Текст книги "Все адмиралы были троечниками 2"

То ли барин, то ли барон

Корабельные офицеры ужасно не любят ходить в наряды, не связанные со своим «пароходом». Лучше три раза отстоять дежурным по кораблю, чем один раз – начальником караула на гарнизонной гауптвахте. За начальника патруля можно отнести два дежурства.

Еще куда ни шло стоять дежурным по КПП бригады. Твой корабль недалеко, можно умудриться и переделать кучу срочных дел, особенно, если вечером ожидается сход.

Но с какого-то момента офицеров и мичманов нашей бригады и соседней ОВРы нельзя было на аркане затащить на дежурство по КПП. А случилось это потому, что в дивизию прислали нового начальника штаба дивизии. На Тихоокеанском флоте он был командиром вновь построенного авианесущего корабля и проявил себя неплохим начальником. За что был награжден орденом и послан в академию, а после ее окончания – в наши края на повышение.

Жить ему пока было негде, поэтому он поселился во флагманской каюте одного из кораблей бригады. Ну, поселился и поселился, флаг бы ему в руки. Но новый начальник штаба решил сразу всех поставить в коленно-локтевую позицию, чтобы осознали, с кем имеют дело.

Приехав первый раз к воротам КПП, он с явным неудовольствием наблюдал, как вахтенный матрос не спеша шел поинтересоваться, кого это черт принес. «Кому и как о вас доложить?» – спросил он строго в соответствии с Корабельным уставом, но с явной ленцой.

– Ты что, не видишь, КТО перед тобой? – вдруг рассвирепел незнакомец. – Вызови ко мне дежурного по КПП!

Матрос, сразу почувствовавший, что запахло жареным, без лишних слов быстро побежал за мичманом. Тот, сохраняя достоинство отслужившего на флоте двадцать лет, подошел к машине. На лице у него пока еще было написано то же, что и у матроса минуту назад: «Чего надо?»

Не успел он представиться, как был огорошен голосовым и отчасти слюнным шквалом: «Вы почему не пропускаете начальника штаба дивизии?! Почему заставляете МЕНЯ ждать?!»

Мичман, впервые видевший этого горлопана, понял, что сейчас лучше не пререкаться. Он честно признался, что видит его в первый раз, а о том, что назначен новый начальник штаба дивизии, его еще не успели обрадовать.

Вопреки расхожему мнению, что правда, даже самая горькая, лучше сладкой лжи, слова мичмана вызвали гневную реакцию незнакомца, вдруг перешедшего на крик: «Объявляю вам пять суток ареста! Доложите командиру бригады, что я вас снимаю с дежурства и чтобы сегодня же он вас поместил на гауптвахту!»

Бедный мичман ни за что ни про что пошел отдыхать на губу. Туда же на всякий случай отправили и матроса.

На следующий день ситуация повторилась с той лишь разницей, что по проторенной мичманом дорожке отправился старший лейтенант.

Весть о бешенном начальнике штаба быстро разнеслась по кораблям. Каждый, заступающий дежурным по КПП, знал, что его главной задачей является не сесть на губу. И теперь любая машина с незнакомым капитаном 1 ранга проезжала беспрепятственно. Никто не хотел из-за какого-то самодура тратить пять дней жизни на пребывание в местах не столь отдаленных.

Однажды нашему кораблю повезло выйти в море с этим великим флотоводцем. Это была еще та песня…

Мы загрузили курсантов и должны были уходить в Атлантику, но по пути нам предстояло на двое суток задержаться в полигонах для участия в планах БП (боевой подготовки) дивизии. На это время наш корабль становился флагманским КП, поэтому нелегкая и принесла к нам начальника штаба.

Чтобы подготовить читателя к драме, разыгравшейся впоследствии, посвящу несколько строк устройству нашего корабля.

Офицеры из простых смертных, за исключением старпома и механика, жили в двухместных каютах. Жилища старпома и механика отличались только наличием одной койки, остальное было как у всех. Они даже располагались на одной палубе с нашими каютами. Из всех удобств в каютах плебса имелся умывальник, а самое важное удобство располагалось, как принято говорить, «по коридору».

Замы в советские времена с какого-то перепугу были отнесены к флотской элите, поэтому каюта замполита соседствовала с командирской. У него, как и у командира, был личный гальюн и даже персональная ванна.

На корабле имелись две особые каюты с двумя помещениями (кабинетом и спальней) – командирская и флагманская. Во флагманской разместился командир похода, начальник училища контр-адмирал, ну а наш командир, естественно, жил в своей.

Начальнику штаба дивизии по традиции выделили каюту зама, временно переселив последнего в медблок.

Выполнив привычные приготовления, командование корабля, затаив дыхание, дожидалось первого пришествия особы, о которой было много наслышано.

Когда начальник штаба увидел, что в выделенной ему каюте всего лишь одно помещение, он скорчил лицо, будто его заселяют в матросский кубрик. Затем он устроил сольный концерт в каюте командира.

– Вы разве не знаете, что МНЕ по моей должности положена каюта с двумя помещениями?! – негодовал он. Командир этого не знал, но вежливо доложил, что флагманская каюта уже занята контр-адмиралом, а другой нет.

– Как нет? – искренне удивился обделенный начальник штаба. – А ваша?

Теперь настала очередь удивляться нашему командиру. «Она в каком-то смысле тоже занята», – тактично заметил он. Он не мог поверить, что его, командира корабля первого ранга, выгонят из собственной каюты. Такого в русском флоте никогда не было. Каюта командира и его место в кают-компании – священны, их никто не может занять. Командир на корабле – это практически бог.

Но бывший командир авианосца решил, что теперь для дивизии он будет единым богом и пережитки язычества пора пресечь раз и навсегда. Поэтому он низвергнул наше божество, приказав освободить свое жилище для бога постарше. Командир, переменившись в лице, ответил: «Есть!» – и ушел жить в штурманскую рубку, которая, как известно, соседствует с ГКП.

Но на этом его унижения не прекратились. Когда из своего изгнания он спустился в кают-компанию на обед, то увидел, что на его месте за столом восседает начальник штаба дивизии. Не сказав ни слова, командир развернулся и ушел к себе, в штурманскую. Обед ему принесли туда.

Двое суток, пока главное божество было на корабле, командир не спускался с мостика. С начальником штаба он был подчеркнуто вежлив и тактичен. На все его вопросы отвечал согласно уставу: «Так точно!», «Никак нет!» – при этом всем своим видом добавляя: «Какой же ты баран!»

Офицеры корабля тоже почувствовали на себе новые веяния. Увидев вахтенного офицера в рабочей куртке, начальник штаба устроил очередное выступление на тему «Куда катится флот, если попираются вековые флотские традиции?».

Он заставил вахтенных офицеров переодеться в китель, надеть кортик и белые перчатки, а пилотку заменить на фуражку. После этого они стали походить на огородное пугало. Ведь, помимо перечисленного, на вахтенном офицере висел бинокль, свисток и секундомер. Удобные тропические кожаные тапки пришлось заменить на тесные ботинки.

Вести Вахтенный журнал в перчатках было неудобно. Может быть, гусиное перо было бы к месту, но пластмассовая двенадцатикопеечная шариковая ручка выскальзывала из пальцев. Козырек фуражки мешал пользоваться пеленгатором. Кортик болтался, со стуком задевая приборные стойки на ГКП. Я думаю, мы мало походили на офицеров парусного флота, ведущих корабли открывать новые земли.

Но скоро этот цирк закончился. Хранитель традиций русского флота со своим штабом пересел на тральщик и отправился в базу. Командир корабля тут же приказал вахтенным офицерам принять прежний рабочий вид, а себя вернул из ссылки в родную каюту.

Через некоторое время бывший командир авианосца стал командиром дивизии, получив своего контр-адмирала. Судьба больше не приводила его на наш корабль, решив, что с нас будет достаточно и одного раза.

Недавно в Интернете мне попалась статья, написанная заслуженным историком тех мест, откуда родом упомянутый адмирал. Из нее я узнал, что во время службы того отличали скромность и простота в общении. Что он происходит из древнего рода кавказских князей, и поэтому сослуживцы за глаза называли его то ли «барин», то ли «барон».

Я вспомнил выражение лица этого скромняги на мостике нашего корабля и в УАЗике, проезжающем ворота КПП, и в очередной раз убедился, что нельзя безоглядно верить написанному.

Я готов поспорить с историком, что этого великого флотоводца называли «барином» не за его княжеские корни (никто про них и не знал), а за ту самую «скромность и простоту» в общении.

А еще я уверен, что слово «барон», впрочем как и «барин», очень легко спутать с другим, отличающимся от них только одной гласной. Особенно, если его бросают вслед…

Альма-матер, твою мать!

Училище встретило первокурсников пустыми дворами. Сентябрьский ветер лениво гонял по ним редкие желтые листья. Дворы были узкие с высокими стенами – то, что ветрам очень нравится. В такой аэродинамической трубе они способны разогнаться до приличных скоростей. А если постараются, то могут даже свистеть.

Все остальные курсы или находились на корабельной практике, или догуливали отпуска.

Новоиспеченным курсантам предстояло обживать новое место. В таких случаях военные первым делом организуют дежурную службу. Первокурсники еще с гудением бродили по незнакомому коридору спального корпуса, а у тумбочки уже стоял дневальный. Нож на ремне, повязка «Рцы» на левой руке и официальное выражение на лице не оставляли никаких сомнений: перед вами лицо при исполнении. С ним шутки плохи…

Задач у любого дневального немного – стоять столбом у тумбочки и кричать «Смирно!», если зайдет начальник.

Но, когда к началу учебного года вернулись все курсы, добавилась еще одна необычная задача – отдавать честь проходящим старшекурсникам. Необычность ее заключалась в том, что по уставу не требуется отдавать честь кому-то только за то, что он прослужил на два-три года больше. Еще куда ни шло четвертому или пятому курсу – те хотя бы носили фуражки «мичманки», а не бескозырки. За что козырять третьекурснику, было непонятно.

Но старшие товарищи в лице старшины роты (он был четверокурсник) объяснили, что ТАК НАДО, это традиция, а традиции положено чтить.

Ну, надо так надо. В принципе, поднести руку к голове не сложно, не отвалится…

Традиций оказалось немало. Например, была такая – в спальном корпусе имелись две умывальные комнаты: одна с горячей и холодной водой, вторая – только с холодной. Традиция разрешала первому и второму курсу показывать нос лишь во вторую.

Ну, во вторую так во вторую. Закаленней будут.

Еще была традиция, чтобы первокурсники натирали паркет в кубриках у четвертого и пятого курса. Те, конечно, могли бы и сами, но любая традиция основана на непоколебимости принципов…

Первокурсники, чтя многочисленные традиции, понимали, надо потерпеть всего два года. Затем они сами будут контролировать, как соблюдают традиции следующие первокурсники и второкурсники.

Вторым обязательным делом на новом месте – распределение по объектам приборок. Ведь на флоте должен быть порядок и чистота. Всегда и везде.

Федору выпала честь убираться в самом почетном месте – гальюне спального корпуса. «Повезло! – жизнеутверждающе успокоил командир роты. – Все приборщики гальюнов обязательно становятся адмиралами. Это проверенная примета». Федор сразу уловил фальшь в словах комроты. Наверное, сказалось, что в детстве он несколько раз перечитал «Занимательную психологию» Платонова.

Думал ли он, что на пути к морю придется побывать в шкуре туалетного приборщика. В мечтах он видел себя капитаном на мостике, уверенно ведущим корабль среди огромных волн, или артиллеристом, командующим орудийной башней линкора. В крайнем случае – штурманом. Что творится на нижних палубах и в трюмах, в мечтах о море не показывают…

Фраза «драить гальюн» всегда воспринимается, как что-то шутливое и несерьезное. Тот, кто ее произносит, обязательно улыбается, будто речь идет о чем-то веселом. Но что может быть веселого в отмывании унитаза за каким-нибудь засранцем, забывающим пользоваться смывным бачком? Или в мытье пола за теми, у кого то ли руки кривые, то ли глаза косят, и они не видят, куда надо целиться.

Пришлось себя успокоить, что, может быть, комроты про примету все-таки не соврал.

Оказалось, приборщики гальюнов, ко всему прочему, еще являются и бойцами идеологического фронта. Это им поведал замполит факультета, посетивший их важный объект во время первой большой приборки. Увидев недоверие в глазах вытянувшихся по стойке «Смирно» приборщиков, он пояснил эту, неочевидную на первый взгляд, мысль.

Их задачей будет не только блюсти чистоту, но и следить, чтобы среди нарезаемых ими газетных квадратов (заменявших в советское время туалетную бумагу) не оказалось лица какого-нибудь члена Политбюро.

– Или, – тут замполит, являющийся атеистом по определению, произнес фразу, несовместимую со взглядами партии на религию, – не дай бог, самого Генерального секретаря ЦК КПСС товарища Леонида Ильича Брежнева!

– Вы представляете, ЧТО будет, если в урнах для грязной бумаги окажется лицо члена Политбюро или Генерального секретаря КПСС со следами… – тут замполит поперхнулся. Было видно, что от представленной картины ему чуть не стало плохо.

Приборщики, окружившие замполита, тоже очень живо представили такую сценку. Самые политически незрелые из них захотели улыбнуться, но стальной взгляд политработника резанул ножом. Губы, попытавшиеся было растянуться в улыбку, тут же сжались в то, что в простонародье называют «куриной гузкой». Лбы сами собой осуждающе нахмурились, а ноги непроизвольно понесли своих хозяев проверять деревянные кармашки с нарезанной бумагой.

Жизнь все больше доказывала, что она – штука сложная…

Училище оказалось маленьким городом в городе Ленинграде. В нем было все необходимое для жизни: от складов с продовольствием до учебного атомного реактора. Имелись баня, поликлиника, библиотека, кафе, кинозал (он же танцевальный) и даже склад вооружения. Если бы Адмиралтейство вздумал осадить враг, в нем можно было продержаться месяца два-три.

Новый учебный год надо было встретить в блеске новой формы, которую предстояло подогнать. Федор не думал, что ее будет так много. Шинель, бушлат, брюки и форменки первого и второго срока, тельняшки на все случаи жизни, шапка, бескозырка и другие предметы морской амуниции – на койке высилась гора одежды. На самом верху снежной шапкой гордо белели кальсоны.

Если судить по фильмам о войне, этот предмет обмундирования совершил прорыв в военной моде. Неэстетичные завязки заменили пуговицами цвета слоновой кости. Теперь можно было не беспокоиться, что тесемки развяжутся и опозорят своего хозяина в самый неподходящий момент. Кроме этого, как сказали бы товароведы, расширился их ассортимент. Появилась новинка – кальсоны с начёсом.

Стоит заметить, что кальсоны никто не надевал. В них было неудобно, во всех смыслах: они стесняли движение и почему-то вызывали чувство стыда.

«Подгонка» формы заключалась в том, чтобы пришить погоны с курсантским якорем и первокурсную «галочку» на все виды форменной одежды. Кубрики первого курса на время стали походить на швейные цеха в исправительно-трудовой колонии. Сходство с учреждением пенитенциарной системы добавлял чисто мужской контингент с прическами под ноль полуторамесячной давности. Темно-синие робы с нагрудными номерами только усиливали это странное впечатление. А двухъярусные койки с синими одеялами, аскетизм голых стен и окна без занавесок это сходство закрепляли окончательно.

В училищном магазине мгновенно исчезли наперстки, оказавшиеся очень нужной вещью. Если без них пытаться проткнуть иголкой картон погона и сукно шинели, то сначала задним концом иголки протыкается палец с ногтем, а уже потом погон…

На руки «швей» было больно смотреть. Могло показаться, что их хозяева недавно сбежали из японского плена, известного изощренными восточными пытками. Хорошо, что форма у моряков черного цвета и на ней не видно пятен засохшей крови, накапавшей из проткнутых пальцев.

Перед началом учебного года необходимо было совершить еще одно важное дело – сформировать комсомольскую организацию роты.

Сформировалась она, на удивление, легко и быстро – минут за десять. Командир роты собрал взвод в учебном классе, где объявил собрание комсомольцев открытым. В следующие три минуты он объяснил, что надо выбрать комсорга класса. И тут же предложил кандидатуру Федора. Еще минута ушла на голосование и секунд тридцать на подсчет голосов.

Как всегда бывало в таких случаях, комсомольцы оказали свое доверие единогласно. В глазах дружно голосующих читалось: «Ура! Не меня!»

Для Федора это было как обухом по голове! За один день столько всего навалилось. Только что назначили приборщиком гальюна, а тут еще чище – комсоргом! От таких резких бросков судьбы у Федора чуть не закружилась голова.

«Ну, ничего. Год потерплю, а там переизберут», – обреченно вздыхал Федор, принимая от комроты поздравления (непонятно с чем). Он не знал, что этот «год» плавно перетечет в три. Если бы кто тогда ему это сказал, он бы долго нервно смеялся.

Смеяться по-настоящему и не только ему, но и всей роте пришлось по поводу Парадного двора. Причем смялись и не могли остановиться три года подряд…

Когда их роте его всучили как объект приборки, все восприняли эту новость с безразличием, ну Парадный двор, ну и что? Какая разница, где листья мести? Но это было от недопонимания важности двора для училища и от незнания степени коварства северного климата вообще и ленинградской погоды в частности. А вернее, от переплетения всех этих факторов.

В отличие от курсантов, командир роты очень погрустнел, когда об этом узнал. Он-то понимал, что двор называется Парадным не просто так. Ведь там ежедневно дефилируют начальник училища и его замы, каждый день производится развод заступающей дежурной смены, по средам проводятся общеучилищные построения и тому подобное. В общем, по своему значению для училища он был как Красная площадь для СССР.

Быстро выяснилось, что погода в Ленинграде ведет себя некрасиво по отношению к тем, кто содержит город в чистоте. Будто природа мстит им за попытки уничтожить результаты ее деятельности. Осенью она старается, украшает тротуары желто-красной листвой, а эту красоту цинично сгребают в кучи и жгут. На зиму она заботливо укрывает все снежным покрывалом, а эти умники собирают его и куда-то увозят. Это ее бесит, и она начинает пакостить.

Сначала набросает мелких листьев – с рябины, березы, липы. Мол, любуйтесь, люди, этой красотой. Но люди, существа практичные, быстро их убирают. Тогда она закидывает листьями покрупнее – с дуба и каштана. Видя, что двуногие все равно не понимают по-хорошему, она заваливает весь город большими листьями клена: «А как вам это?» Красные и желтые пятерни цепко держатся за покрытие тротуара и отдираться не хотят.

Природа, довольно ухмыляясь, растягивает процесс листопада, чтобы люди подольше мучились, убирая.

Также и со снегом. Первый снег легкий, как пух, сгребается лопатой без особых усилий. Но завтра все будет завалено толстым слоем плотного снега, не желающего отлипать от асфальта.

Хотя снег – не самое неприятное. Он ведет себя более или менее по-джентльменски и всегда открыто заявляет: «Иду на вы!» И если вечером он повалил, вся рота знала, завтра утром вместо зарядки будет авральная уборка проклятого двора. А если он пошел днем, значит, личное время, выделенное в распорядке дня для своих нужд, похерится. И все с лопатами и «самолетами» будут радостно грести на свежем воздухе. Нагуливая аппетит перед вечерним чаем.

Но одно их самых коварных изобретений природы – лед. От него ничего приятного ждать не приходится. Люди на нем падают, увечась, машины бьются. А обледенение самолетов и кораблей чревато самыми страшными последствиями…

Лед ведет войну с людьми подло, по-партизански, не придерживаясь никаких правил. Он всегда появляется внезапно и нападает исподтишка.

Несмотря на стремительность научно-технического прогресса, бороться с ним толком не научились. Пока что самым эффективным средством борьбы со льдом является советский лом, со временем переименованный в русский.

Лед колется только тогда, когда по нему этим самым ломом сильно ударить. Логическая цепочка легко продолжается: а чтобы сильно ударить, его надо высоко поднять, занеся для удара. Лом весит килограммов десять, поэтому от бесчисленных подъемов и ударов потом болят не только кисти рук и плечи, но и спина. На мозоли и внимания не обращали.

Весной и осенью с уборкой двора было намного легче, мести листья или размазывать лужи после дождя – одно удовольствие. Жаль только, что это делалось все в то же личное время.

Вся Федина рота торопила жизнь – скорее бы закончился первый курс! Особенно этого хотелось во время очередной авральной уборки снега или льда. В восемнадцать лет не до философии, никто не хочет задуматься, КУДА торопитесь? Ведь ТАМ ничего не будет. Абсолютно НИЧЕГО…

Хорошо, что жизнь никого не слушает и не спрашивает, идет себе, как считает нужным.

Хотя иногда так хочется ее ускорить! Чтобы быстрее прошел семестр или два часа на посту пролетели, хотя бы как час. И наоборот, замедлить ее в отпуске, в увольнении и в другие приятные дни и часы…

Когда подходил к концу первый курс, стали доползать тревожные слухи, что двор якобы оставят роте и на второй курс. «Нет, этого не может быть, ведь такого никогда раньше не было!» – слышались истерические восклицания, маскируемые смешками. И они были правы – Парадный двор всегда убирали только первокурсники. Это была еще одна славная традиция…

Самые циничные зло иронизировали: «А представьте, как будет смешно, если все-таки оставят».

Второй курс начался с известия, что Парадный двор оставили роте еще на год. Наверное, за отличное содержание его в чистоте и порядке. И хотя это было не смешно, смеялись все. Самые впечатлительные – до слез…

Я иногда думаю, не с этой ли казалось бы мелочи – ломки многолетней традиции, началось разрушение СССР?..

Незаметно пролетел и второй курс. Когда он подходил к концу, кто-то во время очередного размазывания весенних луж нерешительно предположил: «На третий курс, надеюсь, нам его не оставят?» В ответ ему кто-то привычно пошутил: «А представьте, как будет смешно…» Бросилось в глаза, что никто не стал горячо отрицать такую возможность доводами, что, мол, такого никогда не было.

На первом организационном собрании третьего курса командир роты подавленно сообщил об оставлении двора и на этот год. Дружный хохот сорока пяти человек потряс седые стены Адмиралтейства. От того смеха становилось страшно…

В конце третьего курса уже никто не шутил на тему оставления двора. Не сговариваясь, на нее наложили табу. На всякий случай… Все опасались, как бы злая ирония снова не материализовалась.

По этой причине или по другой, но двор у роты отобрали.

Точно такая же смешная ситуация произошла с участием в парадах.

Дворцовая площадь, на которой проводятся военные парады, располагается метрах в пятидесяти от Адмиралтейства. Не надо быть военным комендантом Ленинграда, чтобы понимать, «Дзержинка» обречена участвовать в параде каждый год. Тогда как остальные училища по графику – раз в четыре-пять лет.

Обычно на парады выводили курсантов второго курса. Они уже стали бывалыми, на них ладно сидит форма и строевой выправкой они резко отличаются от сопливых и неуклюжих первокурсников.

Но в начальнике училища, несмотря на преклонный возраст, вдруг проснулся реформатор. Он решил сломать стереотипы и вывести на площадь первый курс. Мол, они только что завершили курс молодого бойца и еще не забыли, как их муштровали на плацу. Поэтому справятся. А если пройдут плохо, то больше первый курс привлекать не будем.

Похоже, пожилые люди рискуют смелее. Особенно, когда до пенсии остается несколько месяцев. Наверное, им уже не так страшно потерять то, что раньше казалось целью всей жизнью. Они понимают, что за ТОЙ чертой спросят совсем за другое…

Странно, что никто из заместителей начальника училища не заметил отсутствие логики в этом решении. Ведь, если первый курс не справится с задачей, то в следующем году на парад надо будет посылать второй курс. То есть снова тех, кто уже один раз подкачал.

На беду первокурсников, адмирал-реформатор летом уволился в запас. Ему на замену прислали нормального адмирала, консервативных взглядов. Тот решил все вернуть на круги своя, поэтому в следующем году на парад послали второй курс. Как поступали всегда. То есть все тех же…

Но самое смешное было на третьем курсе. Как читатель догадался, Федин курс отшагал еще один парад. Бунтарский дух города трех революций опьянил и отравил нового адмирала. Он тоже захотел отметиться реформами. Но так как первый и второй курс уже были пройденными этапами, то он решил впредь посылать на парады только третий курс…

Метания с Парадным двором и военными парадами зародили в Фединой голове смутные сомнения в нужности революционных реформ и нововведений. Может, лучше без резких движений?

Не только парад, даже подготовка к нему – дело зрелищное. Немногочисленным ранним прохожим представала необычная картина. В утренней октябрьской мгле смутно виднеются десятки шеренг моряков по двадцать человек каждая, под барабанную дробь марширующих по площади. Тускло блестит вороненой сталью оружие, гулко стучат по брусчатке каблуки сотен ботинок, синхронно взлетают полы шинелей, вскидываемые ногами моряков.

Прохожие останавливаются, с интересом глядя на их экзерсисы. Ангел на Александровской колонне, наоборот, смотрит вниз без любопытства. За неполных полтора века, что тут стоит, он насмотрелся всякого… «Только б не было войны», – говорит его скорбный взгляд.

Роль оркестра исполняют два барабанщика. Один бьет в большой барабан, задавая ритм, а второй – дробью заполняет интервалы между ударами первого. Как и положено, большой барабан у невысокого барабанщика, а маленький – у длинного. Они сиротливо стоят в центре площади. На фоне огромной колонны барабанщики смотрятся живыми оловянными солдатиками.

Звуки военных марша и барабанного боя вызывают двоякое чувство. Эта музыка будоражит, зовет в поход, но с нею шли и на смерть. Для очень многих она стала похоронным маршем. В том числе и для самих музыкантов.

И сейчас эти двое кажутся последними из полкового оркестра. Товарищи выбиты шрапнелью и пулями неприятеля, и «их» ядро уже ждет своей очереди к прожорливой пушке. А очередь движется катастрофически быстро…

Торжественно-щемяще гремят барабаны. Куда они зовут? К победе? На смерть?.. Мимо барабанщиков одна за одной проходят цепи-шеренги. Уходят в темноту, а за ними идут новые шеренги. За теми – другие. Нескончаемой вереницей.

«Нескончаемость» шеренг объясняется просто – они ходят по кругу. Пройдя парадным шагом мимо Зимнего дворца, они обходят Александровскую колонну сзади и снова – «цепью на врага».

Утренняя мгла многое скрывает. Она, словно импрессионист, не любит деталей, ей нравится создавать настроение и образы. Еще не видны приметы современности – троллейбусные провода и редкие машины. Без них громада Зимнего и золотой шпиль Адмиралтейства, все больше проявляющийся на фоне свинцовых туч, как будто переносят в девятнадцатый, а может, и в восемнадцатый век.

Возможно, как раз сейчас на балкон Зимнего дворца выйдет сам император. Ведь, как любому военному человеку, ему нравятся марши. Увидев старание своих моряков, он крикнет им благородным баритоном: «Здорово, молодцы!» На что молодцы дружно заорут в такт шагам, надрывая глотки: «Здравия желаем, ваше величество!» Их приветствие многократно усилят стены Главного штаба, выгнутого дугой, как параболическая антенна.

Но вместо этого по всей площади разносятся осипшие от команд голоса командиров шеренг: «Выше ногу! Не частить! Держать равнение в шеренге! Тверже шаг!» А на грузовике, играющем роль трибуны, стоит всего лишь полковник с кафедры морской пехоты. Через мегафон подчеркнуто вежливо он унижает марширующих. А заодно и командиров шеренг.

Мегафон противно кричит дребезжащим голосом, сразу возвращая в двадцатый век.

Полковник невысокого роста, но его внешний вид безупречен. Маленькие, женского размера ботинки лаково блестят, щеки выбриты до синевы. Вся форма идеально поглажена, включая воротник шинели и хлястик. Наверное, и на его трусах тоже есть стрелки…

Когда он с командирами шеренг проводит разбор, показывая, как надо маршировать, те снисходительно смотрят на него сверху вниз. А он всем своим поведением цитирует им Наполеона: «Вы не выше меня, а длинней».

Полковник когда-то командовал полком морской пехоты, пройдя с ним огонь и воду. Он почти открыто презирает преподавателей, стоящих сейчас перед ним. Попались бы эти чистоплюи ему в полку! Он бы научил их любить Родину. Даже сильнее, чем родную маму.

А кандидаты наук и доценты слушают полковника демонстративно вполуха. В своих чувствах друг к другу они взаимны.

Те, кто марширует в шеренгах, думают только о том, чтобы поднимать ноги, как можно выше и держать темп, задаваемый барабаном. И проклятая линия шеренги никак не хочется превращаться в прямую, извиваясь, как змея. Это все из-за левого фланга, который то отстает от правого, то опережает. Левофланговым хуже всего, ведь им надо подстраиваться. А это всегда нелегко – и в строю, и в жизни…

Курсантам жарко, они громко дышат, но держатся молодцами, ведь на миру даже смерть красна. А уж потопать на виду у города час-другой как-нибудь можно. Правда, очень хочется спать, уже целых полтора месяца они встают на час раньше, чтобы вдоволь намаршироваться по площади.

Их лица напряжены и серьезны, но ленточки бескозырок, весело вьющиеся на ветру, выдают своих хозяев с головой – им это не очень-то и трудно, ведь им по семнадцать-восемнадцать лет.

Вот что они действительно стали люто ненавидеть, так это мерзкий ленинградский дождь…

Самое необыкновенное зрелище – ночные репетиции всего парада в целом. Это была фантасмагория чистейшей воды.

Три часа ночи, пустынный город, свинцовая темнота. Привычный силуэт крыш нарушают разведенные крылья Дворцового моста. На площади между Миллионной улицей и Певческим мостом стоят два огромных зенитных прожектора, направленных на Александровский сад.

Прожекторы деловито гудят, словно радуясь, что о них хоть иногда вспоминают. Их лучи выхватывают из темноты войска и технику, построенных для парада. На вековых деревьях Александровского сада живет своей жизнью мир теней. В том мире тоже проводят смотр войск.

Какой-нибудь восторженный корреспондентик флотской газеты наверняка написал бы об увиденном так: «Эти прожектора своими лучами указывали путь в светлое будущее!»