задумчиво и крикнул: – Гюнтер, сюда иди!

– Что надобно, господин? – тотчас явился из-за шатра денщик.

– Дело будет непростое, но сделаешь, так получишь монету.

– Готов я, – отвечал слуга.

– Вино им отнесешь и скажешь, что у меня совет. Пусть ждут. А сам… – Волков замолчал.

– Что? – хотел вызнать Гюнтер.

Кавалер думал о том, что «толстяк», советник Вальдсдорф, был при прошлой встрече более иных расположен к нему. Ну, так, во всяком случае, генералу казалось.

– Там такой толстяк есть, Вальдсдорф, вот уж придумай как, но нужно мне с ним вперед поговорить будет. И так, чтобы другие господа о том разговоре не прознали. Скажи ему, что буду ждать его за сгоревшим амбаром, что был на восточном конце пристани.

– Господи! – воскликнул слуга. – Да как же я ему это втайне от других господ скажу?

– Я тебя взял, потому что ты мне дураком не казался, вот и оправдывай, придумай как. За то и талер тебе обещан. Отнесешь вина и шепнешь или моргнешь ему, он сообразит, для толстяка он совсем не глуп.

– Ну, попробую, – неуверенно пообещал Гюнтер.

– Пробовать не смей! – резко сказал ему господин. – Не пробуй, а делай! Речь о важном идет, все, ступай! Неси им вино и скажи, что извиняюсь за ожидание.

Слуга ушел задумчивый. Очевидно, думал, как выполнить поручение господина.

– Может, мне это сделать? – предложил Максимилиан.

– Нет, тут дело тонкое, нельзя, чтобы купцы знали, что я прежде с советником переговорить хочу. А вас сразу в хитрости заподозрят, – говорил генерал, отпирая казну.

Он вытащил оттуда один мешок с серебром. Тысяча монет. Чуть поразмыслив, извлек еще один. Запер сундук и пошел из лагеря, взяв с собой лишь Максимилиана и пару гвардейцев. Пешком пошел.

Гюнтер не оплошал, заработанный талер на жену уже решил потратить при возвращении из похода. Вальдсдорф ждал генерала за сгоревшим амбаром. Амбар сгорел не весь, нижние старые бревна были сыры, они не тлели, дымя при том изрядно. Жарко было, лето вообще выходило жарким, а тут еще дым, тучному советнику из Рюммикона воздуху не хватало, он покраснел и обмахивался рукой, ища место, где дым будет его меньше одолевать.

– Рад вас видеть, друг мой, – начал разговор генерал.

От слова «друг» Вальдсдорф поморщился, даже озираться стал. Не очень-то ему хотелось прослыть в земле Брегген другом свирепого кавалера фон Эшбахта. Особенно после того, что тот учинил с торговым городом Милликон.

– Надобно нам торопиться, – заговорил толстяк. – Товарищи мои могут меня хватиться, пойти искать. Я сказал им, что надобно мне по нужде.

– Сие мудро… – Волков поднял один мешок с серебром и потряс им, чтобы советник услыхал звон. – Хорошо, говорите, зачем приехали ко мне.

– Как узнали, что вы с Милликоном сделали, так решено было сразу ехать сюда. Господа волнуются за свои дома и лесопилки.

Волков в лице переменился и понял, как осенило его.

– Так, значит, разбитый мною отряд отошел из лагеря в Рюммикон!

«На восток пошел, а не на юг, вот почему мои разъезды его не обнаружили!»

Вальдсдорф смущенно разводил руками: мол, что тут говорить.

– Значит, и людишки из Рюммикона были в том отряде? – продолжал кавалер, прищуриваясь.

Советник опять молча разводил руками. Говорить о том он не хотел.

– Отвечайте, Вальдсдорф! Что молчите? – потребовал генерал сурово. – Были ваши люди при штурме моего лагеря?

– Только молодежь неразумная, – наконец заговорил советник, – те, что вопреки желанию отцов охотниками пошли. Так наказаны уже они: кого раненого привезли, а кого уже и холодного.

– А теперь отцы города приехали просить, чтобы я город не палил?

– Хотят мира от вас.

– Мира. Ну да, конечно. – Злость сразу отпустила Волкова. – Так пусть своего депутата в совете попросят о мире говорить. Мне самому мир надобен.

Он бросил мешок с серебром к ногам советника: это ваше!

Советник на мешок смотрел с удовольствием, как обжора на богатый стол, но брать не торопился, только помотал головой: весьма сомнительно теперь достижение мира. Посмотрел и сказал:

– После бед, что вы учинили, только глупец отважится говорить в земле Брегген о мире с вами.

Это было как раз то, что Волков меньше всего хотел услышать. «Неужели придется к следующей весне собирать войско? – От этой мысли на душе у него стало нехорошо. – Герцог еще больше беситься станет! Вся ярость его из-за этой войны. Пока не закончу ее, примирению нашему не бывать. Но как ее закончить? Должен быть ключ к тому замку! Не может так быть, чтобы не имелось решения к этой задаче, должно быть решение, надо его найти! Толстяк не так уж и богат, дам ему еще серебра, пусть скажет, что делать». Он поднял второй мешок с серебром и потряс им перед советником.

– Вальдсдорф, мне нужен мир. Что для того надобно сделать?

Советник покосился на второй мешок, который держал перед ним Волков. Теперь мужчина замялся. Кажется, он знал что-то, но боялся говорить. Он стал еще краснее, чем прежде, и еще усерднее отмахивался от дыма.

– Ну, советник! – воскликнул кавалер. – Две тысячи талеров! Говорите, Вальдсдорф, говорите, – уже сквозь зубы прошипел генерал, – не серебром, так железом от вас все вызнаю. Не отпущу вас, пока не скажете… Ну, холодное серебро или горячее железо?

Тут советник наконец выдохнул так, словно из воды вынырнул, и сказал:

– Прямо на юг от Рюммикона, по малой речке Золле, если подняться в горы, есть несколько деревенек, они все на той речке стоят, их также прозывают Золле… – Он замолчал.

А генерал, бросив мешок с серебром на землю, схватил толстяка за руку, схватил весьма крепко.

– Ну, Вальдсдорф, говорите же…

– Там большие склады леса, – продолжил советник, не без опаски косясь на рыцаря, – говорят, что там сейчас восемьдесят тысяч бревен. В тот лес вложены деньги всех первых семейств земли Брегген.

– Ну, ну, говорите же, друг мой, – сразу стал мягче генерал, он и так уже все понял, но ему нужны были подробности. – Что там за лес, почему его не свозят с гор вниз, чьи деньги в него вложены?

– Говорю же, все первые люди Бреггена там, в том лесе, долю имеют. Всякий в том деле желает участие принять, да не всякому дают. А лес там превосходнейший. Я слышал, что там двенадцать тысяч бревен – лес строевой, корабельный: сосна да кедр горный. Бревно к бревну. А еще есть четырнадцать тысяч дубов превосходных. За такой дуб в Нижних землях корабелы платят двадцать один гульден за двадцать бревен того дуба. Он идет на оснастку кораблей. Крепок, и гады морские его не грызут. А из отходов, из брака, там жгут уголь, его тоже вниз спускают.

«Прекрасно, прекрасно… Кажется, это то что нужно!»

– А отчего же тот лес не спускают к реке, зачем его там собирают? – спросил генерал.

– Его там рубят. В горах весьма хороши леса. А не спускают его сейчас, потому что речка Золле весьма немноговодна, тем более летом. Сейчас по ней лес сплавляют, но мало, в некоторых местах так короба для сплава делать приходится. А вот с осенними дождями или с весенними паводками так дело идет веселее. А пока лес копят.

Волков обнял толстяка.

– Вы заслужили эти деньги. Если вдруг придется вам бежать из кантона, бегите ко мне, я вас укрою.

Вальдсдорф поклонился кавалеру, а заодно поднял с земли мешки с серебром. Но Волков тут же отобрал их у него. И на молчаливое удивление советника ответил:

– Пошли по нужде и пришли с двумя мешками серебра? Ваши товарищи могут удивиться. Заберете их у Бруно. Или закопайте здесь… но чтобы никто не видел.

– Ах да, верно! – воскликнул советник. – Тогда закопаю тут.

«Он не мне не доверяет. Мне он верит. Он не уверен, что я смогу победить кантон».

Волков повернулся и пошел в лагерь, на ходу распоряжаясь:

– Максимилиан, ступайте к купцам из Рюммикона, скажите, что приму их сейчас же.