Текст книги "Все адмиралы были троечниками 2"

Но участники репетиции так далеко не заглядывали. В светлом настоящем они проходили площадь по два раза за ночную репетицию.

Таких репетиций всегда назначали две: предварительную и генеральную. Но опытные участники парада знали, что их все равно будет три. Обязательно генеральную репетицию признают неудачной и назначат еще более генеральную.

Федор, уже в который раз, сталкивался с магическими свойствами числа три. Наверное, не просто так в русских сказках это самое любимое число – «было у отца три сына», «три девицы под окном», «три богатыря», «три головы Змея Горыныча», «три желанья», «три щелчка Балды», «три загадки».

В общем, участникам парада быль превращали в сказку. А, может, сказку делали былью. В темноте было трудно понять…

Адмирал-реформатор продолжал выдумывать и изобретать. Он приказал всем парадникам набить на каждый ботинок по две подковки. Суть реформы состояла в том, что их набивали не на каблук, как делают обычно, а на центр подошвы.

Адмиральское ноу-хау должно было усилить звук шагов при топании по мостовой. В полной темноте парадную колонну вполне можно было принять за кавалерийский эскадрон. Только на немых лошадях, потому что, кроме цоканья, не было слышно ни ржания, ни фырканья.

Училищный сапожник, прибивавший подковки парадникам, сокрушался: «Разве можно так портить обувь?!» Для него это было, как стекольщику самому бить окна. Каждому хозяину ботинок, терпеливо ожидающему рядом, он задавал один и тот же вопрос: «И какой дурак это придумал?» Курсанты мялись и не знали, что сказать, опасаясь совершить воинское преступление.

Но сапожник с упорством аутиста продолжал допрос. Конечно, он знал ответ. Это был его звездный час, он прилюдно демонстрировал превосходство над высоким начальником. Пусть всего лишь в сапожном деле, но превосходство. Сейчас он чувствовал, что не зря прожил жизнь.

А жизнь, меж тем, продолжала ломать стереотипы и разрушать мифы. Участие в параде заставило наблюдательного Федора усомниться в правдивости некоторых научно-статистических данных.

Он, как и многие, был уверен, что средний рост мужчин в СССР равняется ста семидесяти сантиметрам. Получалось, что его стосемидесятипятисантиметровый рост был выше среднего.

«Выше среднего» звучало неплохо и даже обнадеживающе. Несчастные пять сантиметров позволяли чувствовать себя уверенно и не мучиться комплексом невысокого человека. Как, например, его одноклассник Саша Светин, люто ненавидевший свои сто шестьдесят восемь сантиметров…

Но в парадном строю Федор почему-то маршировал в самой последней, двадцатой шеренге, а не в десятой или хотя бы в пятнадцатой. То ли во флот стремились более высокие представители мужского населения, то ли статистика врала, и средний рост советских мужчин был все-таки выше.

Как оказалось, общественная нагрузка имела и свои плюсы. Так как комсомольскому вожаку было не к лицу убираться в гальюне, то Федор (как и все комсорги классов) был переведен в уборщики классного помещения. Может быть, ЭТО имел в виду командир роты, когда поздравлял его с победой на выборах комсорга? Федор не стал противиться. Раз переводят, значит, так надо. Тем более, комсорг относится к бойцам идеологического фронта не меньше…

Тепло попрощавшись с товарищами по прежнему месту приборки, он заверил их, что будет всегда помнить совместный труд. Уже выйдя в коридор, озабоченно подумал, что в их глазах не было радости за товарища. Комсомольского огонька и задора он тоже там не заметил. Вздохнув про себя, что у него, как у комсорга, работы будет много, Федор отправился убирать класс.

Его начальник по комсомолу – комсорг роты, был назначен приборщиком в ротную канцелярию. Звали его Сёма Свистюк. Несмотря на свои восемнадцать лет, он был опытным функционером. Еще учась в школе, входил в бюро комсомола то ли Петроградского, то ли Василеостровского райкома ВЛКСМ.

Сколько раз потом Федор убеждался, что фамилия влияет на характер ее владельца. В их школе, в параллельном классе, учился Вася Дурникин. Тот свою фамилию даже переплюнул…

Хотя были и исключения. Уже в зрелом возрасте он пересекся по работе с некой Наталией Мудрой, оказавшейся неумной и редкой сволочью.

Сёма выделялся виртуозным владением языком. Он мог «свистеть» без остановки на любые темы. Но лучше всего у него получались призывы к выполнению задач, поставленных партией.

Из него вышел бы настоящий комсомольский вожак. Как те, что с трибун всегда призывали куда-то ехать и чего-то строить. К тому же у него было страдающее лицо, что являлось вторым необходимым качеством после краснобайства.

А страдали вожаки из-за того, что не могли сами уехать на комсомольскую стройку. Как бы они хотели несколько лет пожить в сырых палатках, кормя комаров и мошкару! С какой бы радостью они мерзли в Сибири, строя БАМ! Но, увы, кто-то же должен мучиться в Москве и Ленинграде! «Кто, если не я», – было их главным жизненным принципом.

Так же мучилась Рита Устинович, посылая Павок Корчагиных на заготовку дров для замерзающего города. Покричала им с паровоза что-то воодушевляющее и, страдая, ушла спать в теплый вагон. А Павки замерзали без обуви и теплой одежды. Через месяц Рита приехала, чтобы с комсомольским оптимизмом сказать: «Второй смены не будет!» – и уехала страдать дальше.

Их лица страдали всегда: за обильным, но дешевым обедом в райкомовской столовой, в обкомовской загородной сауне, на курорте в Карловых Варах и даже во сне. Есть подозрение, что в минуты близости тоже…

Сёма постоянно искал новые формы комсомольской работы. Например, он нашел оригинальный способ борьбы с самоволками. Он не был утопистом и понимал, что полностью это явление не искоренить. Но он решил энергию, движущую курсантов за пределы училища, направить в нужное русло. Самым нужным оказалось русло собственного, Сёминого, обогащения.

Изобретенный способ поражал своей простотой. Для его реализации надо было только снабдить самовольщика настоящей увольнительной запиской. У командира роты всегда был запас чистых бланков с печатью, поэтому вопрос, где их взять, не стоял. Стоило лишь открыть командирский стол в его отсутствие. Например, во время утренней приборки.

Эта инициатива сулила двойную пользу:

– самовольщику тем, что патруль его не задержит, как находящегося в городе без документов и, значит, его не отчислят из училища за грубый проступок;

– роте тем, что повысятся показатели воинской дисциплины, ведь самовольщики исчезнут.

Чтобы как-то компенсировать потерю нервных клеток при воровстве записок, Сёма отдавал их остронуждающимся в обмен на пятьдесят копеек. То, что это было не по-христиански, Сёму не волновало – он был махровый атеист. Он лишь немного переживал, что Устав ВЛКСМ тоже не одобряет подобное. Но и здесь он нашел выход.

В одной из работ Ленина ему попалась фраза «Цель оправдывает средства». Восхитившись в очередной раз гениальностью вождя мирового пролетариата, умевшего лаконично оправдать любую подлость, он успокоился. Но пошел дальше и поправил Ильича, немного сократив: «Цель – средства». Звучало даже лучше, чем у Ленина…

Если бы полученные деньги он сдавал на комсомольские взносы, это еще куда ни шло, но он их банально присваивал. «Взалкал отец Федор…» [6]6
  Цитата из романа «Двенадцать стульев» И. Ильфа и Е. Петрова.


[Закрыть]

Кто-то из комсомольцев, не согласных с такой ценовой политикой, слил борца с самоволками командиру роты. И полетел Свистюк из комсоргов роты, а заодно и из кандидатов в члены КПСС, со свистом.

Сёма стремился быть разносторонней личностью, поэтому посещал училищный драматический кружок, который вела какая-то пожилая несостоявшаяся актриса. Наверное, она и педагогом была никудышным, потому что Сёма тоже не состоялся как актер. Он это продемонстрировал на партийном собрании, где разбирали его персональное дело.

Перед собравшимися Сёма вышел походкой записного трагика. Он готовился создать образ раскаявшегося человека, осознавшего глубину своего падения и ставшего на путь исправления.

Сначала он применил старую, проверенную временем систему Станиславского, используя один из ее основных принципов – «Правды переживания». Но так как на самом деле он не чувствовал раскаяния, а лишь переживал за свою карьеру, то собрание это тоже почувствовало…

Стремясь избежать провала, он решил прибегнуть к основам биомеханики Мейерхольда и пойти от внешних проявлений к внутреннему содержанию роли. Сёма принял позу страдающего от мук совести человека – закинул голову и дрожащей рукой закрыл лицо. Именно так в немом кино герои показывали глубокие душевные страдания.

Рукой он как бы давил рыдания, не давая им вырваться наружу. А заодно скрывал слезы стыда. Из-под руки даже что-то капнуло, то ли, действительно, слеза, то ли он так искусно плюнул.

Надо заметить, Сёма был несколько тучен и рыхловат. Даже хорошим актерам с такой фактурой трудно играть положительных героев. Когда Сёма поднес дрожащую руку к лицу, ее вибрации передались щекам и второму подбородку. Сцена раскаяния тут же превратилась из драматической в комическую. Но член драмкружка этого не заметил, продолжая трагически сопеть в запрокинутую руку.

Он выждал около минуты и, надеясь, что организм уже вошел в образ, повторил еще раз сцену мольбы о пощаде. Но и Мейерхольд не помог. Сидевший на задней парте седой капитан 1 ранга негромко, но его услышали все, произнес: «Какой актер!» – что в данном случае звучало как станиславское «Не верю!».

Гешефт сломал Сёме карьеру политработника. Пришлось ему после получения лейтенантских погон ехать на флот вместо того, чтобы остаться комсомольским вожаком факультета. Но он относился к той породе людей, которые всегда всплывают, если сильно взболтать. Круговерть перестройки, когда снова в цене оказались сладкоголосые свистуны, помогла Сёме подняться наверх и болтаться в той пене до самой военной пенсии.

Меж тем, курсантская жизнь вошла в повседневную колею.

Человек – существо, быстро приспосабливающееся под предлагаемые обстоятельства, особенно если нет возможности их изменить. Приспособился и Федор с однокурсниками, чем они были хуже других?

Дни, похожие друг на друга, мелькали один за одним. Но, несмотря на повседневную кутерьму, первый курс (в отличие от второго) запомнился многим.

Навсегда врезался в память старшина роты. Звали его Алексей Останин, он учился на четвертом курсе. Между собой первокурсники звали его Лехой. Но это было не пренебрежительное, как Тюха-Матюха. Наоборот, в этом имени слышалось что-то основательное и широкое. «Веха», «краюха», «рубаха» – эти слова того же масштаба.

Он был классическим старшиной. Внешне походил на утес, торчащий из моря, или кряжистый дуб, возвышающийся посреди поля. Он не повышал голоса, не матерился. Говорил мало. Возразить ему что-либо было невозможно в принципе. Достаточно было встретиться с ним взглядом…

Так и стоит перед глазами его приземистая фигура с широко расставленными ногами. Левая рука покоится на флотском ремне или заведена за спину, а правая поглаживает гуцульские усы. Прищуренными глазами он смотрит на строй и вкрадчивым голосом спрашивает: «Кто сегодня хочет поработать?»

Этим ритуалом всегда завершалась вечерняя поверка. Должны были «хотеть» те, кто сегодня провинились: опоздали в строй, не успели погладить форму или почистить ботинки перед утренним осмотром. В общем, совершили поступок, за который неминуемо наступала расплата.

Расплата была всегда одна и та же – уборка гальюна после возвращения старшекурсников из увольнения. Это была еще одна героическая традиция…

А так как увольнение длилось до двадцати четырех ноль-ноль, то желающие поработать ложились спать дважды: сначала в двадцать три ноль-ноль со всей ротой, но ближе к часу ночи их будили, и после уборки за господами старшекурсниками они ложились спать второй раз.

Старшина роты обладал неплохим чувством военно-морского юмора. Когда он задал свой коронный вопрос в первый раз, то весельчак из второго взвода Андрей Добрынин пошутил крылатой фразой: «Огласите весь список, пожалуйста!» Шутка имела громкий успех у всего строя, у Останина же улыбнулись только глаза. Он с невозмутимым видом снова огласил список, завершив его фамилией «Добрынин»…

После этого эпизода все строевые шутники разом перевелись.

И память у старшины была отличная. Первому же «забывшему» о желании поработать Леха напомнил, добавив сверху еще два гальюнных наряда. Таким образом он искоренил в роте и ранний склероз.

Навсегда запомнилась первая контрольная по высшей математике, принесшая двадцать одну двойку и одну тройку на двадцать два человека. Тройку получил выпускник математической школы.

Преподавательница математики с несерьезной фамилией Сковородкина, принеся работы после проверки, первым делом уничтожила всех презрительным взглядом. Чтобы добить окончательно, заявила, что более бездарного класса она не встречала за всю свою не такую уж и короткую жизнь. Слово «бездарного» она произнесла так, что все явно услышали «тупого».

Галина Александровна никогда не улыбалась. Ее лицо имело настолько строгое выражение, что его хозяйка казалась очень злой. Когда на занятиях она кого-то отчитывала, богатая юношеская фантазия Федора рисовала почему-то одну и ту же картину, как на пороге квартиры она встречает задержавшегося супруга, поигрывая чугунной сковородкой…

Запомнилась эпидемия гриппа, зверствовавшая в Ленинграде в декабре-январе и заставившая задействовать под лазарет оба спортивных зала училища, быстро заполнившихся до отказа.

Койки на фоне шведских стенок и брусьев напоминали госпитали в фильмах про войну. Но так как войны не было, то они выглядели бутафорскими. А кашляющие пациенты смотрелись симулянтами.

Спортзалы размещались в бывших церквях Адмиралтейства. Они имели круглую форму с купольным потолком. Если что-то сказать в центре зала, то купола усиливали голос, делая его ниже и гуще. Наверное, поэтому в церкви голоса священников звучат громко и торжественно, заполняя собой все пространство храма.

Во время эпидемии купола усиливали звуки чихания и сморкания.

Особо стоит упомянуть мытье посуды в училищной столовой. Все, кто попадали в камбузный наряд, первым делом бросали «на морского», с замиранием сердца ожидая, кому сегодня выпадет нести этот крест. Остальные работы на камбузе, по сравнению с этой, казались отдыхом на однодневном курорте.

Не стоит и упоминать, что в камбузный наряд ходили только первокурсники…

Те, кому выпадал страшный жребий, уходили в посудомоечную с чувством грешника, спускающегося в ад. Сходство с преисподней добавляли клубы пара, вырывавшиеся сквозь двери, гулко захлопывавшиеся за несчастным.

Посредине помещения, словно эшафот или гильотина, высилась посудомоечная машина. Она представляла из себя агрегат метра четыре в длину и два в высоту, с движущейся лентой, на которой посуда уезжала внутрь этого «черного ящика». Считалось, что из нее должны были выезжать сияющие блеском бачки, тарелки, чашки и ложки с вилками. Но, во-первых, она больше простаивала, чем работала, а, во-вторых, если и работала, то выдавала на-гора посуду, блестевшую от жира, с остатками прилипшей пищи.

Главной моющей силой были те самые грешники. Вся надежда была на их молодецкую удаль и животворящую силу русского языка.

В помещении стояла ужасная духота из-за горячей воды, налитой в огромные раковины и выливаемой из машины. Пар клубился, как в парилке бани, сквозь него смутно виднелись блестящие от пота лица несчастных, одетых в прилипшую к телу робу. Их лица одновременно выражали страдания и надежду. Надежду, что это когда-нибудь закончится…

Мытье посуды после завтрака считалось разминкой – надо было помыть только бачки из-под каши и тарелки с чашками. На это уходило часа два и два часа оставалось на психологическую подготовку к предстоящему испытанию.

Настоящий ад начинался после обеда и длился до самого ужина. Количество грязной посуды вырастало в разы. И все было неестественно жирное…

Бригада каторжников из шестерых человек должна была вымыть посуду для полутора тысяч едоков. Они, не разгибаясь, стояли над ваннами для предварительного мытья и для ополаскивания. Их затекшие спины ныли, они были мокрые от пота и воды, брызгающей из ванн, в резиновых ботах хлюпала жирная жижа.

Ближе к ужину все чаще заглядывал дежурный по столовой с криками: «Вы что, хотите сорвать прием пищи?!» Было видно, что он очень жалеет об отсутствии у него кнута, который мог бы ускорить процесс. Ему приходилось прибегать к словесной стимуляции, с каждым разом действующей все меньше. Скорее всего, он так успокаивал себя.

Хотя эффект все-таки был – из производственной цепочки сам собой исключался один этап. По всей видимости, он был лишним. Посуда начинала предварительно мыться и окончательно ополаскиваться в одной и той же ванне.

Кроме него забегали официантки из залов, которые своими визгливыми голосами будили горячее желание попросить их заткнуться. Они тоже хотели узнать, не собираются ли здесь перенести ужин на час позже. В основном они были женщинами, мягко скажем, средних лет, в молодости улизнувшими от образования. Наверное, дома их ждали мужья-пьяницы, требовавшие накормить кормильца. Обозленные на всех, они вымещали неудовлетворенность жизнью на еще более несчастных.

Наконец вся гора посуды была вымыта и разложена по своим полкам. Остатков пищи на ней не было, но палец по ее поверхности скользил, как хорошо смазанные лыжи по снегу…

Никогда не забыть легководолазную подготовку – ЛВП. Оказывается, внутри одного из зданий училища был установлен большой бассейн: диаметром метров пять и глубиной метров десять (от первого этажа до третьего). В нем можно было имитировать выход из подводной лодки через отсек живучести и через торпедный аппарат.

Если честно, вылезать в этот бассейн в водолазном костюме Федору было жутковато – он все время невольно прислушивался, как работает клапан, подающий воздух. Вернее, работает ли он? Щелкает ли, переключая аппарат на вдох и выдох? Не застрял ли в одном из положений?

Уж больно несолидно он выглядел, смущая своей простотой. Но клапан, подтверждая аксиому «Все гениальное – просто», щелкал, как часы с замедленными секундами, в такт шумному дыханию.

Занятия походили на игру, только костюм был настоящий. И надевать его надо было по-настоящему, зашнуровывая горловину какой-то несерьезной резинкой с помощью специальной гребенки. И самому включать патрон, вырабатывающий кислород из твоего углекислого газа, отсекая легкие от атмосферного воздуха. И столб воды в десять метров давил по-настоящему, когда вылезаешь через люк «подводной лодки», судорожно ища рукой трос, к которому надо пристегнуться специальным карабином. А у этого костюма перчатки такие жесткие и негнущиеся, что в них трудно было что-то почувствовать и что-то делать.

Когда через запотевшие стекла маски Федор, наконец-то, видел инструктора, встречавшего на верху, чтобы выловить из воды, он был готов любить его, как родного. В некрещеной голове проносилось: «Слава тебе, Господи, всплыл!»

После ЛВП полагался дополнительный паек, наверное, за потерянные нервные клетки. Сгущенка, мясо и что-то еще деликатесное сразу возвращали к нормальной жизни. При этом стирались неприятные воспоминания о щелкающем клапане.

Кстати, о деликатесах. Именно на первом курсе у Федора на всю оставшуюся жизнь выработался стойкий рефлекс на слово «бигус». Реакция на него всегда одна и та же – сначала неконтролируемо вырывается короткое нецензурное слово, а затем весь организм передергивает. Как женщин от водки.

Наверное, это было любимым блюдом адмирала. Того самого реформатора. Как-то во время ужина, когда все в очередной раз давились злосчастным бигусом, он, совершая обход столовой, подошел к столам первого курса.

– Ну как, нравится? – тоном гостеприимной хозяйки спросил он постоянно голодных первокурсников, дружно работающих челюстями. В ответ услышал такое же дружное мычание, которое можно было принять и за одобрение, и за осуждение (в зависимости от того, ЧТО хотелось услышать).

Обрадовавшись такому ответу, адмирал доверительно поведал, что дал приказание заготовить побольше копченных костей (которые все уже видеть не могли в проклятом бигусе), чтобы курсанты питались как дома.

Вице-адмирал для первокурсника был божеством, сошедшим даже не с Олимпа, а с небес, на которое можно только с восхищением и одновременно с ужасом смотреть. Ответить ему что-либо другое, кроме «Так точно!» или «Ура!», было невозможно.

Растроганный и довольный адмирал ушел к другим курсам.

Первый курс запомнился повальными двойками по ФИЗО. Дело в том, что всем надо было сдать нормы Военно-спортивного комплекса (аналог гражданского ГТО). В нем имелись два упражнения на перекладине, которые для многих были невыполнимы: выход силой и подъем переворотом. Каждое из них надо было сделать по пятнадцать раз за один подход! Кто их сдавал, знают, ЧТО это такое.

Те, кто их не смог сразу сдать, тоже знают, ЧТО надо сделать, чтобы получилось. Рецепт очень простой – в свободное время виснуть на перекладине, пытаясь в конвульсиях забросить свое тело наверх. Через месяц что-то начинает получаться, а через три – ты уже взлетаешь на перекладину, как юный Маугли. Федор сразу сдать не смог…

Командование училища, как всегда, подставило плечо помощи. Чтобы физкультурные двоечники не мучились выбором, куда пойти: в спортзал или в увольнение, оно лишало их увольнений.

Но у лишенцев тоже существовала дилемма: заниматься в спортзале или валять дурака в кубрике. Второе получалось лучше…

И здесь командиры помогали – фамилии пораженных в правах на увольнение подавали дежурному по училищу. А тот субботним вечером заходил в храм спорта и считал по головам. Если чьей-то головы не оказывалось в наличии, дежурный обводил ее фамилию жирным кружком.

В понедельник начальник училища вызывал на ковер начальника факультета, в списках которого та голова числилась. Сухо, но по-адмиральски выдержанно и вежливо, он предупреждал, что если еще раз кого-то не будет, то все начальники факультетов будут лично пересчитывать двоечников перед отправкой в спортзал. С письменным докладом персонально по каждому отсутствующему.

Получив заряд бодрости после расслабленности выходных дней, начальник факультета вызывал на свой ковер командира роты, в которой проходил службу физический лентяй. С трудом подбирая выражения и еле сдерживаясь, он твердо обещал, что комроты по субботам сам будет водить своих «недоделков» в спортзал и крутиться с ними на перекладине, показывая личный пример.

Командир роты, воодушевленный такой перспективой, вызывал физически недоразвитую голову в свой кабинет. Закрыв плотно дверь, он, не выбирая выражений, давал ей такой подзатыльник (морально-психологический), что в ней надолго пропадали все желания, кроме одного – беспрерывно судорожно подтягиваться, отжиматься и, на всякий случай, приседать. Даже во сне…

Как читатель видит, жизнь в училище не просто текла, она бурлила горными потоками, не давая времени на философствование. Надо было все время куда-то спешить, при этом почти всегда не успевая. Учеба, наряды, приборки, авральные уборки знакомого до каждой трещинки на асфальте Парадного двора разбавлялись редкими увольнениями в город.

Редкими, потому что первокурсников отпускали только по субботам и воскресеньям, если не было нарядов и двоек. И при условии, что увольняемый прошел чистилище, где старшина, осматривая форму одежды, определял, куда его направить: в городской рай или назад, в родной кубрик.

Те, кто до райских врат не доходили, брели в класс, из окон которого были видны сотни счастливчиков, растекавшихся по Александровскому саду во всех направлениях от КПП альма-матер.

Успокоившись, надо было стойко перенести еще одну тяготу военной службы – невозможность выйти в город, несмотря на наличие такого желания. Уткнувшись лбом в оконное стекло, не замечая архитектурных красот, открывавшихся с высоты третьего этажа, оставалось беззвучно возмущаться несправедливостью подлунного мира, изредка выдыхая: «Твою мать!..»