Текст книги "Темнота на крыльях птицы"

ТЕМНОТА

1.

Все началось с того, что я переспал с Софи.

Совершенно дурацкое имя, как из французской комедии для сопливых подростков, но тут ничего не поделаешь – она терпеть не могла, когда ее звали как-то иначе: Софья, София – ее трясло от этих звуков. Мне, в свою очередь, было все равно: хочется – пусть будет Софи.

Как было принято в те интересные годы, мы познакомились в университетской библиотеке. Я смертельно скучал в длинной очереди к престарелой флегме, выдававшей дефицитные книги всем особо жаждущим знаний, и от нечего делать то и дело запускал нос в персиковое облако фимиама, исходившее от золотистых локонов стоявшей впереди меня институтки в желтой рубашке и джинсах-клеш, в чем был пару раз едва не уличен – мадмуазель, обернувшись, сверкнула на меня большими глазами, но я в ответ был старательно безразличен и демонстративно чист помыслами, потому конфликт так и не разгорелся.

Наконец, подошел ее черед загадывать желания пред лице старой колдуньи, и тут это юное создание ни мало не стесняясь потребовало все что ни есть из Бодрийяра заодно с непредсказуемым в такой комбинации Рорти. Старушка в ответ на минуту зависла с открытым ртом, потом с трудом нашлась и без пояснений немилосердно послала мадмуазель в расчудесные страны, где книги буржуазных суперстаров пылятся на полках. Мадмуазель страшно расстроилась и едва не расплакалась, но мое сердце дрогнуло, и я не сдержался:

– Простите, что вмешиваюсь, – сказал я, кашлянув для солидности в кулак. – Если очень нужно – могу предложить кое-что из личных резервов. Хотите?

Мадмуазель утерлась желтым рукавом и страстно кивнула.

Мы улыбнулись друг другу улыбками посвященных и устремились прочь из душных объятий книгохранилища, прочь из этих давящих стен, на воздух, через весь город, через осенний парк – ко мне за книгами.

Между нами неистово заискрило электричеством.

Мы болтали без остановки, мы смеялись до слез, и я ни на секунду не задумался схватить ли ее за руку, когда мы бежали через гудящую дорогу – так что в тот же день вечером, прощаясь, со стопкой книг под мышкой, она робко поцеловала меня теплыми мягкими губами и шепнула многообещающее «до завтра».

Спасибо, старина Жан, в этот раз ты меня не подвел!

Все закрутилось, завертелось, и уже через месяц Софи позвала меня к себе.

В тот день звезды сложились так, что патронажная родственница Софи, приютившая двоюродное чадо на время получения высшего образования, самоустранилась в столицу на пару дней по гомеопатической надобности, и вышеозначенное чадо поспешило воспользоваться освобожденной от гнета тирании жилплощадью на всю катушку. Софи позвонила мне и в милых эвфемизмах воззвала разделить с ней ложе. Я, понятно, не смог устоять перед соблазном и не замедлил явиться.

Однако, остынь, читатель! Я не стану посвящать тебя в детали той страстной ночи, поскольку это никак не относится к делу, за исключением финального итога: домой под утро я отправился совершенно пьяный от счастья. Сладкий туман дрожал перед глазами, мысли путались и разбегались, поэтому нет ничего удивительного в том, что я со всего размаха влетел в чью-то спину.

– Извините, задумался! – поспешил оправдаться я.

– Ерунда, – великодушно простили мне. – Космос общий для всех, так что никаких претензий.

Передо мной обнаружился высокий мужчина в сером пальто и с замотанной шерстяным шарфом шеей. Типичный вольный художник в предрассветных сумерках.

– И по какому поводу такая славная расфокусировка? – поинтересовался он.

Я пожал плечами – не объяснять же первому встречному причины утренних экзальтаций?

– Понимаю, – взгляд у вольного художника подернулся, и он выразительно пошевелил в воздухе пальцами: – Маленькие ночные радости?

– Ну, что-то вроде того.

– А теперь не спится от невыносимой легкости? – вольному художнику явно хотелось поговорить.

– Не спится, – я кивнул, не вдаваясь в подробности.

– Вполне извинительно. Детерминанта выяснена и не вызывает нареканий, – вольный художник широко улыбнулся. – Кстати, Ляпин, – представился он.

Я тоже представился.

– Рад познакомиться. Пройдемся? – Ляпин сделал приглашающий жест.

– В смысле?

– В смысле, нам по пути. Ну, посуди сам: утро, город спит, и лишь двум джентльменам настолько нечего делать, что они столкнулись на абсолютно пустой улице. В этом есть какое-то предопределение, не находишь?

– Нет.

– Вот и прекрасно: уверен, нам есть о чем поговорить. Например, могу с ходу предложить замечательную суфийскую притчу, словно специально для тебя. Изложить?

Я зачем-то вежливо кивнул.

– Не пожалеешь, – одобрил Ляпин, потирая руки как хирург перед операцией. – Значит, смотри, история такая: некий отшельник всю жизнь прожил в пустыне, в одном и том же месте, сидел под сенью высохшего дерева и почти не двигался, считая, что Бог везде, поэтому нет смысла куда-то идти. Но однажды ему что-то стукнуло в голову, он встал и пошел, наступая на собственную тень, пока, спустя много дней, не вышел на край скалистого утеса. Взглянув вниз, он увидел море.

Ляпин приостановился и выразительно посмотрел себе под ноги, потом снова устремился вперед.

– Можешь себе представить: отшельник никогда прежде не видел столько воды, поэтому он решил, что сам Бог явился ему во всем своем величии. Отшельник падает на колени и начинает исступленно отбивать поклоны. И вдруг море уходит – ну, отлив и все такое. Отшельник спускается вниз и видит то, что осталось берегу – раковины, кораллы, блестящие камушки. Ему очевидно, что это награда за усердную молитву. Рассудок у него мутнеет, он бросается собирать все что только можно, и тут замечает тридактну. Знаешь, что это?

– Какая-то морская тварь? – припомнил я.

– Именно, – кивнул Ляпин со значением. – Огромный моллюск, который раскрывает створки раковины, а когда между ними что-то попадает, смыкает их с невероятной силой. Так вот, наш малограмотный герой увидел тридактну, ее нежную плоть, бесстыдно выставленную на обозрение, и ему по какой-то абсурдной логике представилось, что это женское лоно. Ну, в некотором смысле очень похоже. Короче, отшельник решает, что Бог даровал ему не только богатство, но и счастье слияния с женщиной, и, недолго думая, ложится на раковину. Створки тут же смыкаются!

Я непроизвольно передернул плечами, представив последствия.

– Нет, – усмехнулся Ляпин, уловив мою нехитрую мысль, – ничего страшного не случилось, потому что жезл у отшельника был крепче стали. Вот только он утонул, когда вернулось море. Не смог вырваться. Такие дела.

– Ну, да, – хмыкнул я. – И что с того?

– В принципе, ничего особенного, – пожал плечами Ляпин. – Я, собственно, все это к тому, что есть повод задуматься.

– Так это же прекрасно! Хуже, когда повода нет.

– Именно! – рассмеялся Ляпин. – Но мне казалось, я задал не то чтобы вдохновляющее направление для мыслей, разве не так?

– Даже не знаю, – отмахнулся я. – Мне кажется, я уж как-нибудь смогу отличить женщину от тридактны.

– Уверен?

– Более чем.

– Вот и замечательно, – Ляпин не стал скрывать разочарования. – И тем не менее, я не могу отказать себе в удовольствии сообщить тебе парадоксальную вещь: женщины бывают разными.

– Серьезно?

– Абсолютно. И с разными женщинами можно получить совершенно разный по сути опыт. Ты когда-нибудь слышал о темных мессах?

– Вот про сатанизм мне совсем не интересно, – поморщился я.

– При чем тут сатанизм? – Ляпин покачал головой. – Темные мессы – это ритуал гностиков, вполне законченных христиан. У них, конечно, были догматические разногласия с апостольским христианством, но концептуально они исходили из общей парадигмы и верили в одного и того же Христа. Но не в этом дело. Дело как раз в том, что многие гностики, в отличие от ортодоксов, уделяли особое внимание женскому вопросу, так как считали, что вся эта увлекательная история про сотворение мира и грехопадение начинается с женщины, которую звали как?

– Ева, – скучая, ответствовал я.

– Нет! – хищно оскалился Ляпин. – Ее звали София. Точнее, София-Ахамот, иначе говоря – грешная София. Именно она Мать этого мира, и нет никого выше ее.

Я впервые посмотрел на Ляпина с интересом – мне это начинало нравиться.

– Хм, – сказал я.

– Вот именно, – многозначительно кивнул Ляпин. – Теперь смотри: гностики все время искали возможность достучаться до Софии, чтобы получить от нее искупительные знания, и, как показала практика, единственным эффективным средством было соитие в абсолютной темноте…

– То есть банальный секс?

– Именно, что не банальный. Это был долгий и изнурительный ритуал, во время которого гностик неделями сидел в абсолютной темноте, постепенно сходя с ума от информационного голода, и когда ему начинали слышаться голоса и видеться сияющие тени, к нему приводили юную девственницу, хорошо подготовленную идеологически и доведенную до аналогичной кондиции не менее интересными средствами. Их тела соединялись, и на юную деву снисходила София-Ахамот, дабы вновь испытать сладость мига творения.

– Хм, – сказал я еще раз.

– Это чудесное мероприятие и называлось темными мессами, – подвел итог Ляпин. – Ну, а тебе будет интересно узнать, что в наш стремительный век нужной кондиции можно достичь гораздо быстрее. Был бы гностик.

– И что, есть?

– А как же! – прищурился Ляпин. – Ты не представляешь, как сейчас популярны подобные практики. Но, сам понимаешь, это не афишируется на каждом углу. Так что, если заинтересуешься, могу составить протекцию.

– Нет, спасибо! – рассмеялся я. – В такие игры я не играю.

– Это только кажется, – улыбнулся Ляпин. – Ну, что ж, тогда нам время расставаться. Всего хорошего – я сделал все, что мог.

– Премного благодарен! – поклонился я. – Тронут, и притом весьма.

Ляпин только скривился в холодной улыбке и, сделав на прощание ручкой, свернул за дом, мимо которого мы проходили.

Я пожал плечами и двинулся дальше.

Отоспавшись к полудню и уже изрядно придя в себя, я обнаружил, что единственное, о чем я думаю, – это о гностиках и нисходящей к ним Ахамот. Даже ночные сатурналии с Софи отошли на второй план.

Пришлось отправиться в библиотеку и обложиться книгами.

Как оказалось, меня ждало пиршество ума и аллегорий. София-Ахамот, а точнее, София и одноименная ей дочь ее Ахамот, проходили фигурантами космогонических протоколов Валентина-Гностика, дошедших до нас трудами известного епископа Иренея из Лиона. Потрясающе красивое и поэтичное повествование, пропитанное тонким экзистенциальным эротизмом:

"На недосягаемой и невыразимой высоте существует совершенный и предвечносущий Эон, который зовется Первоначалом, Праотцом и Бездонным. Он необъятен и невидим, вечен и нерожден, и пребывает в тишине и покое несчетное количество веков. Его Мысль, которую они называют также Даром и Тишиной, существует вместе с ним.

Когда Бездонный задумал произвести из себя начала всего, он поместил в Тишину, которая была с ним, семя всего, что было им задумано. Восприняв это семя, Тишина зачала и родила Ум, во всем подобный и равный его породившим, который один только в силах охватить величие своего Отца. Этот Ум называется Единородным, Отцом и Началом всего. Его жена Истина была произведена вместе с ним".

Далее следует подробное описание того, как порожденные Тишиной эоны начинают размножаться делением, эманируя из себя все новые и новые парные сущности. София была последним, тридцатым, эоном, завершившим акт творения первоначал. Так появилась Плерома, то есть, как легко догадаться, – Полнота.

И все было бы замечательно, если бы Ум, единственный знавший Отца и наслаждавшийся созерцанием его величия, не возжелал поведать об этом остальным эонам. Его, правда, тут же остановила Тишина, но импульс был уже послан, и смутное чувство неудовлетворенности проросло в эонах, как сорная трава.

"И теперь уже и другие Эоны, хотя и не выражая этого явно, желали увидеть того, кто является истоком их семени и услышать о корне всех вещей.

Тогда самая последняя и юная из эонов, София, воспылав страстью, устремилась вверх, а отнюдь не в объятия к своему супругу. Она полагала, что ею двигала любовь, но в действительности – дерзость, поскольку она не имела той общности с Отцом, которую имел Ум. Однако она со всей страстью устремилась к Отцу, желая объять его величие. Задача была ей явно не по силам, поскольку нельзя достичь невозможного, но она все равно продолжала бороться, страстно стремясь в беспредельность Бездны к непостижимому Отцу".

Однако нерушимый принцип Полноты остановил ее с помощью силы, называемой Пределом, и выбросил за границы Плеромы.

Там, "стремясь совершить невозможное и объять необъятное, София породила некую бесформенную сущность, какую только и может породить одна женская природа. Осознав это, она сначала очень огорчилась, проклиная свое несовершенство, затем испугалась, что ее жалкое творение может умереть. Потом, в полном отчаянии, она стала искать средства и способы, чтобы скрыть то, что она произвела. Наконец, обезумевшая от страсти, она снова рванулась назад к Отцу, полностью растратив свои силы в этих метаниях. Она умоляла Отца о помощи, и другие эоны, особенно Ум, присоединились к ее мольбе".

Для восстановления нарушенной Полноты, Глубина исторгла Христа и Духа Святого, которые вернули Софию на отведенное ей в совершенном мире место. Но неразумное чадо Софии, Ахамот, было задержано Пределом. Христос, из жалости, лишь вложил в нее некое подобие, отдаленный образ Полноты, чтобы изгнанница могла утешиться предвосхищением вечной жизни в Глубине. Но Ахамот воспылала любовью к Христу, и поэтому не находила себе места. "Она испытывала печаль, поскольку не могла ничего понять; страх, что жизнь покинет ее так же, как и свет, оставивший ее в одиночестве; и сомнения, вспоминая все, что было. Ее поглотил мрак неведения, но в отличие от матери, Софии, она не изменилась благодаря своим страстям, но, напротив, в ней возникло некое новое стремление – стремление вернуться к тому, кто дал ей жизнь". В результате этого стремления и появился материальный мир: скорбь ее стала твердью, слезы ее пролились водой, грустная улыбка при воспоминании о любимом стала физическим светом, из страха возникли чудовища, а томящаяся в бездействии мысль породила Демиурга, который упорядочил и подчинил себе несовершенный мир.

Демиург создал людей, руководствуясь образом Христа, который хранила в своем сердце влюбленная Ахамот. Людская плоть – отвратительная материя, в которую Демиург вложил душу, а Ахамот – в тайне от него – дух, навсегда связав себя со своим страдающим творением, чем нарушила гармонию Полноты. Гностики – это люди познавшие истину о низменном мире существования, только они способны волей своего духа вернуть частицы света Ахамот в Полноту, и когда этот процесс завершится, мир снова придет к изначальной гармонии…

В этот патетический момент на меня совершенно неожиданно свалился Федор, мой главный визави в интеллектуальных спорах. Я был настолько погружен в горние сферы, что уже потерял связь с реальностью, как вдруг он нарисовался на соседнем стуле и зашептал, нехорошо сверкая глазами:

– Я нашел ответ на твой вопрос!

– На какой вопрос? – вздрогнул я, не сразу сообразив, о чем это он.

– Сейчас я отвечу тебе, басурманин, что такое альтруизм! – Федю просто распирало от боевого азарта и желания растоптать меня и смешать с чем попало.

– Врешь, – отмахнулся я, предчувствуя недоброе.

В последний раз мы с ним сильно поспорили на эту тему. Моя позиция выражалась сентенцией "человек – это звучит гордо, но эгоист – это звучит честно", однако Федя считал, что человек лишь тогда человек, когда он с большой буквы. А иначе, люди – лишь видовое название млекопитающих, больных разумом. И эгоизм – основной симптом этой болезни, результат патологического самосознания без самопознания, трусливая реакция животной природы на саму природу разума.

На что я резонно отвечал, что все это не мешает эгоизму быть главной движущей силой человеческих поступков, даже более мощной, чем либидо или стремление к смерти и вся остальная муть, тонко подмеченная вуайеристом Фройдом. И уж тем более, альтруизм – всего лишь форма эгоизма: если я делаю что-то для или ради других, то только потому, что я этого хочу, я и только я.

Федя плевался и кричал, что это не альтруизм, а просто удовлетворение своего гипертрофированного эго в заботе о ближнем, а альтруизм – чистый, настоящий альтруизм – это совсем другое!

Ясное дело, я незамедлительно полюбопытствовал, что же тогда такое чистый, настоящий альтруизм и может ли он, конкретно взятый Федя, привести пример подобного альтруизма без малейшей тени позорного эгоизма, привести немедленно, здесь и сейчас? Конкретно взятый Федя задумался, наливаясь малиновыми полутонами. Минут через пять он мрачно признал: "Сейчас нет. Но уверен, что такие примеры в истории были и непременно будут", – и ушел, хмурый и злой.

– Ага! – покачал головой Федя, уловив мое замешательство. – Боишься узреть истину, бабуин?

– Боюсь, – сознался я. – Ты мне сейчас про альтруизм, я проникнусь, а что потом делать? Вдруг от этого не лечат?

– Эгоист! – констатировал Федя тоном общественного обвинителя. – Без малейшей тени.

– Без тени только бесы, а я в зеркале отражаюсь, можешь проверить.

– Без тени не бесы, а балбесы… – Федя многозначительно развел руками. – Так вот, – приступил он, не в силах сдерживаться дальше, – слушай: альтруизм – это тогда и только тогда, когда ты делаешь что-то мерзкое, грязное, противное тебе самому, чтобы избавить другого от необходимости делать это.

– Звучит как аксиома, – оценил я, – но не совсем понятно, как это выглядит на практике.

– Именно вот так, – жестко сказал Федя. – Поясним на примерах. Помнишь, в "Оводе", есть сцена расстрела, где Овод пытается руководить собственной казнью? А солдаты при этом отказываются стрелять и чуть не плачут? Так вот, Овод – подлейший эгоист, и даже хуже. Вообще, мелкий человечишко. Ставит людей перед необходимостью делать нравственный выбор, что само по себе довольно низко, но он еще и измывается над ними, строит из себя великомученика, и бедные солдаты тихо глотают слезы. А вот если бы среди них нашелся хотя бы один, который сразу бы выстрелил этому клоуну в сердце, чтобы разом покончить с тягостной ситуацией, то его бы я тут же записал в альтруисты. Объяснить, почему?

– Не стоит, – сказал я, имея некоторые сомнения в подобной трактовке.

– Еще, – продолжал Федя, – помнишь, был такой фильм "Пятая печать"?

– Не смотрел, – признался я.

– Не важно. Значит, представь: война, какое-то католическое государство, эсесовцы арестовывают несколько мещан, но обещают отпустить любого, если он даст пощечину висящему на столбе пыток партизану. Партизан явно ассоциируется с Христом, поэтому никто не может заставить себя даже во имя собственной жизни совершить это, и только какой-то солидный пожилой мужик очень спокойно подходит и наотмашь бьет по щеке. Какой поступок?

– Так себе, – нейтрально отозвался я.

– Вот именно, – подтвердил Федя. – Но этот человек, как потом выясняется, организатор спасения еврейских детей, и без него созданная им сеть наверняка развалилась бы. Ну?

– Ладно, ладно! Я понял, что ты имеешь в виду, – сдался я. – Убедил. Я раздавлен и побежден. Признаю свое поражение и все такое. Я мелкий эгоист и не достоин зваться с большой буквы. Закрыли тему?

– Нет, – остановил меня Федя, – я еще не закончил. Последний пример. Самый важный. Есть мнение, что грязный предатель Иуда Искариот был просто-напросто убежденным альтруистом. Ну, то есть он предал Христа не ради корысти, а чтобы спасти его и всех его последователей от неминуемой смерти.

– Серьезно? – удивился я.

– Совершенно серьезно. Это просто: когда Иисус потерял контроль над ситуацией и слишком увлекся своими проповедями, Иуда пытался уговорить его уйти из Иерусалима, потому что правоверные иудеи уже были вне себя от ярости и могли разорвать его на части. Но Христос не слышал никого, кроме себя. Вот тогда Иуда и пошел на крайнюю меру – донес на него и помог арестовать.

– Неплохой способ спасти, – заметил я.

– Между прочим, вполне, – воздел Федя перст. – В Иудее смертная казнь была прерогативой римского прокуратора, а его совсем не интересовали все эти религиозные споры. Так что, даже в худшем случае, Христа должны были только высечь, привести в чувство и отпустить. Понятно?

– А почему же не отпустили?

– Интриги Первосвященника, – кратко пояснил Федор.

– Все было не совсем так.

Мы вздрогнули и обернулись. У нас за спиной стоял сам его святейшество Герцог – объект неудержимого культа университетских филологов и лингвистов, преподаватель литературы с семиотическими склонностями, о котором говорили, что он читал все на свете и знает такие вещи, о которых простые смертные даже не догадываются. Герцог слыл фигурой мистической и потусторонней, к тому же – голубых кровей, за что и получил свой общепризнанный титул.

– Извините, что невольно подслушал ваш разговор, благородные доны, – тихо проговорил он, чуть наклонившись к нам, – но позвольте уверить многоуважаемое общество, что история предательства очень и очень неоднозначна. Если найти в ней зерно истины, можно приобщиться к весьма нетривиальным идеям.

Мы посмотрели на него вопросительно, ожидая продолжения.

– Нет-нет, – покачал Герцог головой, с полуулыбкой мадам Герардини на лице. – Никаких комментариев. В подобных вопросах лучше разобраться самому, чтобы получить адекватное интеллектуальное удовольствие. Ни в коем случае не позволяйте мне вас лишить его! Просто имейте в виду: все совсем не так просто.

Герцог прошел мимо нас, сел за самый дальний стол и немедленно погрузился в чтение. Мы минуту молча смотрели ему в спину, потом Федя встал и так же молча ушел. Я попытался еще немного полистать источники, но былой азарт прошел, и я тоже отправился домой.

На челе моем лежала печать глубоких размышлений.

2.

Что и говорить, загадка предательства в формулировке монсеньера Герцога меня заинтриговала, тем более что она весьма удачно гармонировала с наметившимися изысканиями в области гностических ересей, обещая нескучные часы в библиотечном интерьере и другие сопутствующие празднества. Однако все эти радужные перспективы отодвигал на задний план другой, гораздо более животрепещущий вопрос: что будет дальше – между мной и Софи? Эстетическая сторона сложившейся ситуации не вызывала никаких сомнений: Софи удовлетворяла мой взыскательный вкус и формой, и содержанием, но вот как быть с морально-нравственным аспектом? В нашем патриархальном городе железно работала формула «поцеловал – женись», а мы с Софи уже продвинулись далеко за предписанные пределы, жениться же мне казалось скоропалительным, если не сказать скоропостижным. В общем, решил я, если и есть шанс остановиться – то прямо сейчас, ни на секунду не откладывая. Извини, Софи, но я не достоин тебя, ты слишком молода и прекрасна, чтобы быть с таким старым, уже почти двадцатипятилетним, ботаником, как я…

От тягостных размышлений меня отвлек телефонный звонок.

– Привет, человек! – прошептал голос Софи в трубке. – Ты не занят?

Внутри у меня все сжалось от сладкого чувства, в одно мгновение вскипевшего с новой силой.

– Нет, не сильно, – так же шепотом ответил я.

– Придешь? – вкрадчиво спросила Софи. – Тетушка еще в столицах.

– Подумаю, – ответил я с достоинством.

И прилетел к ней быстрее, чем она успела положить трубку.

Софи бросилась ко мне на шею, наши губы встретились, и я немедленно забыл о морально-нравственной стороне своих душевных терзаний, полностью отдавшись эстетическим наслаждениям. Поэтому, как писали в былые времена, опустим завесу скромности на воспоследовавшие полчаса и обнаружим героев этой повести разгоряченными, но уже снова одетыми.

Софи сварила кофе, и мы устроились на диване, тесно прижавшись друг к другу. Дальше все развивалось по привычному сценарию, отработанному в предыдущие встречи: Софи тяжело вздохнула и перешла в режим поэтессы.

– Я написала новое стихотворение, хочешь послушать? – предложила Софи как бы между делом. Софи всегда подавала поэтический десерт ненавязчиво, но безапелляционно.

– Можно, – не задумываясь сказал я, целуя ее в длинные тонкие пальчики.

– Что значит "можно"? – возмутилась Софи и забрала у меня свою руку. – Тебе не интересно? Где замирающий голос, где неподдельная радость в глазах и предвкушение литературного восторга?

Я старательно изобразил требуемое.

– Сейчас я пролью на тебя кофе, – пригрозила Софи, никогда не ценившая мой артистизм.

Я поспешил исправиться и с пафосом воззвал:

– О, прекраснейшая из поэтесс первого курса, прочти мне, недостойному твоего внимания пробабилитику, свой новый шедевр!

– Я предупреждала… – Софи занесла надо мной кружку. – Ой! Почти пролила…

– Хорошо, хорошо! – прикрылся я руками. – Шутки в сторону, я весь внимание!

Софи покопалась в своих тетрадках, нашла мятый листочек, исписанный карандашом, и взгромоздилась мне на колени.

– Слушай.

Она выдержала еле заметную паузу, и только затем начала читать напряженным трагическим шепотом:

– Мы словно пустые зерна

Падаем в мертвые земли

И нас укрывает снегом

Как пеплом утраченной веры

И это уже бесспорно

Мы все рождены в постели

Пропитанной нервным смехом

И приторным запахом спермы

И карма наша абсурдна

Шаблонна как наши лица

Пустынна и беспросветна

Как улицы Вавилона

Мы пьем и спим беспробудно

И снится нам, что мы птицы

Которым приснились стены

Пустого и мертвого дома

Мы словно пустые зерна…

Софи снова выдержала паузу, наполнив ее звенящим молчанием, потом смущенно посмотрела на меня:

– Ну, как?

Здесь полагалось продемонстрировать неудержимое желание вникнуть в суть как можно глубже, поэтому я заученно потребовал:

– Дай, прочитаю с листа!

Я перечитал стихотворение и глубокомысленно хмыкнул себе под нос. Мне было понятно, откуда возникла подобная тема, но я решил воздержаться от комментариев.

– Весьма выразительно, – с серьезным лицом сообщил я, возвращая листок. – Впечатляет.

– Правда? – зарделась Софи.

– Конечно, правда, – я погладил ее по коленкам. – Только…

– Что – только? – встрепенулась Софи.

Я смутно почувствовал, что допустил тактический промах.

– В общем-то, ничего такого, – попытался замять я. – Просто, не слишком ли патетично?

– Не слишком! – пылко возразила Софи, хмуря брови. – Я не могу молчать о том, что вижу, а по-другому об этом не скажешь!

– О чем именно? – я продолжал совершать ошибку за ошибкой. Предшествующий опыт говорил мне, что Софи лучше не провоцировать на объяснение ее поэтических упражнений, но я этим знанием зачем-то пренебрег.

– Ты что, не понял? – Софи соскочила на пол и принялась вещать. – Мы живем в конце эпохи, и наше время – это время вырождения и бездуховности. Мы – пустоцвет человеческой цивилизации, после нас не будет уже вообще никакой культуры, а только одно грязное белье, выставленное на всеобщее обозрение! Вот что меня угнетает! Тотальный упадок и регресс!

– Не слишком ли апокалиптично? – засомневался я.

– Не слишком! – Софи смотрела на меня исподлобья. – Ты просто ничего не видишь вокруг, только считаешь эти свои формулы и думаешь, что в мире все так же идеально: буковки, циферки. А в мире не идеально, наоборот – одна сплошная деградация и хаос.

– А тебя это действительно волнует? – зачем-то спросил я, окончательно утратив всякую осторожность.

– А тебя что – нет?! – Софи уже кипела, как забытый на плите чайник. – Тебе все равно, что будет дальше? Да?! Все равно, что мы оставим нашим детям?

– Мне не все равно, – счел я за благо отступить. – Но я бы не стал по этому поводу усердствовать с подобными формулировками, – я кивнул на листок со стихотворением.

Если бы Софи умела воспламенять взглядом, я бы давно горел ярким пламенем.

– Это ты бы не стал! – скрестив руки на груди, процедила она сквозь зубы. – Потому что ты не поэт! А вот я написала так, как сочла нужным. Люди остаются глухими, если не кричать им в ухо, понятно? Если хочешь достучаться до чьего-то сознания, нужен высокий слог, то есть сильная, бичующая поэзия! И вообще, чтобы узнать о существование пчелы, нужно чтобы она тебя укусила.

– Пчелы жалят, – поправил я.

– Не важно! – отмахнулась Софи. – Идея – вот что самое главное! А для ее выражения нужны контрасты, нужны слова, которые будут бить наверняка.

– Согласен, согласен! – улыбнулся я. – Здесь предостаточно слов, которые не останутся не замеченными. Постель в сочетании со спермой, и карма – однозначно абсурдна! Но за высотой слога большинство не рассмотрит смысла, потому что духовного роста не хватит.

– А я на таких и не ориентируюсь! – заявила Софи.

– Ну, и молодец, – сказал я, чувствуя, что пора завершать прения. – Есть повод сварить еще кофе. Ты же готова на подвиг рад человечества?

– Вот чего выдумал! – фыркнула Софи, спуская пар. – Это ты-то человечество?

– Полномочный представитель, – представился я.

– Ну-ну, – Софи посмотрела на меня, как на шарлатана. – Ладно, сварю тебе кофе, представитель. Что с тобой делать?

У меня было одно предложение, но я сдержался.

Однако, в целом, надо признать, Софи была права.

Карма наша, как ни печально, абсурдна. Увы.

Федя отыскал меня, как обычно, в читальном зале, где я искал утешения в прозе после поэтических экзекуций.

– Пойдем, – тихо, но твердо, сказал он. – Нужно ввести пиво в организм.

Подобная формулировка всегда означала, что есть, о чем поговорить. Я сдал книги, и вышел за ним.

Мы купили пиво в магазине и уселись в скверике на скамейку.

– Ну? – начал Федя, переходя к делу. – Думал?

– Над чем? – иезуитски уточнил я.

– Над тайной предательства.

– Пока нет, – соврал я из тактических соображений.

– А я думал, – сказал Федя, открывая пиво ключами. – Герцог прав, там все действительно очень запутано. Но я тут поднял кое-какие материалы, и есть некоторые предварительные выводы.

– Рассказывай.

Федя сделал пару глотков и поставил бутылку на землю между ног.

– Значит, так. Сформулируем точно стоящую перед нами задачу. По словам Герцога, предательство Иуды – это тайна за семью печатями. Что из этого вытекает? А то, что все существующие на данный момент толкования необходимо отметать с негодованием. Согласен?

– Без вопросов, – кивнул я.

– Получается, что необходимо сформулировать версию, которая все объясняет, но при этом является, скажем так, не вполне очевидной. Или парадоксальной. Но главное условие: она должна быть новой и оригинальной. Поэтому для начала предлагаю пройтись по общеизвестным трактовкам.

Я не возражал.

– Смотри, – начал Федя, – во-первых, сами Евангелия. Там полный мрак и сплошные недомолвки. Единственное, что можно выудить оригинального, так это то, что Иисус был в прямом сговоре с сатаной. Или, по меньшей мере, сатана выполнял волю Христа.