Текст книги "Старинный лад: Собрание стихотворений (1919–1940)"

Осенние скрипки

 
Загадка жизни стала проще,
Я понял смысл душевной муки,
Когда я в мелекесской роще
Осенних скрипок слушал звуки.
 
 
Рыдали скрипки, но рыданья
Моей души не возмущали:
Я слышал в них песнь увяданья.
Созвучную моей печали.
Печали светлой, чуждой тлена.
 
 
Грустит ли дуб с листвой в разлуке, —
Он знает лета перемену.
Он знает, что зиме на смену
Весенних арф польются звуки.
 

12 октября 1933

Черемшан

Из моей Одиссеи

 
Шел я вечерней порою из храма домой мимо рынка.
Было темно и безлюдно. Вдруг – свет: грузовик мне навстречу.
Мчался на станцию он из совхоза, как видно по грузу:
Свежих капустных вилков гора на нем возвышалась.
Только успел отскочить я, как прямо к ногам моим бухнул
С самой вершины горы один вилок преогромный.
Скрылся вдали грузовик, а я, ничтоже сумняся,
Поднял с неба свалившийся мне чудесный подарок.
Зевс помогает исполнить мне просьбу моей Пенелопе:
Скрасить мой стол сиротливый хоть раз пирожками с капустой.
 

75 октября 1933

Мелекесс

В.Н.М.

 
Прожито много лет
и в радости и в горе.
За радость радостью.
слезами за печаль
Мы отдали судьбе.
не думая о споре.
С терпеньем гордым
дни свои влача.
И только память.
яркую до боли.
О невозвратных
сладостных
друзьях
Храним
своею неподкупной волей.
Как память
о счастливых днях.
Мы пережили их.
и нам одним осталось
Продолжить летопись —
завещанный нам долг.
Не смеем мы
испытывать усталость.
Когда их голос
навсегда умолк.
Во имя их
мы бодрость
нашим детям
Должны.
как светлую надежду,
передать.
Чтоб им жилось
отраднее на свете.
Чем жили
их отец и мать…
Прожито много лет
и в счастьи, и в страданьи.
За счастье радостью.
слезами за печаль
Мы отдаем судьбе.
не требуя признанья.
И с волей гордою.
без страха.
смотрим вдаль.
 

17/4 декабря 1934

Москва. Что делать в эту пору

 
Москва. Что делать в эту пору
Когда мой ФИВ, наверно, спит,
Когда Музей еще закрыт
И, верно, Б[онч] не поднял штору.
Сижу за столиком, пью чай
В союзнарпитовском буфете
(Я бутерброды, невзначай,
Принес из поезда в пакете)…
Уж стрелка близится к восьми:
Могу я ехать на Тверскую…
Друзья мои, уж я тоскую
Без вас любимых… Votre ami.
 

Весна 1935

Н.Н. Столову

 
Падает хлопьями снег и тает на черном асфальте.
Ветер осенний летит бодро навстречу зиме.
Друг мой душевный! Я скоро приеду в твою Салтыковку.
Наши восторги тогда будем мы вместе делить.
 

26 октября 1935

Москва. И мне теперь не рано

 
Москва. И мне теперь не рано,
Минуя своды ресторана,
Сойти в Аид и сесть в метро,
Чтобы домчаться вмиг до ФИВ'а
И крепким чаем, вместо пива,
Согреть застывшее нутро.
 

26 ноября 1935

Похоже ли на то, что я в Музее

 
Похоже ли на то, что я в Музее.
Что предо мной старинный манускрипт?
Моя не кончилась, как видно, Одиссея:
Я слышу шум морей и корабельный скрип.
Шумит, я знаю, только вентилятор,
И от него ли скрип, или перо скрипит, —
Не все ль равно, о дивный Пантократор, —
Мечты творю я сам: недаром я Пиит.
 

28 ноября 1935

Московский отрывок

 
Хожу я с другом закадычным
Вокруг московского Кремля…
Каким блужданьем необычным
Мне кажется вся жизнь моя!
 
 
Давно ль я мнил: покой немыслим,
Мне пристани не увидать.
Теперь смотрю: сном летописным
Спит вековечных башен рать…
 
 
. . . . . . . . . . . .
 

<Ноябръ 1935>

Княжич

 
Посмотрите, посмотрите ж
Вдоль Невы на Петроград, —
Говорите: это Китеж,
Обретенный Китеж-град.
 
 
Говорите, китежане:
Ты – наш княжич, город – твой.
Посмотрите: княжич ранен
Половецкою стрелой.
 
 
Долго-долго я скитался,
Из полона убежав.
Ночью – Волгой, днем – скрывался
В чаще керженских дубрав.
 
 
Не догнали половчане;
Только меткою и злой
В грудь навылет был я ранен
Половецкою стрелой.
 
 
Но не знают в вражьем стане,
Что остался княжич жить;
Никогда не перестанет
Княжич Китежу служить…
 
 
Посмотрите, посмотрите ж
Вдоль Невы на Петроград, —
Говорите: это Китеж.
Обретенный Китеж-град.
 

1920

15 января 1936

От имени В.К. Кюхельбекера Ю.Н. Тынянову на случай его возвращения из Парижа

 
Простите же, Лютеция, Секвана!
Давно мне грезится домашний мой уют.
Петрополь и Нева меня к себе зовут,
И дали вдохновенного романа
К Пенатам Пушкинским влекут.
 

Апрель 1936

Греческий проспект

Утро в Коктебеле

 
Я вышел из дому пораньше,
Взглянул, – протер глаза свои:
Султан прощается с султаншей
В вершине Сююрюкаи.
 
 
Туманом облаков летучих,
Как белоснежною чалмой,
Одеты Карадага кручи
И дремлют в тишине немой.
 
 
И бухту в изумрудном лоне
Ласкает песнью волн прибой.
И тени на Хамелеоне
Сменились дымкой голубой.
 
 
И веет утренняя влага
На безмятежный Коктебель, —
Он лег в долину Карадага.
Как в голубую колыбель.
 
 
И киммерийский профиль строгий.
Навек прикованный к скалам.
Хранит кокайские чертоги.
Доступные одним орлам.
 

20 июня 1936

Крым

Могила поэта

М.С. Волошиной

 
Вечная память и вечный покой…
Плачет вдова над могилой родной…
Черное море шумит под горой…
 
 
Солнце последним лучом золотит
Скрывший навеки Поэта гранит.
Он Киммерию свою сторожит…
 
 
Жизни конец – и начало стихий, —
Их не вместить ни в какие стихи, —
Люди пред ними немы и глухи.
 

4 июля 1936

Коктебель

Из письма

 
Mon oncle! Не большое горе,
Что долго не писали Вы,
А горе, что, простившись с морем,
Я еду к берегам Невы,
Что от мечтательной Тавриды,
От киммерийских гор и скал,
Где волн прибой меня ласкал,
Где слышал песнь я Нереиды, —
Я возвращусь на Север мой
(А просто говоря, – домой).
 

2 августа 1936

Коктебель

Может ли так быть, или Праздное воображенье

 
По метрошке
К Ферапошке
Я приехал невзначай.
Пью внакладку
Очень сладкий.
Очень крепкий вкусный чай.
 
 
За беседой
До обеда
Быстро время пролетит.
По бульварам
Мы недаром
Нагуляли аппетит.
 
 
За бутылкой
Очень пылкий
Разгорится разговор:
Анекдоты.
И остроты.
И невинный легкий вздор.
 
 
Коль устанем, —
На диване
Подремать немудрено.
Как проснемся.
Понесемся
В гости, в театр или в кино.
 
 
Иль до ночи
Во все очи
Мы на шахматы глядим:
К пешкам прямо
Конь упрямый
Скачет, горд и невредим.
 
 
Еле-еле
Встав с постели,
Утром сядем за еду…
… Что толкую?
Жизнь такую
Я не вел и не веду.
 

12 декабря 1936

Москва

Волжская пастораль

 
Колхозница, будь милой:
Продай мне молока.
Я выбился из силы:
Иду издалека.
Устал я от неволи
Бездушных городов;
 
 
Мне хочется до боли
Приволья средь лугов.
Мне хочется уюта
Твоей простой избы;
Мне хочется, Анюта.
С тобою по грибы.
Хочу купаться в Волге
И перед вечерком.
Отдавшись думе долгой.
Следить за поплавком.
Под ивою плакучей
Хочу я встретить ночь.
От тайны звезд могучей
Хочу я изнемочь.
Колхозница, будь милой, —
Дай выпить молока.
Я выбился из силы:
Иду издалека.
Я отдохну в деревне
На волжском берегу —
И после в Углич древний
С восторгом побегу.
С улыбкою отрадной
Кувшин дает она.
Беру кувшин прохладный
И – жадно пью до дна.
 

Август 1937

Углич

Воскресенье в деревне

 
Воскресенье в деревне – день отдыха.
Накануне в избе полы моются.
И по-черному банька топится.
И крестьяне идут в баньку париться.
Чтобы пот трудовой выбить веником.
 
 
В воскресенье, чуть свет, пироги пекут,
Пироги пекут с пшенной кашею,
Пироги пекут с земляникою,
Иль с черникою-голубикою,
Со смородою или с вишеньем.
 
 
За чайком вся семья прохлаждается,
О крестьянских заботах беседуя:
С сенокосом управились вовремя,
Аржаные давно в скирды убраны,
Долгунец теребить уже начали.
 
 
Огурцы, помидоры, все овощи
Хорошо дозревают на солнышке,
Медом липовым улья полнятся,
Нагуляли жирок гуси-уточки
И к реке ковыляют вразвалочку.
 
 
Воскресенье в деревне – день отдыха.
Молодежь на реке забавляется:
Ловят рыбу, купаются, плавают.
Старики же сидят на завалинке.
На детей и на внуков любуются.
 
 
Вечерком под гармонь-балалаечку
И фокстроты, и вальсы, и полечки
Пляшут парни и девушки истово,
А потом хором песни любовные
И частушки поют дервенские.
 
 
Любо-дорого мне, горожанину,
Восхищаться картинами сельскими…
 

25 июля 1938

Деревня Бор на Оредеже

На концерте Буси Гольдштейна

 
Пальцы падают мощно на гриф,
И смычок по струнам проплывает.
Это – музыка, это – порыв.
Это в жизни не часто бывает.
 
 
Он играет, – четыре струны,
Как моря, как миры, необъятны.
Для нее – для великой страны
Родился этот юноша статный.
 
 
Он играет. Искусство его —
Это труд непрерывный, упорный.
Он величья достиг своего
Только Родины зову покорный.
 
 
Я – в тревоге. Что стало со мной?
Что ты сделал со мной, Паганини?
Захлестнуло певучей волной.
Я не знаю покоя отныне…
 
 
Ты хотел бы трудиться, как он?
Да, трудись! Каждый труд вдохновенный
Даст свой плод. Ведь таков неизменный,
Самый жизненно важный закон.
 

75 октября 1938

Вспоминаю

 
Вижу я любимый город
Из высокого окна.
Вспоминаю: там «Аврора»
Вдруг возникла на волнах,
Чтоб оплоту униженья,
Угнетенья и оков
Дать последнее сраженье
Возле невских берегов.
 
 
Вижу я счастливый город
Из высокого окна.
Вспоминаю: был я молод —
(Шла двадцатая весна) —
В первый раз проник я в Зимний —
Маяковский выступал.
Там внимала новым гимнам
Восхищенная толпа.
 
 
Вижу я мой славный город
Из высокого окна.
Вспоминаю: смело, гордо
Шла Советская страна
На врагов Октябрьской славы.
Закипал народный гнев.
Бились невские заставы
На гражданской на войне.
 

2 ноября 1938

Я заострил свое перо

А.С.

 
Я заострил свое перо
На преждевременных утратах.
Знать, високосный год суров,
Не ждать нам радостей крылатых.
 
 
Минутой сельской тишины
Я дорожу тем суеверней,
И тем несбыточные сны
Успокоительны безмерней.
 

<Лето 1940>

Плещется у пристани

 
Плещется у пристани
Невская струя.
Что так смотришь пристально.
Милая моя?
 
 
Смотришь, что замаялся
Твой сердечный друг.
Рано так состарился
От житейских мук?
 
 
Ничего, любимая, —
Жить я не устал.
Благодать незримая
С нами от Христа.
 
 
Сердце не изверилось…
 

30 сентября 1940

«И мы храним старинный лад…»

М.Л. Гаспаров удачно заметил: «Есть поэты известные, есть забытые, есть безвестные». Известные никуда от нас не уходили, даже если их запрещали; забытых возвращали потомки. Хуже всего пришлось безвестным, зачастую не уступавшим по таланту тем, «кому быть живым и хвалимым». Борис Коплан – из их числа.

Автор этой книги родился 22 июля (4 августа нового стиля) 1898 г. в Санкт-Петербурге в мещанской семье караима-скорняка. По настоянию матери Марии Андреевны Клещенко был крещен и остался православным христианином до конца жизни. Интеллигент в первом поколении, Борис Иванович получил начальное образование в городском училище (к сожалению, неизвестно в каком), среднее – в 9-й (Введенской) гимназии Императора Петра Великого, носившей это имя с 1913 г. Окончив гимназию в 1917 г. с золотой медалью, Коплан в том же году поступил на историко-филологический факультет Петроградского университета. Он специализировался на истории русской литературы XVIII века, но сохранившиеся конспекты пестрят фамилиями выдающихся ученых разных специальностей: Л.В. Щерба, С.Ф. Платонов, Н.О. Лосский, Ф.Ф. Зелинский, А.И. Введенский, А.К. Бороздин и другие[2]2
  ОРиРК РНБ. Ф. 370 (Б.И. Коплан). Ед. хр. 1. На форзаце дарственная надпись будущей жене: «Дарю сии записки университетских лет 1917–1921 гг. верному другу моему, доброй и чуткой Софии Алексеевне Шахматовой. Правоверный филолог Б. Коплан. Во дни Великого Поста. 1923 г.»; помета рукой С.А. Шахматовой: 17 / 30 марта.


[Закрыть].

Уже в студенческие годы Коплан работал библиологом в Книжной палате (1919–1920), а позднее принял участие в сборнике памяти ее основателя С.А. Венгерова, преподавал историю русской литературы в трудовой школе им. В.Г. Белинского ( 1920–1924). По окончании университета в 1921 г. он был оставлен при кафедре русского языка и литературы «для подготовки к профессорской деятельности» (т.е. в аспирантуре) и некоторое время работал научным сотрудником созданного в 1921 г. при университете Исследовательского института сравнительного изучения литератур и языков Запада и Востока (ИЛЯЗВ), которому в 1923 г. было присвоено имя А.Н. Веселовского. В 1919 г. в жизни Бориса Ивановича произошли два события, имевших особое значение: он поступил на службу в Рукописное отделение Пушкинского Дома при Российской академии наук, как только были утверждены новое Положение об этом учреждении и его штаты, на должность ученого хранителя[3]3
  Удостоверение № 106 от 10 марта 1924 г.: ОРиРК РНБ. Ф. 370. Ед. хр. 51.


[Закрыть] и начал писать стихи.

В филологической ипостаси Коплана нельзя считать полностью забытым, хотя из трех подготовленных им монографий – о Николае Львове (закончена в 1928 г.)[4]4
  Н.А. Львов: Жизнь и труды // РГАЛИ. Ф. 244 (Б.И. Коплан). Ед. хр. 1.


[Закрыть], Федоре Каржавине (закончена в 1932 г., доработана в 1934 г.)[5]5
  Из истории литературы и культуры второй половины XVIII века: Федор Каржавин // ОРиРК РНБ. Ф. 370. Ед. хр. 6; ранний рукописный вариант: Иван Бах, российский доктор, или Федор Васильевич Каржавин, русский американец, разных языков публичный учитель, в Кремлевской экспедиции архитекторский помощник и морской коллегии актуариус и переводчик, его жизнь, путешествия и приключения в Старом и Новом свете. 1745–1812. По опубликованным и архивным документам составил Борис Коплан // Там же. Ед. хр. 5.


[Закрыть] и Иване Крылове (закончена в 1941 г.)[6]6
  Разыскания о Крылове. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук // Архив РАН. Ф. 1047 (П.Н. Берков). Оп. 4; сообщено В.П. Берковым.


[Закрыть] – в свет не вышла ни одна, а только положенные в основу первой и третьей статьи. Результаты его разысканий были использованы исследователями позднейших поколений, хотя не все из них ссылались на первооткрывателя. Как историк литературы Коплан – кроме перечисленных выше авторов – писал о Пушкине, Капнисте, Хераскове, семье Бакуниных, готовил к печати и комментировал их тексты. Начиная с 1921 г. он публиковал в изданиях Пушкинского Дома и других научных учреждений сочинения и письма Жуковского, Милонова, Некрасова, Короленко[7]7
  Список печатных работ Коплана: Советская библиография. 1991. № 6. С. 60–62 (не учтены 2 публикации).


[Закрыть]. Если его историко-литературные работы будут переизданы, вклад Бориса Ивановича в науку станет очевидным.

По долгу службы он также составил описание «пушкинодомских» материалов XVIII века в 11 томах, использовавшееся на протяжении многих десятилетий и до сих пор не потерявшее значения. «Записи в нем произведены в алфавитном порядке с обозначением чинов, званий, должностей или профессиональной принадлежности авторов, часто с указанием дат рождения и смерти, в том числе месяца и дня. Среди разных сведений в каталоге иногда можно найти данные о месте публикации документа, пояснения об авторе (преимущественно биографического характера) и даже литературу о нем… Кроме архивных здесь учтены и библиотечные материалы: например, в каталоге отражены все хранившиеся в то время в библиотеке книги с надписями деятелей XVIII века»[8]8
  Баскаков В.Н. Рукописные собрания и коллекции Пушкинского Дома. Л., 1989. С. 21–22.


[Закрыть]. Творческий подход проявился в избрании 1816 г. верхней датой описания: год смерти Державина определил конец «осьмнадцатого столетия» не как календарного века, но как этапа в истории литературы. Не случайно в 1924 г. именно Коплану было поручено написать о Рукописном отделении для «исторического очерка и путеводителя» по Пушкинскому Дому издание которого было приурочено к 200-летию Академии наук.

Борис Иванович любил Пушкинский Дом, который до переезда в 1927 г. в здание бывшей главной Морской таможни на набережной Макарова на Васильевском острове располагался сначала в перегороженном шкафами Большом конференц-зале главного здания Академии наук, «под сенью диплодока» (выражение самого Коплана) – слепка со скелета динозавра, который нигде больше не помещался, а затем в здании бывших таможенных складов на Тифлисской улице. Это видно и из его стихов, среди адресатов посвящений которых много «пушкинодомцев»: А.А. Достоевский, В.Д. Комарова («Вл. Каренин»), М.Д. Беляев.

 
В старинных комнатах мы шутим иногда,
Благоговенья к ним исполненные дети.
Нет ничего для нас отраднее на свете,
Как вспоминать минувшие года
Не нашей жизни, нет. – Столетьем отдаленны,
Мы возвращаемся в мечтах, как наяву.
В век Александровский, священный, просвещенный…
 

«Безграничная любовь и преданность Пушкинскому Дому была, кажется, основной чертой его характера и составляла смысл его жизни, – вспоминал о бывшем сослуживце Н.В. Измайлов. – Очень маленького роста, с большими черными глазами, он всегда был в работе, всегда радел об интересах Дома. Вскоре он стал его секретарем, сохраняя звание ученого хранителя, а так как ученого секретаря в Пушкинском Доме по штату не было, писался на бумагах „ученый хранитель-секретарь“» [9]9
  Измайлов Н.В. Воспоминания о Пушкинском Доме. 1918–1928 / Публикация и комментарий Н.А. Прозоровой // Пушкинист Н.В. Измайлов в Петербурге и Оренбурге. Калуга, 2008. С. 19 (ранее: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1998–1999 год. СПб., 2003). Далее цит и используется без дополнительных сносок.


[Закрыть].

Самые ранние из сохранившихся поэтических опытов Бориса Ивановича датированы 1919 г. С 1921 г. и до конца 1930-х годов он записывал их в тетрадь, озаглавленную «Стихотворения Б. Коплана»[10]10
  ОРиРК РНБ. Ф. 370. Ед. хр. 10.


[Закрыть], которая чудом пережила два ареста, ссылку и смерть владельца и его семьи. Она положена в основу настоящего издания вместе с единственным прижизненным сборником «Стансы Бориса Коплана», отпечатанным в 1923 г. в Академической типографии тиражом 1000 экземпляров на средства автора и при содействии его старшего друга и коллеги по Рукописному отделению И.А. Кубасова. «Между ним и Копланом, – вспоминал Измайлов, – шла многие годы дружеская, юмористическая «переписка» в стихах, очень забавная, а иной раз и очень серьезная под юмористической оболочкой. Но переписка эта, к сожалению, не сохранилась». На протяжении нескольких лет Борис Иванович дарил книжечку друзьям[11]11
  Инскрипты: «Дорогому другу Александру Сергеевичу Лапину от сочинителя. 24. XII. 1924» в собрании В.Э. Молодякова (Москва); «На строгий суд и критику другу, сотруднику и поэту Константину Антоновичу Шимкевичу сочинитель. 25 февраля» в частном собрании (Санкт-Петербург). Еще 2 экземпляра «Стансов» с инскриптами находятся в частном собрании в Москве, но их тексты остались мне недоступны.


[Закрыть] и разносил по редакциям[12]12
  Экземпляр с надписью «В редакцию «Русского современника» от сочинителя. Июль 1924 г.» в ОРиРКРНБ, в составе архива М.Д. Эльзона; Эльзон М.Д. О дате смерти Б.И. Коплана // Библиография. 1992. № 3 / 4. С. 117.


[Закрыть] и магазинам, однако ни одного отклика на нее не выявлено, кроме беглого упоминания у Измайлова о попытке автора «воссоздавать в русской просодии трудные античные метры». Интересно, что ни одно из стихотворений «Стансов» не вошло в рукописный сборник; автографы их неизвестны.

Коплан начал записывать стихотворения в тетрадь примерно тогда, когда познакомился со своей будущей женой – Софьей Алексеевной Шахматовой (1901–1942), «такой же маленькой ростом и серьезной, как и он сам», дочерью академика А.А. Шахматова, занятия которого он посещал в университете[13]13
  Коплан Б.И. Из студенческих воспоминаний об А.А. Шахматове // Известия АН СССР. Отделение литературы и языка. Т. 50. 1991. № 3. С. 350–352.


[Закрыть]. Знакомство состоялось в хоре университетской церкви, где оба пели. Позднее Борис Иванович, которого друзья тогда называли просто «Боб», был регентом хора «малой» университетской церкви Всех Святых в земле Российской просиявших, переместившейся из здания Двенадцати коллегий в квартиру покойного академика И.И. Срезневского (Биржевая линия, дом 8, кв. 1), где она действовала до 1924 г.; ее настоятелем был протоиерей Николай Кириллович Чуков (будущий митрополит Ленинградский и Новгородский Григорий), затем священномученик Владимир Константинович Лозина-Лозинский, брат поэта Алексея Лозины-Лозинского[14]14
  http://hram.iphil.ru/parishioners/koplan


[Закрыть]. Так что «Псалмы читаю пред налоем… » – это не метафора.

Молодые люди были и коллегами по Пушкинскому Дому. Софья Алексеевна служила там с 1920 г. научным сотрудником, а с 1924 г., когда окончила факультет общественных наук этнолого-лингвистического отделения Ленинградского университета (как поменялись все названия!), ученым хранителем. 28 мая 1923 г. они поженились и поселились в квартире Копланов на Петроградской стороне (ул. Гулярная (ныне Лизы Чайкиной), дом 23, кв. 6). В июле-августе молодожены совершили путешествие на Волгу, посетив бывшее имение Шахматовых Губаревка, которое ученый считал своей родиной, хотя появился на свет в Нарве. Здесь росла и его дочь, от имени которой Коплан написал поэму «Воспоминания в Губаревке». 30 декабря 1925 г. у них родился сын Алексей.

«Это была прекрасная супружеская пара», – вспоминал Измайлов. Супруги очень любили друг друга, что видно из дневника Софьи Алексеевны, который она вела, порой со значительными перерывами, в 1926–1940 гг.[15]15
  ОРиРК РНБ. Ф. 370. Ед. хр. 65. Далее цит. без сносок.


[Закрыть] Несмотря на камерность и даже интимность многих страниц, он заслуживает хотя бы частичной публикации. Наиболее подробные записи относятся к 1926–1929 гг., до первого ареста мужа, и к 1931–1933 гг., периоду его ссылки. Судя по ним, Копланы, внешнюю сторону жизни которых можно определить выражением «скромно, но достойно»[16]16
  После перехода Академии наук из ведения Наркомпроса РСФСР в ведение Совнаркома СССР в 1925 г. жалование ученых хранителей было повышено почти втрое: с 58 руб. до 150 руб. в месяц. По словам Н.В. Измайлова, «новые ставки были для всех нас очень чувствительны и очень отразились на нашей жизни».


[Закрыть], старались дистанцироваться от «будней советской недели». Замкнутый от природы, Борис Иванович с головой ушел в работу, а круг его личного и эпистолярного общения определялся преимущественно профессиональными интересами. Кроме упомянутых выше это «пушкинодомцы» во главе со старшим ученым хранителем и «домовым» Б.Л. Модзалевским, московские музейщики и архивисты Н.И. Тютчев, К.В. Пигарев, Н.В. Арнольд, А.Н. Греч, киевский библиограф В.И. Маслов, свидетели прошлого вроде А.Ф. Кони и С.Д. Дрожжина, которые через него передавали в Пушкинский Дом свои архивы или материалы из них[17]17
  Иванова Т.Г. Рукописный отдел Пушкинского Дома. Исторический очерк. СПб., 2006. С. 60, 152


[Закрыть]. Ни с «формалистами», ни с «марксистами» он почти не общался. Неотъемлемая часть жизни – книги любимых поэтов, гравюры и рукописи. Недаром на экслибрисе Коплана приведена пушкинская фраза о книгах: «Со мной они живут»[18]18
  Собрание М.П. Лепёхина (Санкт-Петербург).


[Закрыть].

 
А дома что? В старинных переплетах
Столетием взлелеянные томы,
И на столе рабочий беспорядок,
И по стенам старинные портреты,
Дневная и ночная тишина.
 

Другой отдушиной стали стихи. После молчания, которым были встречены «Стансы», Борис Иванович, похоже, не прилагал усилий к публикации плодов своей музы, хотя иногда записывал их в альбомы знакомых. То, что он писал, было публикабельно до второй половины, если не до конца 1920-х. Влияние любимых поэтов конца XVIII – начала XIX веков здесь почти не чувствуется, влияние современников тоже. Исключение – Блок, которому посвящено первое стихотворение «Стансов» «Кладбище над морем»; перепечатанное в 1982 г. в «блоковском» томе «Литературного наследства» в подборке «Блок в поэзии его современников», оно стало первой посмертной публикацией стихов Бориса Ивановича. «Прав Коплан: из современных поэтов он (Блок – В.М.) – „единственный“», – записала в дневнике в ночь с 20 на 21 августа 1921 г. его сослуживица Е.П. Казанович – та самая, по просьбе которой Александр Александрович в начале того же года написал знаменитое стихотворение «Пушкинскому Дому»[19]19
  Из дневников Е.П. Казанович // Пушкинский Дом. Статьи. Документы. Библиография. Л., 1982. С. 174.


[Закрыть].

Во второй половине 1920-х годов Коплан часто ездил в командировки на розыски материалов для Пушкинского Дома. В августе-сентябре 1926 г. он побывал в Твери, Торжке, Новоторжском и Старицком уездах, разыскивая архив и библиотеку Львовых; в феврале 1928 г. в Москве (с заездом в Мураново), откуда привез подлинное письмо Пушкина; в сентябре-октябре того же года – в Казани, Ульяновске и Самаре, собрав много документов, а также в Тверской губернии, где в деревне Низовка проживал поэт С.Д. Дрожжин, завещавший Пушкинскому Дому свой архив; во второй половине декабря 1928 г. – в Торжке и Твери, откуда в канун нового года привез сборник стихотворений Пушкина 1829 г. с дарственной надписью Е.Н. Ушаковой; в сентябре-октябре 1929 г. – в Казани. Ульяновске и Самаре, где исследовал обширный архив Аксаковых, в итоге приобретенный Пушкинским Домом[20]20
  Иванова Т.Г. Рукописный отдел Пушкинского Дома. С. 151–152, 243–244.


[Закрыть]. «Прощай, Волга! Я видел тебя и утром, и вечером, и ночью – и всегда ты красавица: многоводная с многоцветными берегами»[21]21
  Письмо жене от 16 октября 1929 г.: ОРиРК РНБ. Ф. 370. Ед. хр. 29. Л. 59 об. Далее цит. без сносок.


[Закрыть]. Во время поездок Борис Иванович почти ежедневно писал жене, и эти письма, исполненные искренней любви и трогательной заботы, «новую Элоизу» XX века следовало бы издать в наше несентиментальное время. Но это еще и переписка двух ученых, живущих близкими профессиональными интересами. Потом Софья Алексеевна на основании этих писем составляла для мужа служебные отчеты.

Шахматовы не сразу приняли зятя «из простых». Однако ЕА. Масальская, сестра и биограф академика, писала 22 марта 1932 г. В.Д. Бонч-Бруевичу: «Сонечка была любимицей отца и вызывает всеобщее восхищение, а Борис Иванович сумел даже покорить свою тещу и стать искренно любимым зятем»[22]22
  НИОР РГБ. Ф. 369 (В Д. Бонч-Бруевич). Карт. 299. Ед. хр. 42. Л. 7.


[Закрыть]. Софья Алексеевна, в свою очередь, не ладила с властной свекровью. «Помни, моя женушка, – писал ей муж 10 октября 1929 г. из Ульяновска, – мы с тобой – вдвоем; нам не на кого рассчитывать, кроме как на самих себя; вся наша сила – в крепкой, сознательной любви друг к другу… Мы с тобою замкнемся в нашей дружбе, которой нам с тобой будет всегда достаточно для перенесения и обид, и непонимания, и внешних разочарований. Кто отнимет от нас эту дружбу, побеждающую уныние? Никто».

За этими словами память о единственной, насколько известно, туче, омрачившей семейное счастье, – «увлечении» Софьи Алексеевны зимой 1928 / 29 гг. историком литературы СП. Шестериковым, перебравшимся в Ленинград из Одессы. Даже десять лет спустя М.А. Цявловский говорил своей ученице К.П. Богаевской про Шестерикова: «Когда он приедет в Москву, вы обязательно в него влюбитесь – красив, молод (на пять лет моложе Коплана – В.М.), пушкинист, библиограф, и в Соловках был»[23]23
  Богаевская К.П. Замечательный библиографический дар. (СП. Шестериков по личным воспоминаниям и письмам) // Советская библиография. 1991. №3. С. 79.


[Закрыть] (так и вышло). Исполняя волю Б.Л. Модзалевского, скончавшегося 3 апреля 1928 г., Коплан – написавший очерк деятельности покойного учителя к заседанию Академии наук в годовщину его смерти – пригласил Шестерикова на работу в Пушкинский Дом, о чем тот давно мечтал. К апрелю 1929 г. отношения в семье накалились настолько, что глубоко верующий Борис Иванович даже подумывал о самоубийстве, чтобы вернуть жене «свободу». Однако мир был восстановлен. 29 апреля, в день рождении Софьи Алексеевны, супруги вместе написали стихотворение «Друг другу» (ее текст выделен курсивом):

 
Откройся мне, мой любимый,
Горячих слез не таи.
Ведь мы с тобой неделимы,
Твои страданья – мои.
Лишь призрак вставал меж нами,
Но он, бессильный, поник.
И солнечными лучами
Годами, годами, годами
Пусть твой озаряется лик.
 

«Один только папа понимал меня до конца. И Борисик – мой единственный друг», – записала она 25 ноября 1929 г.

30 марта 1930 г. Коплан подарил «призраку» оттиск своей статьи 1928 г. о портретах Львова работы Д.Г. Левицкого с многозначительной надписью: «Ученому библиографу Сергею Петровичу Шестерикову в память пушкинодомской годины 192[9] г. от составителя сей замет[ки]. 30.0.30. Б.К.»[24]24
  РГБ. Основное хранение; часть надписи срезана при переплете.


[Закрыть]. О какой «године» идет речь? Полагаю, что о разгроме Пушкинского Дома в ходе печально известного «академического дела», по которому был осужден его директор академик С.Ф. Платонов и многие сотрудники. В июле-августе 1929 г. начался «пересмотр личного состава» Академии, проводившийся комиссией Ю.П. Фигатнера. 15 августа 1929 г. И.А. Кубасов, после смерти Модзалевского единогласно избранный старшим ученым хранителем и ставший фактическим «хозяином» Пушкинского Дома, сообщил находившемуся в отпуске Платонову о «допросах» комиссии, на которые в числе прочих «тягали» Копланов – пока без последствий[25]25
  Цит по примеч. к: Измайлов Н.В. Воспоминания о Пушкинском Доме. С. 102.


[Закрыть]. «Вся наша, казалось, дружная семья распалась, разложилась, – писала Софья Алексеевна мужу 9 октября 1929 г., имея в виду Пушкинский Дом, а не их собственный. – Какие-то глупые враждебные партии, шушукания из-за угла». Приведенные выше слова Бориса Ивановича из письма к жене тоже относятся не только к личным проблемам. 22 ноября, вскоре после возвращения из командировки, он был уволен с работы, а в ночь на 1 декабря арестован.

Родные сразу же начали хлопотать. Софья Алексеевна попросила о помощи друга покойного отца – академика С.Ф. Ольденбурга, к которому, как видно из ее дневника, с детства относилась с обожанием. Ольденбург был снят с должности непременного секретаря Академии наук, которую занимал четверть века, но по-прежнему располагал заметным влиянием. Академия наук уже за день до официального приказа об увольнении обратилась к директору Публичной библиотеки академику Н.Я. Марру с просьбой предоставить Борису Ивановичу работу. «Старорежимные академические сотрудники не могли сопротивляться прямым указаниям безумного сталинского режима, – заметила в этой связи Т.Г. Иванова, – но даже в его условиях не отворачивались от тех, на кого устремлялась немилость властей»[26]26
  Иванова Т.Г. Рукописный отдел Пушкинского Дома. С. 196.


[Закрыть]. Мать Мария Андреевна написала не очень грамотное, но трогательное письмо Дрожжину, с которым сын переписывался. Этот «человеческий документ» я приведу полностью, с соблюдением орфографии и пунктуации оригинала:

3 января 1930 г.

Дорогой и Глубоко Увожаемый

Спиридон Дмитриевич!

Вы удивлены, получив незнакомое письмо? Пишет Вам Бориса Ивановича Мама, Полна душевной Скорби по нем. Его с нами в данное время нет. Получив Ваше доброе письмо, я его прочитала, и мне захотелось Вам сомой на него ответить. Все что случилось в А[кадемии] Н[аук] Бориса Ивановича, очень и очень его каснулось. Но не по заслугам. Со службы он был снят в конце Ноября и вот уже второй Месяц, как его нет дома. Душа моя надрывается по нем. Кого просить, к кому обратиться не знаю? Те люди которые его удолили, они совсем его не знают, и всех заслуг его по службе Совершенно они не знают. Всей душой всеми мыслями мой сын был поглащен своей службой, своим любимым делом. И вот теперь Ваш Се<р>дечный Поэт больно страдает. Не имея за собой никакой вины. После снятия его со службы Борис Иванович Получил от Директора Академика Сакулина Удостоверение, которое я Вам посылаю в Письме. Вы Сами убедитесь, Можно ли и Нужно ли так с ним поступить. За что? Совершенно Нивчем не виноват, верьте мне я Вам говорю не потому это что я мать. Простите меня если я Вас обеспокоила своим письмом. И буду просить Вас написать о том, что Вы получили мое письмо. Софья Алексеевна Вам шлет поклон она тоже немало страдает бедняжка, а Алеша мой внук все ждет своего папу.

Желаю Вам здоровья

Остаюсь Мария Андреевна

Клещенко-Коплан

Адрес Ленинград Гулерная дом 23 кв. 6[27]27
  РГАЛИ. Ф. 176 (С.Д. Дрожжин). Оп. 1. Ед. хр. 255. Л. 1–2. Сообщено А.Л. Соболевым.


[Закрыть].

3 марта 1930 г. произошло чудо: следствие продолжалось, но Коплана выпустили, хотя и не восстановили на работе. Через 15 дней Мария Андреевна снова написала Дрожжину; хлопотал поэт за своего знакомого или нет, мы не знаем:

18 марта 1930 г.

Глубоко Уважаемый

Спиридон Дмитриевич!

Пишу Вам спустя целых два месяца после того, как получила в ответ на мое Ваше доброе и душевное письмо. Сын мой Борис Иванович в данное время к моей величайшей радости пока (выделено мной. – В.М.) дома. Вернулся он бедняга домой на четвертый месяц, с больной и расстроенной душой и сам все еще никак не может собраться Вам написать. Он шлет Вам свой сердечный привет. Напишите нам! Как Ваше теперь здоровье? Будем рады получить Ваше Письмецо.

Софья Алексеевна кланяется Вам и Алеша мой Внук Вас целует. Остаюсь с душевным Пожеланием Вам побольше здоровья.

Мария Андреевна Коплан.

Адрес Ленинград Гулярная дом 23 кв. 6[28]28
  Там же. Л. 3–4. Сообщено А. Л. Соболевым.


[Закрыть].

Понимая временный характер свободы, он вместе с женой спешно заканчивал работу над книгой «Алексей Александрович Шахматов. (Биографические материалы)», вышедшей в том же году. Только в июле он, благодаря помощи Кубасова, смог устроиться корректором в типографию «Красной газеты». 13 апреля Пушкинский Дом за подписью Кубасова выдал ему «очень необычный и абсолютно ненужный в других обстоятельствах документ» – письменную благодарность за содействие получению из Казанского университета подлинной рукописи «Анакреонтических песен» Державина. «Пушкинский Дом. как правило, благодарил дарителей, а не своих сотрудников, ведших переговоры с держателями материалов. Получение автографа Г.Р. Державина, при всей важности этого события, было для Пушкинского Дома достаточно обычным актом. Содействие Б.И. Коплана передаче рукописи в Пушкинский Дом в биографии самого ученого, способствовавшего пополнению Рукописного отдела сотнями историко-культурных документов, также не было чем-то из ряда вон выходящим. Выражая Б.И. Коплану, отторгнутому от Пушкинского Дома, благодарность за державинский автограф, коллеги хотели выразить ему свою моральную поддержку. Однако эта поддержка не могла оградить Б.И. Коплана от последовавшего ареста»[29]29
  Иванова Т.Г. Рукописный отдел Пушкинского Дома. С. 196–197.


[Закрыть].

За Борисом Ивановичем снова пришли в первой половине октября (17 июля взяли Шестерикова). «Полное крушение прежней жизни и всего Пушкинского Дома», – записала Софья Алексеевна 12 января 1931 г., перечислив свидания с мужем: «Итак, 5-й месяц… Видела впервые на личном свидании при следователе 8 / ХII. Затем на общих (с другими подследственными и их родственниками. – В.М.): 30 / ХII, 6 / 1; 3 / II – я с Алешей, 10 / II – мы втроем».

Коплан был включен в группу подследственных, чье дело выделили в отдельное производство от «дела Платонова», вместе с М.Д. Беляевым, А.А. Достоевским, В.В. Гельмерсеном, Б.М. Энгельгардтом, М.Д. Приселковым, А.И. Заозерским и другими (всего 33 человека). Они обвинялись «в систематической агитации и пропаганде программно-политических установок «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России», содержащих призыв к реставрации помещичье-капиталистического строя и установлению монархического образа правления»[30]30
  Академическое дело 1929–1931 гг. : Документы и материалы следственного дела, сфабрикованного ОПТУ Вып. I. Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб., 1993. С. VII.


[Закрыть]. Подробностей следствия в отношении Коплана мы не знаем – в том числе, как он вел себя на допросах и кто оговорил его. Припомнили ему и церковный хор: «Когда Мосевич (следователь. – В.М.) спросил: как мог набожный Платонов пригласить заведовать отделением Пушкинского Дома еврея Коплана, то получил ответ: «Какой он еврей: женат на дочери покойного академика Шахматова и великим постом в церкви в стихаре читает на клиросе». После этого Коплан получил пять лет концлагеря»[31]31
  Воспоминания С.В. Сигриста (А. Ростова) цит. по: Перченок Ф.Ф. Академия наук на «великом переломе» // Звенья. Исторический альманах. Вып. 1. M., 1991.C. 215.


[Закрыть].