Текст книги "Все адмиралы были троечниками 2"

Начальник лагеря, приняв доклад о результатах проверки, по сложившейся традиции обратился к строю с речью. Но речь оказалась не совсем традиционной.

– Товарищи кандидаты, – начал он, растягивая слова, особенно те, что содержали шипящие звуки. – Прошу не забывать, что скоро вам предст… передст… – Тут он замолк, поняв, что фразу в таком виде не закончит.

Но не сдался и нашел выход: «Скоро выпускные экзамены. Прошу об этом не забывать и достойно нести высокое звание дзержинца!» Здесь его голос зазвучал торжественно и как будто со слезой.

– Родина доверила вам свою защиту. А некоторые получают тройки! С каким лицом они будут смотреть в глаза матерям и женам? Что ответят детям, когда те спросят?..

Эта речь могла продолжаться долго, если бы не замполит, стоящий рядом. Он что-то шепнул оратору на ухо. Внешне доброжелательно, но очень настойчиво. Начальник лагеря презрительно смерил его взглядом и даже собирался возразить, но почему-то передумал. Еще раз посмотрев на замполита, теперь высокомерно и гордо, он скомандовал: «Вольно, разойдись!» С поднятой головой и прямой спиной, он удалился на Олимп, старательно ступая по качающемуся асфальту…

Семнадцатилетние кандидаты, так и не узнавшие, о чем дети спросят своих отцов-троечников, разбежались занимать очередь в умывальник, чтобы быстрее добраться до заветной койки. В двадцать три ноль-ноль выключали свет в кубриках, и все должны были находиться в горизонтальном положении. Тех, кто не успевал, старшина роты щедро одаривал нарядами на работу.

Кандидатов насильно загоняли в койки, которые ночью становились для них пространством… свободы. Несмотря на несовместимость понятий «насилие» и «свобода», тем не менее это было так. Но надо подчеркнуть – ночью. Днем на койках нельзя было не только лежать, даже сидеть.

Назвать ночную свободу абсолютной, конечно, было нельзя. Все-таки имелись ограничения и довольно существенные. Нельзя было разговаривать, петь песни, прыгать и скакать. Но можно было лежать как заблагорассудится: под одеялом, на одеяле или без него. Можно было даже нарушить границы этого пространства, правда, ненадолго, только в гальюн и обратно…

Зато не было никаких ограничений в мыслях и мечтах. В этой области свобода была абсолютной. Можно было мечтать о самом нереальном, думать о чем угодно. (Вообще-то думать на любые темы можно и днем, но днем на это банально не было времени.)

Можно было вспоминать о гражданской, в сущности, детской жизни. Какая она была беззаботная и безоблачная. Причем безоблачная буквально: когда вспоминается детство, кажется, что в нем все дни были солнечными – и летом, и зимой.

Чаще всего вспоминалась школа, десять лет не могут пройти бесследно. Какими мелкими сейчас казались переживания из-за контрольных и сочинений! Суровая классная руководительница Алла Алексеевна по сравнению с ротным старшиной была ангелом во плоти. А письмо Татьяны на фоне десятков статей из уставов казалось жалким четверостишьем. Где ты, родная школа?

Можно было вспоминать дом, пахнувший теплом и уютом. Федор недавно понял, что скучает по матери, которую раньше воспринимал как воздух, который всегда был и всегда будет. И только когда воздух исчез, он заметил его нехватку…

Ночью, наконец, можно было смотреть любые сны, включая романтические и даже те, которые детям до шестнадцати лет смотреть не рекомендуется… Как назло, сигнал трубы, играющей подъем, всегда звучал на самом интересном моменте. Да и сны, к сожалению, приходили очень редко. И не только приятные, а вообще любые. Уставшее за день тело, проваливалось куда-то и спало без задних ног до самого подъема.

Ночью можно было смело вступить в заочную полемику со старшиной и высказать все, что о нем думаешь. Пусть знает, что не на того напал.

Таким же образом можно было спросить что-нибудь у начальника лагеря. Например, почему запрещено купание в заливе, когда температура воздуха устойчиво держится на отметке выше тридцати градусов? Командир взвода на эти вопросы всегда отвечал одинаково: «Начальник лагеря запретил».

А начальник лагеря, как будто почувствовав горячие желания кандидатов охладиться в заливе, приказал организовать купание. Однажды на вечерней поверке объявили, что в субботу всех поведут на залив. Строй воспринял эту весть одобрительным гулом.

Жара, донимавшая недели три, давно уже провоцировала нарушить запрет на купание. Песчаный пляж лагеря и теплая вода залива манили к себе, как влекут путника в пустыне прекрасные миражи. Тем более, от спальных корпусов до спасительной воды было метров пятьдесят! Но висевшее над всеми дамокловым мечом «Купаться запрещено!» остужало самые горячие головы.

Этот меч уже раза два опустился и перерубил непрочные нити, связывающие с училищем слишком свободолюбивых кандидатов, попытавшихся преступить одно из многочисленных «Нельзя!». Сейчас они наслаждались свободой в домашних условиях.

Во взводе Федора имелся ленинградец Игорь Синицын, который ждал от субботнего купания больше, чем другие. Он собирался в нейтральных водах встретиться со своей девушкой. Благо залив в том месте был такой мелкий, что на расстоянии нескольких сотен метров от берега вода доходила до пояса.

Но их встреча так и не состоялась по причине, о которой пока никто не догадывался…

Настала суббота. После обеда весь лагерь построили и общей колонной повели на пляж. Снова пахнуло детством – могло показаться, что на море ведут пионеров. Они все в трусах и с полотенцами под мышками. Для полноты картины не хватало белых панамок и звонкой песни:

 
Взвейтесь кострами, синие ночи,
Мы пионеры – дети рабочих![5]5
  Строки из пионерской песни, написанной поэтом А. А. Жаровым и композитором С. Ф. Кайдан-Дешкиным.


[Закрыть]
 

Среди кандидатов царило оживление. И это можно было объяснить – последний раз они купались в далекой, уже прошлой жизни.

Наконец колонна оказалась на пляже. Перед заходом в воду провели инструктаж, который был по-военному кратким: «За буйки не заходить!» Дикость этой фразы объяснялась очень просто – глубина позволяла спокойно дойти до этих буйков. Если бы хватило терпения.

Затем раздалась неожиданная для всех команда: «Трусы снять!» Оторопевших кандидатов охватило смятение. Да, вокруг были одни мужчины, но одно дело раздеться в бане, где голые все. И совсем другое – на пляже, где ходят одетые офицеры и мичманы.

Но «приказ начальника – закон для подчиненного» – так гласит статья одного из уставов, уже выученная наизусть. Поэтому, преодолев природную стыдливость, строй довольно дружно выполнил команду.

Зрелище было яркое – на песке стояло три сотни голых молодых людей, манерно прикрывшись руками. Словно футболисты, выстроившие стенку перед воротами.

Начальник кафедры физподготовки в мегафон скомандовал: «В воду!» – и обнаженные тела устремились поскорее скрыть под водой то, что прятали под руками. Но глубина дна как будто издевалась, не собираясь ничего скрывать.

А в это время девушка Игоря Синицына стояла метрах в ста от берега, дожидаясь любимого человека. Она уже увидала Игоря и даже помахала ему рукой. Получив ответный сигнал, она начала медленно продвигаться к берегу. Скрытая водой по пояс она походила на русалку, решившую выйти к людям.

Но вдруг она заметила, как стоящие в строю сняли последнее, что на них было. Сначала девушка этому не поверила, но белые участки тела, контрастирующие на фоне загорелых торсов, уничтожили всякие сомнения. Перед нею стояла большая толпа обнаженных молодых мужчин…

Наяда застыла в замешательстве. Но когда толпа с криками и гоготом рванула в воду, она в панике бросилась в противоположную сторону от берега. Сходство с русалкой сразу же пропало, потому что она неслась прыжками, высоко выкидывая человечьи ноги. От положенного в такие моменты визга ее удерживала врожденная ленинградская воспитанность.

А на берегу остался строй из сиротливых ботинок с засунутыми внутрь носками и аккуратно сложенными на них белыми вафельными полотенцами и темно-синими трусами. Ботинки стояли, как положено в строю, – пятки вместе, носки врозь. Они терпеливо, слово верные собаки, ждали своих хозяев, к которым уже успели привыкнуть за прошедший месяц.

Как известно из физики, с повышением температуры размеры тел увеличиваются, а с понижением – уменьшаются. Это касается всех тел, в том числе и пещеристых… Поэтому, когда прозвучала команда, призывающая купальщиков на берег, кандидаты стали прикрываться еще тщательнее, как будто вода обострила чувство стыда. На самом деле, относительно прохладная вода усилила недовольство своим телом, присущее практически всем мужчинам…

После того, как мокрые кандидаты привели в порядок свой скромный гардероб, строй отвели на три шага назад. Беспризорных вещей на песке не осталось, что свидетельствовало – никто в этой луже не утонул и не дезертировал.

Если вечером всех загоняли в койки, то утром, наоборот, с них сгоняли. Первое можно было пережить относительно легко – впереди ожидал отдых после суетного дня. Но когда сгоняли еще продолжавших смотреть сны – это было малоприятно, ведь ничего хорошего за пределами койки не ждало.

Да еще и все время торопили, чтобы успеть через десять минут стать в строй на физзарядку. У строя уже прохаживался старшина, демонстративно поглядывавший на часы. Он постукивал ручкой по записной книжке и при этом противно улыбался. «На флоте бабочек не ловят», – каждый раз повторял он, радостно объявляя внеочередной наряд очередному энтомологу.

Федор и сам схлопотал от старшины пару нарядов. Но, как и все, на него не обижался – тот действовал в пределах правил.

После зарядки, уборки и завтрака начинались занятия.

Шлюпочное дело лично преподавал начальник кафедры морской практики. Тот самый, который запомнился оригинальной теорией об офицерах – генофонде государства.

Он вел себя с кандидатами примерно так, как Суворов, сосланный в ссылку, с детьми крестьян. От скуки он взялся их учить, но быстро об этом пожалел вследствие их неразвитости.

Сначала, как положено, изучали теорию – устройство шестивесельного яла и команды при управлении ялом с гребцами и под парусом. Теория особых трудностей не вызвала. Даже раздел, посвященный парусам. Всем хотелось поскорее перейти к практике.

И вот этот день настал. Начали с простого – с гребли. Как положено, первым делом преподаватель провел инструктаж о мерах безопасности. Но романтически настроенных кандидатов больше всего интересовало, действительно ли на флоте существует традиция, согласно которой за сломанное при гребле весло дают внеочередной отпуск? За проявленное усердие. И дадут ли его им, если вдруг сломают?

Начальник кафедры снисходительно пообещал походатайствовать, если что. Но тут же буднично добавил: «Скорее вы обоср…тесь, чем оно сломается». А потом окончательно опустил всех на грешную землю, подчеркнув, что их главная задача при гребле будет скромнее – беречь… задницу.

Видя неподдельное изумление в любознательных глазах своих учеников, он пояснил. Гребцы в движении все время елозят вперед-назад по банке. Елозят они понятно чем – пятой точкой. А так как, извините, военно-морские трусы от этого могут под робой морщиниться, то появившиеся рубцы будут натирать нежную филейную часть… Поэтому после гребли надо обязательно осмотреть (куда дотянешься) и ощупать свой зад и при необходимости обратиться в санчасть.

Это несколько озадачило будущих моряков. Они рвутся в море, пусть и на несчастной шлюпке, а их пугают проблемами интимного характера. Но все оказалось не так страшно. Занятия длились пятьдесят минут, а сама гребля занимала минут тридцать, поэтому ничего особенного с задницами не успевало произойти. Ни у кого. За редким исключением. Кстати, весло так никто и не сломал…

Зато хождение под парусом чуть не закончилось трагедией.

Чтобы там ни говорили, но парус – это анахронизм. Поэтому уже никто толком не умеет им пользоваться. Даже сам начальник кафедры морской практики.

В своей видавшей виды тропической форме грозный преподаватель восседал на корме шлюпки, словно командир брига. Для полноты картины ему не хватало подзорной трубы и самого брига, но отсутствие двух последних деталей его нисколько не смущало. Запах моря, свежий ветер и качающийся на волнах ял, навевали ему воспоминания об океанской молодости. Глаза у него свежо блестели, живот куда-то втянулся, а морщины слегка разгладились.

В силу возраста и непростой службы у него сформировался вспыльчивый характер. Даже слишком. Если что-то у нерасторопных кандидатов не получалось, он тут же начинал сердито кричать. При этом резко вскакивал с банки, как будто собираясь наброситься на непонятливого. Его лицо принимало презрительное выражение, и говорил он язвительно и зло, но, главное, резко и громко. От таких замечаний у некоторых впечатлительных салаг все валилось из рук.

Как-то раз, когда он снова стал орать, что команда не так поднимает реек с парусом, у кого-то из команды руки разжались… Тяжеленный реек, который уже практически был наверху мачты, почувствовав свободу, радостно понесся вниз. То, что у него на пути оказался начальник кафедры, он даже не заметил…

Зато капитан 1 ранга его очень заметил. На его счастье, реек прилетел ему на правое плечо, а не на седую голову. У начальника кафедры на полуслове громко захлопнулся рот, подогнулись немолодые уже ноги, и он оказался сидящим на дне яла с парусом, обернутым вокруг мощного деревянного бруса, на плече. Его тропическая пилотка, несерьезно подпрыгнув, унизительно нахлопнулась на лоб. Со стороны это было очень смешно…

О том, что экипаж шлюпки допустил грубую ошибку, он тут же лаконично сообщил: «Ё… вашу мать!» Но фраза была не столько сердитая, как обычно, сколько жалобная…

К чести всех офицеров в лагере, стоит заметить, что они не опускались до сквернословия. Исключением могли быть особые случаи. Как, например, этот.

Начальник кафедры, кривясь, поднялся на ноги и занял свое привычное место на кормовой банке. Пробормотав про себя что-то об умственных способностях всех кандидатов, он приказал уложить парус и мачту на свои места. Затем, к большой радости провинившейся команды, приказал грести к берегу. Оставшуюся дорогу он молчал, потирая плечо и кривя лицо от боли. Его губы продолжали что-то беззвучно шептать.

Занятия по огневой подготовке всем нравились. На стрельбище шли с таким же настроением, как в столовую. Там можно было продолжить детские игры в войну, но с настоящим оружием.

Федора поразило, что стрельба из автомата воспринимается обыденным делом. Сказали бы ему так месяц назад, он бы не поверил. У тебя в руках настоящий автомат с боевыми патронами, а ты смотришь на него, как на лопату или грабли. Ну, автомат, ну и что, подумаешь, эка невидаль.

Видели бы его, стреляющим из автомата, пацаны во дворе! Мало кто из них дожил бы до утра, задушенный собственной завистью.

В программу кандидатского обучения входила тема «Бой взвода в обороне». Звучало очень многообещающе. Но, как часто бывает, ожидание сулит большее, чем получается на самом деле.

Их взводу выдали по двадцать холостых патронов каждому и посадили в окоп, который они должны были оборонять как зеницу ока. Противник оказался достойный – другой взвод их же роты. И у «врага» с боеприпасами было плохо – те же двадцать патронов на человека. Инструктируя перед «боем», полковник с кафедры морской пехоты настоятельно советовал беречь патроны и подпускать поближе. «Представьте, что вы на передовой, а обозы отстали», – попытался он объяснить подоходчивее.

Полковник развел противников по местам и махнул рукой, как секундант на дуэли: «Начинайте!»

Взвод ощетинил окопы стволами автоматов и стал ждать нападения. Вот, наконец, появились коварные враги. Они передвигались перебежками и по-пластунски.

Обороняющиеся сначала ждали команды своего командира, потом стали его подгонять, мол, пора. Так чапаевцы торопили Анку-пулеметчицу, подпускавшую поближе каппелевцев, идущих в «психическую» атаку.

Но юный командир взвода, как и Анка, проявлял выдержку. Правда, недолго. Сломленный напором нетерпеливых бойцов, он наконец-то скомандовал: «Огонь!»

Обороняющиеся тут же начали хаотично стрелять по своим товарищам. Нападавшие, видимо, тоже томились без стрельбы, потому что сразу открыли ответный огонь. Как будто только ждали повода, нажать на курки.

Двадцать патронов закончились очень быстро. Бой завершился минуты за три, так толком и не начавшись. Так как штыков к автоматам дальновидно не выдали, то до рукопашной не дошло…

Курс молодого бойца одновременно явился начальным курсом взрослой жизни. За порогом детства практически все оказалось не таким, как писали в книгах, показывали в кино и говорили с высоких трибун. Мягко говоря, неидеальным.

Даже среди будущих офицеров имелись воры и подлецы. Кто-то мог, не краснея, повесить на веревку, где сушат белье, свои грязные носки, а снять чьи-то постиранные.

Кто-то за завтраком мог отрезать от общего куска, выдаваемого на десятерых, столько масла, что последним не хватало. А есть хотелось всем, даже последним.

Кто-то мог забрать из чужой тумбочки зубную пасту, мыло, ручку и другую мелочь, без которой не обойтись. И ее приходилось покупать в лагерном магазине. Исчезали и деньги, оставленные забывчивыми хозяевами, где не нужно.

Федору было непонятно, как можно ТАК поступать? Ведь ЭТО нехорошо, непорядочно. Главное, что это – несправедливо. Справедливость – вот основной принцип в жизни. Хорошо или плохо то, что сделано, зависит от того, справедливо это или нет.

До философских обобщений Федору еще было далеко, но задумываться новая жизнь иногда заставляла. Получалось, что справедливость мирно существует с несправедливостью. Мирно и спокойно – вот что удивляло. Порядочность и честность с подлостью. Правда – с ложью. Да и правд столько, сколько человек о ней рассуждают.

Но ведь истина может быть только одна. По-другому просто не может быть. По крайней мере – не должно быть. Диалектика Гегеля какая-то…

Как известно, время летит быстро. Но есть две категории людей, для которых оно стремительно несется: кто от счастья «часов не наблюдает» и у кого нет свободной минуты. Кандидаты, взлетевшие на вершину счастья после сдачи экзаменов, очень быстро переместились в разряд вечно неуспевающих. Им приходилось постоянно «часы наблюдать», чтобы не опоздать на очередное построение и не услышать от старшины про ловлю бабочек.

Но время никого не любит – ни тех, кто его не замечает, ни тех, кто за ним следит. Оно безжалостно и жестоко. Более того, оно – враг всему живому и неживому. Враг коварный и изобретательный. Дни «черной полосы» оно издевательски растягивает до бесконечности, часы счастья сжимает до нескольких мгновений. Да и всю жизнь, по большому счету, превращает в краткий миг, стирая даже память о ней.

Впрочем, к молодым время относится снисходительно, давая порадоваться жизни. Пока…

Тем не менее долгих полтора месяца тоже закончились быстро. Предстояло отчитаться за проделанную работу: командирам – как научили, кандидатам – чему научились. Строевая подготовка, стрельба, знание уставов и физподготовка – эти дисциплины должна была проверять высокая комиссия. Ожидался приезд самого начальника училища со свитой.

Итоговый экзамен преподнес еще один жизненный урок. Вместе с Федором на зачетную стрельбу попал кандидат с фамилией, как у известного всей стране академика-физика Л. Скорее всего, это был не просто однофамилец, а родственник. Во-первых, фамилия отличалась редкостью, а, во-вторых, на стрельбище пришел сам адмирал. Причем не просто наблюдал, как стреляет этот кандидат, а лично помогал ему сдать экзамен.

Если смотреть правде в лицо, то родственника академика нельзя было подпускать к флоту на автоматный выстрел. Он создавал впечатление не совсем здорового человека. У него имелись явные проблемы не только с нервной системой, но, наверное, и с интеллектом.

Маршировать строевым шагом он не мог. Когда шагал левой ногой вперед, то левая рука тоже двигалась вперед. Такая же картина была и с правой половиной тела. Он маршировал как иноходец. Бедный, он и бегал так же. При подтягивании и отжимании всегда показывал стабильный результат – ноль раз.

Как можно помочь сдать экзамен по стрельбе? Очень просто. Самым трудным было уложить несчастного на рубеже для стрельбы. Сначала группа капитанов 1 ранга во главе с адмиралом пыталась уговорить экзаменуемого лечь самому по-хорошему. Но, поняв всю тщетность этого, они практически силой повалили его на траву.

Держа, чтобы не вырвался, ему стали впихивать уже заряженный автомат, уговаривая только нажать на курок. Но родственник знаменитости закрывал глаза, боясь выстрела, и отдергивал руку от автомата, как будто тот был раскален. Тогда, мысленно плюнув, седовласые офицеры всё сделали за него. Кто-то держал автомат, направив его в сторону мишеней, кто-то жал на курок, а адмирал ласково гладил его по спине, шепча что-то успокаивающее.

После этого полуживого стрелка подняли на ноги, поздравили с успешной сдачей экзамена и, надев на него автомат, отправили в роту. На всякий случай следом послали начПО училища.

Видно, природа отдыхает не только на детях гениев, но и на детях их родственников. Но родственники, как правило, просто так не сдаются. Они вступают в борьбу с неправильной природой, упрямо пытаясь исправить ее ошибку. Да, не гений, да, нет талантов! Но, во-первых, может, они еще проснутся, а, во-вторых, большой грех не воспользоваться лучами славы гениального родственника, чтобы погреть в них своего отпрыска. Вот и появляются клоны гениев, в которых от оригинала осталась только фамилия.

Можно шутить и иронизировать о «приказано выжить», но что-то в этом названии все-таки было. Ежегодно сотни тысяч пацанов проходили через курсы молодых бойцов в училищах и на срочной службе в армии и на флоте. На срочной службе им было явно тяжелее. Там «кнут» был посерьезнее, чем наряд на работы, ведь там балом правили годки и дембеля, гораздые на всякие выдумки.

В училищах в любой момент можно было написать рапорт с просьбой отчислить и отпустить к маме. На срочной службе – нет.

На этих курсах из домашних мальчиков делали заготовки для настоящих мужчин. Их учили переносить трудности не ноя, приучали самим решать проблемы, находя выходы там, где их вроде бы и нет. Они должны были привыкать к тому, что за их спиной уже нет второго эшелона в виде папы с мамой.

В конце сентября кандидаты, не сбежавшие домой, с облегчением сказав Приветнинскому «Прощай!», на правах курсантов первого курса уехали в училище – Высшее военно-морское инженерное ордена Ленина училище имени Феликса Эдмундовича Дзержинского.

Если кто не знает, оно располагалось в Главном Адмиралтействе, в том самом, чей кораблик-флюгер служит символом города.

Из его окон можно любоваться Зимним дворцом, Петропавловской крепостью, Стрелкой Васильевского острова, Дворцовой площадью с ее Александровской колонной, аркой Главного штаба, Исаакиевским собором, зданием Сената и Синода, Медным всадником и Невским проспектом.

А изнутри – наслаждаться красотой архитектуры самого Адмиралтейства.

Ну, и где вы еще найдете такую альма-матер?

Правильно, нигде.