Текст книги "Темнота на крыльях птицы"

Я кивнул:

– Получается, что так.

– Значит, – продолжал Федя, – осталось ответить только на один вопрос: кто предал Варавву…

И тут меня опять осенило. Я вспомнил, что у меня остался последний заготовленный козырь, про который я совершенно забыл, раздавленный Фединым демаршем.

– Нет! – почти закричал я. – Не так! Все наоборот!

– Что наоборот? – нахмурился Федя.

– А вот что! – торжествовал я. – Иуда не предавал Христа, тебе понятно? Если мы исходим из того, что Герцог прав и предатель был на самом деле жрецом, приносящим сакральную жертву, то с чего бы Иуде вешаться? Просто с тоски? – я отмахнулся от этой мысли, как от назойливой мухи. – Ничего подобного! Иуда повесился от разочарования: он проиграл! Глупая иерусалимская толпа предпочла освободить Варавву, а именно Варавва был жертвенным Агнцем Иуды. Все надежды Иуды рухнули, он впал в истерику, сознался в предательстве, швырнул деньги за храмовую стену – и вот поэтому мы все о нем знаем. А второй предатель, настоящий предатель Христа, остался навсегда неизвестным. По меньшей мере, для непосвященных.

– Хм, – задумался Федя. – Ты хочешь сказать, что Иуда не был апостолом Христа?

– Именно! Он всегда в Евангелиях смотрелся лишним, и это потому, что его просто вписали туда для проформы. На самом деле, он был учеником Вараввы.

– Допустим, ты прав…

– Конечно, прав! Я тебе больше скажу: я знаю, кто предал Христа.

– И кто же? – щеки у Феди задергались от интеллектуальной зависти.

– Сейчас, – я достал записную книжку, с минуту копался в ней, перелистывая страницы, и только когда Федя уже весь обуглился от нетерпения, прочитал с надлежащим пафосом: – От Иоанна, глава двадцать первая. Специально выписал, еще чернила высохнуть не успели: "Петр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя? Его увидев, Петр говорит Иисусу: Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною. И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрет". Понятно?

– Нет, – мотнул головой Федя.

– Как это нет? – удивился я. – Что ты не понял? Один единственный ученик получил в дар бессмертие. Это тебе ни о чем не говорит?

Федя пожевал губами и почесал в затылке.

– Говорит, – протянул он раздавлено. – То есть ты хочешь сказать, что Иоанн предал Христа и получил жизнь вечную?

– Именно, – подтвердил я.

– Да… – Федя прикрыл глаза. – Складно получилось, ты молодец. Интересно, что на это скажет Герцог?

– Лично мне интересно другое, – я посмотрел на Федю с вызовом: – Вот ответь, ты бы так смог?

– Что именно? – не понял он.

– Предать. Допустим, к тебе приходят и говорят: соверши предательство, и получишь все, что захочешь. Смог бы?

– Нет, – покачал головой Федя. – Я бы не смог. Да и зачем?

– Что значит, зачем? Ты не хотел бы получить ответы на самые важные вопросы?

– А у меня нет таких вопросов, – сказал Федя, пожимая плечами. – И не будет. Кроме того, мне некого предать. Не тебя же, распоследнего бабуина?

Я не стал его уговаривать. Тем более что метафизические теории слабо реализуются на практике, я в этом за последнее время успел убедиться.

5.

Ближе к вечеру позвонила Софи.

– А я заболела, – жалобно сообщила она шершавым шепотом. – Сижу тут одна и кашляю. Может, приедешь?

Я представил себе перспективы и нашел их малообещающими.

– Даже не знаю, – уклончиво ответил я, не испытывая воодушевления. – А что с тобой?

– Я же говорю: простыла, – шмыгнула Софи носом. – И в теле какая-то слабость. А еще мне плохо и одиноко. Такое ощущение, что вообще никому не нужна ни капельки. Вот ты, например, почему не звонишь, а?

– Потому что у меня сейчас много работы, – с легкостью соврал я. – Нужно скоро статью сдавать, а там еще конь не валялся.

– Ничего страшного, – уверено заявила Софи. – Кони – они могут подождать, а я ждать не могу. Приезжай, тетушки до позднего вечера не будет…

– И что? – с сомнением протянул я.

– А то! – обиженно проскрипела Софи. – Мне одной в постели холодно. Ты бы мог меня немного погреть. Знаешь, как древние люди добывали огонь? Трением! Туда-сюда, туда-сюда…

Последний аргумент показался мне чрезвычайно интригующим – блеклые перспективы озарились яркими красками, а надежды вздыбились. Я не стал дальше упираться и незамедлительно отправился навестить больную.

Софи лежала в постели вся такая жалкая, розовая и сопливая, что я сразу забыл свои стратегические планы, сел рядом на кровать и взял ее за горячую лапку.

– Вот, – слабо улыбнулась Софи, – болею…

– Вижу, – сказал я, нежно поглаживая ее по руке. – Это ничего, это пройдет.

– Не уверена, – поджала губы Софи. – Я уже полнедели тут лежу, и все никак ничего не проходит. Надоело до чертиков! Ой! Прости, Господи! – Софи хлопнула себя по губам. – Нельзя поминать нечистых, – с серьезным видом покаялась она. – От них все эти неприятности и болезни. И вот это! – она тряхнула двумя туго заплетенными косичками. – Видишь, какая я страшненькая? Голову не мыла уже два дня, и вся бледная, и лежу тут как полено… Ты лучше меня не разглядывай, а то еще разлюбишь.

Софи хитро на меня посмотрела, но я не поддался на провокацию и, прокашлявшись в кулак, сказал недрогнувшим голосом:

– Нормально выглядишь, – я поднял ее невесомую ладошку к лицу и поцеловал, – не волнуйся.

– Нормально? – сморщила носик Софи. – Это вроде как "удовлетворительно"?

– Нормально – это хорошо, – сказал я назидательно.

– А хорошо для кого? – не унималась Софи. – Для того, кто выглядит, или для того, кто смотрит?

– Знаешь, что? – поднялся я. – Давай, я лучше чай сделаю.

Софи артистично вздохнула:

– Ну, сделай, – сказала она, – раз ты все равно намеков не понимаешь.

– Намеков? – я изобразил искреннее удивление, но Софи только махнула рукой.

Вернувшись с чаем, я обнаружил ее стоящей возле зеркала и любующейся собой. На ней была только длинная белая ночная рубашка, которая делала ее похожей на участницу купальских хороводов. Софи расплела косы и теперь старательно расчесывала их деревянным гребнем.

– Нет, – сказала она, не повернув ко мне головы, – я все-таки очень красивая! Даже когда болею. Конечно, не хорошо гордиться собственной красотой, но это ведь правда? Я ведь красивая?

– Красивая, – улыбнулся я, пристраивая поднос с чайником и чашками на столе, заваленном тетрадками, учебниками и прочими канцеляризмами.

– И кроме того, – продолжала рассуждать Софи, – я ведь не для себя такая красивая, а для других. Ты вот смотришь на меня и улыбаешься, а если бы я была так себе, ты бы так и ходил до сих пор грустный и одинокий.

– Это точно, – не стал спорить я. – Мне без тебя было бы печально.

– Честно? – Софи отбросила гребень и бросилась ко мне.

Несколько минут мы провели в молчании, потом Софи выскользнула из моих объятий, одернула рубашку и нырнула обратно в кровать.

– А в универе меня считают дылдой и синим чулком, – хмуро сообщила она, глядя куда-то в потолок. – Дураки! Мне просто не интересно быть для них милой и красивой. Для тебя интересно, а для них нет. Они там из кожи вон лезут друг перед другом, а мне смешно. Знаешь, в этом возрасте все как цирковые уродцы: разодеты в пух и перья, а на самом деле – сплошь лилипуты и карлики. А меня тянет к небу, – она перевела взгляд на меня. – К тебе, например. Я ведь тебе нравлюсь, да?

– Нравишься, – сказал я, присаживаясь с ней рядом.

– А чем? – принялась допытываться Софи.

– Во-первых, ты умная…

– Эй! – вскрикнула Софи и впилась мне в плечо ногтями. – Во-первых, я красивая! Красивая! Немедленно признай! Ну!

– Мне кажется, спор тут неуместен, – сурово нахмурил я брови. – Тем более, что блондинки – не в моем вкусе.

– Издеваешься, да? – Софи попыталась меня стукнуть, но я перехватил ее руку. – Отпусти! – зашипела она.

– Не отпущу, – улыбаясь, покачал я головой.

– Тогда признай, что я прежде всего красивая! Признаешь?

Я поцеловал ее в пальчики.

– Это положительный ответ? – смягчилась Софи и замурлыкала. – Ты же знаешь, мне все это очень важно… Я ведь уже не ребенок, я совсем взрослая, и для меня наши отношения не игра, а совершенно всерьез. Мне не хочется больше мечтать, искать кого-то, я уже все нашла. Понимаешь?

Я изобразил на лице что-то неопределенное и промолчал.

– Нет, ничего ты не понимаешь, – сникла Софи. – Вы, люди, вообще мало что понимаете. Вы все как самые настоящие страусы: вроде бы с крыльями, а летать не умеете. Никогда не буду такой!

– Это правильно, – сказал я с патернальными интонациями. – Как говорится, будьте как дети.

– Это не говорится! – вспыхнула Софи с новой силой. – Это делается! Ты хоть знаешь, что означают эти слова?

– Ну, – протянул я, собираясь с мыслями, но Софи не дала мне сказать ни слова.

– Только не нужно разводить пропаганду инфантилизма! – передернула она плечами. – Фу! Буквалисты! Эти слова означают только то, что у детей один Бог, а у взрослых – легион. Вы все время оглядываетесь друг на друга, соизмеряете, соотносите, следуете правилам, все время боитесь, как бы какого божка не рассердить и не обидеть. А нужно просто жить и радоваться тому, что приходит, и не жалеть о том, что уходит. Как маленькие дети: жить сегодняшним днем. Но вы этого не умеете, даже ты. Ты ведь хочешь признаться мне, хочешь сказать, что любишь, но не можешь. Тебе страшно: а что скажут окружающие? Ах, ах! Такая разница в возрасте! Как будто разница в возрасте имеет хоть какое-то значение! Ну да, мне семнадцать, а тебе… сколько там тебе?

– Мне там двадцать четыре, – пробормотал я подавленно.

– Двадцать четыре, – повторила за мной Софи, цедя слова сквозь зубы. – На каких-то семь лет старше. И что? Что с того? Ты от этого лучше? Больше понимаешь в жизни? Смешно! Ты же сам как ребенок, только глупый и несмышленый. Тебе же одно в это жизни нужно, а ты все пытаешься придумать себе какие-то оправдания и отговорки. Иди сюда, – она откинула одеяло и стащила через голову белую рубашку.

Конечно же, Софи оказалась права: я сразу забыл и про разницу в возрасте, и про то, что в любой момент может вернуться морально-нравственная тетушка и всех разогнать. Я вообще обо всем забыл – мне было просто хорошо.

К счастью, столкновения с тетушкой удалось избежать. Софи вовремя вытолкала меня из кровати, а потом и за дверь, так что я даже успел на последний автобус. Внутри меня опять бурлил и клокотал вулкан смятенных чувств, мысли путались и устраивали карнавальные шествия, поэтому я совершенно не удивился, наткнувшись на улыбающегося, как Чеширский кот, Ляпина. Удивился бы, если бы не наткнулся.

– Куда путь держишь? – осведомился он вместо приветствия.

– Домой, – ответил я, тоже опустив формальности.

– Вершить новый цикл вселенских превращений? – уточнил Ляпин с интересом.

– Почему – новый? – я изобразил на лице уверенность и непоколебимость. – Цикл все тот же.

– Прекрасно! – всплеснул руками Ляпин. – В таком случае, у меня опять есть интересное предложение. Сегодня чтения в Чайном клубе, а это бывает прелюбопытно. Настоятельно рекомендую.

– Нет, спасибо, – покачал я головой. – Спать пора.

– Сон – это, конечно, замечательно, – Ляпин перестал улыбаться. – Но есть и другие радости в жизни. Например, хорошая литература в Чайном клубе. И – тонкие чувственные девушки, читающие страстные стихи в платьях с глубоким декольте.

– А что за клуб? – вздохнув, спросил я.

– Литературный бомонд. Для очень избранных, – Ляпин закатил глаза. – На это стоит посмотреть, хотя бы из чистого интереса. Там случаются необычные темы, в том числе и метафизического плана. Ты же интересуешься всякими тайнами?

Всякими тайнами я по-прежнему интересовался, поэтому позволил себя уговорить.

Литературный бомонд собирался на частной квартире. Дверь открыл молодой человек с напряженным нервным лицом. Он кивнул Ляпину и бросил взгляд на меня. Я представился и протянул руку, но хозяин квартиры успел отвернуться и испариться, а Ляпин уже тащил меня в комнату, где проходили чтения.

В комнате царили полумрак и тусклый свет лампад, расставленных на столе и книжных полках. Публика, человек около пятнадцати, сидели прямо на полу, держа в руках чайные кружки тонкого фарфора. Видимо, бомонд собрался довольно давно, но, как шепнул мне Ляпин, самое интересное всегда только в конце.

Дальняя стена комнаты была задрапирована тяжелыми черными портьерами, ниспадающими на пол, создавая подобие сцены. Сейчас там стояла высокая девушка в узком темно-сером платье с едва заметным тисненым рисунком, делающим его похожим на змеиную кожу. Обещанное декольте присутствовало, хотя особо не впечатляло, зато была деталь более интригующая – глаза девушки закрывала плотная черная повязка.

– А еще, вы знаете, – нараспев говорила она, совершая руками плавные выразительные движения, словно материализуя поток образов, – у каждого человека есть два ключа. Одним он закрывает за собой дверь, когда приходит в этот мир, чтобы ангелы не затащили его обратно, как рыбу, выскочившую из сачка. А второй ключ нужен, чтобы впустить к себе чужую смерть, когда она придет проситься на ночлег, только почти никто не умеет таким ключом пользоваться. Когда-то я тоже пыталась это сделать, но ключ сломался в замочной скважине – теперь мое одиночество имеет вкус горького миндаля, а ресницы – всегда соленые. Зато я точно знаю, что там, за дверью, кто-то стоял. Послушайте:

И стану я прерывистым дыханьем,

Движеньем пальцев, сжавшим пустоту,

И страхом потерять, и болью ожиданья,

Что разрушает мысли на лету.

Я не умру, я воплощусь однажды

В невольном страхе жгущей темноты.

Меня коснуться сможет вроде каждый,

И если хочешь – что ж, попробуй ты.

Я отражу малейшее касанье

Зеркальной пустотой бездонных глаз

Нет, не она, мой друг, пугает Вас

Вас испугало просто расстоянье:

Я – ангел смерти, вы – мое дыханье…

Девушка прошептала последние слова с такой улыбкой, что меня передернуло, как от удара током.

– Кто-то сказал мне, – между тем продолжала она, – что смерть – родная сестра любви, а вера и надежда – сводные. Тот, кто по-настоящему любит, помнит только о смерти, все остальное – как вода в ладонях: много не унесешь, да и не нужно. Поэтому, как бывает брак по любви, так бывает и смерть по любви, и такая смерть – самая счастливая. Однажды я говорила с человеком, у которого было три смерти, и все не любимые. У него каждое слово начиналось с гласной, потому что он боялся задохнуться от ненависти. А я хочу, чтобы все было по-другому. Например, вот так:

Пепел крыльев, капли счастья

Принесу тебе с рассветом.

Тихой болью, словно лаской

Пробуждая разум к свету.

Безвозвратно бесконечны

Поцелуи на запястьях,

Разрушая стоном вечность

Возвращают горечь счастья.

Я все сделаю, не бойся,

Ты не встретишься со мною.

Я закрою телом солнце,

Ослепляя взгляд твой болью.

Влажных губ твоих и смеха

Никому не выдам тайны,

Прошептав перед рассветом

Твое имя острой сталью…

– Вот и все, – тихо сказала девушка, молитвенно сложив ладони у себя перед губами. – Спасибо вам, что выслушали мое плачущее сердце. Я знаю, чужие книги читаются невнимательно, вскользь, но я искренне благодарна за ваши безмолвные взгляды – они поддерживали меня все это время в небе. Спасибо, и будьте как птицы, которые нашептали мне эти стихи. Ищите свои крылья, ищите везде, где сможете.

Кто-то подал девушке руку и помог опуститься на пол, как раз недалеко от меня. Я услышал тонкий запах сандала, шедший от ее волос, и почувствовал странное желание прикоснуться к ней, дотронуться до обтянутого змеиной кожей плеча. Девушка чуть повернула голову, почувствовав мой взгляд, и я поспешил отвернуться.

На сцене тем временем возник невысокий человечек во фраке, при бабочке и с небольшим хрустальным шаром в руке.

– Лета! Река забвения, в которой не страшно омыть истерзанную сомнениями душу! – восторженно пропел он, непрерывно перебирая в пальцах шар. – Да, господа, это было великолепно, согласитесь! От самого сердца, пылающего яростным светом презрения к лживому миру переживших себя имен!

Человек мечтательно вздохнул.

– Ну, что ж, – продолжал он, – а нам остался самый последний глоток чая, как известно, самый горький и терпкий, с такими обертонами во вкусе, которые можно описать только одним словом – яд! Яд, проникающий в святая святых нашего разума и заставляющий совсем по-новому взглянуть на проявленные вещи. Без дальнейших комментариев – его святейшество хранитель всевозможных знаний и тайн преподобнейший монсеньор Герцог!

Я обреченно вздохнул: ну, да, как же без Герцога, когда такое веселье?

Герцог появился в легком костюме, без галстука, с изящной чашечкой чая в руке.

– Добрый вечер, друзья, – сказал он, устраиваясь в глубоком кресле, которое услужливо вынес хозяин квартиры. – Не принимайте всерьез эту патетическую прелюдию, – Герцог кивнул в сторону человека во фраке, – но в любом случае, я рад, что мы снова собрались здесь, чтобы еще раз услышать сокровенные мысли друг друга. Это бывает весьма полезно – прикоснуться к иному видению мира и пропустить через себя всплески чужого сознания, тем более в атмосфере, столь к тому располагающей. А что касается меня, то я вовсе не собираюсь кормить вас отравленными словами и подсовывать ядовитые истины. Право, что за средневековые представления? – Герцог бросил еще один укоризненный взгляд в сторону человека во фраке, но тот только замахал руками в ответ. – Тем не менее, – продолжал Герцог, – кое-что интересное у меня имеется в запасе и на этот раз. А именно, тоненькая книжица за авторством некоего господина Мишеля Тайлефа, поименованная ни много ни мало как "Священный План, его воплощение и перспективы". Книжица эта предельно редкая и представляющая лишь академический интерес для узких специалистов, однако, в ней содержатся действительно интересные идеи, с которыми было бы небесполезно ознакомиться и праздно любопытствующим, вроде нас с вами. Впрочем, идеи эти скорее просто красивы и вряд ли претендуют хоть на какую-то достоверность или научность, и все же, красота вполне может служить оправданием подобных безудержных фантазий, потому что красота способна абстрагировать текст от его непосредственного смысла, предоставляя взамен чисто интеллектуальное удовольствие, которое мы все с вами так высоко ценим.

Итак, друзья, – приступил Герцог, – вышеозначенный господин Тайлеф, взяв на себя смелость со скальпелем в руках препарировать священный текст Ветхого Завета, принимает за отправной пункт своего исследования тот небезызвестный факт, что некоторые истории Пятикнижия рассказаны дважды, причем, с заметным различием в деталях. Вопрос напрашивался сам собой: зачем эти повторения и почему они не были исключены при поздних редакциях?

Как вам, возможно, известно, еще задолго до Тайлефа ответ на этот вопрос был найден другим любителем копаться в сакральных текстах, доктором Жаном Астрюком. Этот почтенный эскулап XVIII века обнаружил, что в повествовательной ткани Пятикнижия имеются два четко разнящихся пласта, первый из которых написан сухим, тяготеющим к обсессии языком, и примечателен тем, что в нем Бог называется словом Элохим, что значит "Боги" и плохо вяжется с привычным нам монотеизмом. Второй же пласт, напротив, написан эмоционально, с обилием частных деталей и подробностей, и в нем Бог уже носит личное имя "Яхве", записанное с помощью Тетраграматона, верное прочтение которого еще в древние времена было забыто или запрещено, и огласовывалось как Адонай, то есть Господь.

Различие между пластами разительное: так, например, по поводу творения человека создается впечатление, что его творили дважды. Первую версию дает Элохист: "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их". Обратите внимание, мужчину и женщину одновременно! А эпизод про ребро Адама – это уже Яхвист: "И создал Господь Бог из ребра, взятого у человека, жену, и привел ее к человеку".

Обычно, это разночтение объясняют тем, что составитель Пятикнижия пользовался несколькими локальными источниками, компилируя из них единый текст, но Тайлефа такая трактовка не устраивает. Он выдвигает гипотезу, призванную показать, что между Элохистом и Яхвистом есть вполне определенная связь.

Зацепкой в его поисках истины становится противопоставление множественного числа слова "Боги" единственному числу слова "Господь".

Тайлеф рассуждает так: в древнем мире только дважды происходило столь неординарное событие, немыслимое в рамках общечеловеческой ментальности того времени, как введение единобожия. Человечество тогда было просто не способно воспринять идею, что бог может быть один, и, тем не менее, два народа пережили попытку такой духовной революции: евреи и египтяне. И в этом не было бы ничего странного, если бы эти два народа разделяли огромные расстояния, но ведь именно в тот исторический период они делили между собой одну и ту же землю. Разве это не наталкивает на определенные размышления?

Герцог выдержал вопросительную паузу, но публика безмолвствовала.

Я успел кинуть взгляд на Лету – она едва заметно улыбалась, как будто давая понять, что уже давно знает все, о чем говорится в этой комнате.

Герцог, не дождавшись реакции притихшей публики, и продолжил:

– Основное построение Тайлефа базируется на нескольких ключевых событиях, произошедших почти в один и тот же исторически период. Событие первое: в земле Ханаанской Иосиф, сын Иакова, продан своими братьями в рабство проезжающим купцам. Иосиф попадает в Египет, где демонстрирует свой провидческий дар и умение толковать сны, чем завоевывает доверие фараона и становится его ближайшим советником.

Событие второе: приблизительно в то же самое время на престол Египта восходит сын Аменхотепа III, вскоре принимающий имя Эхнатон. Это личность уникальная и беспрецедентная: Эхнатон стал первым религиозным реформатором в известной истории человечества, который официально ввел единобожие, отменив все прежние культы бесчисленных местных богов. Совершенно необъяснимо, как у сына египетского фараона, тщедушного существа, затравленного и задавленного авторитетом жрецов и находящегося под колпаком у матери, могла появиться такая вопиюще абсурдная мысль? Откуда у безвольного создания взялись силы не только сломить сопротивление служителей давно вошедших в кровь египтян культов, но и обратить в новую веру всех, без исключения?

Повременим с ответом, и двинемся дальше. После смерти Эхнатона имя его было предано проклятию, стерто со всех надписей, вытравлено из книг, а построенную Эхнатоном во славу единого бога столицу империи отдали на растерзание забвению и пескам беспощадной пустыни. И почти сразу же – третье событие: политика фараонов в отношении евреев разительно меняется. Во времена Эхнатона евреи были привилегированной кастой, находящейся под покровительством правителя Египта, но теперь их обращают в рабство, а всех младенцев мужеского пола просто убивают. В чем причина такой резкой перемены? И не связаны ли эти три события вполне очевидной логикой причинно-следственных связей?

Для Тайлефа не подлежит сомнению, что все так и есть: именно Иосиф стоял за спиной Эхнатона и вдохновил его на введение культа единого бога, и, безусловно, именно евреи были жрецами этого культа, а вовсе не местное жречество, что и вызвало ненависть к евреям после смерти владыки Египта. Это подтверждается и тем фактом, что Моисей, возглавивший спустя полсотни лет Исход евреев из египетского плена, не замедлил провозгласить единобожие своему народу, едва они оказались в относительной безопасности: бесспорно, Моисею достались в наследство те же знания, которыми руководствовался Эхнатон.

Пока, друзья мои, ничего особенного в умозаключениях Тайлефа нет: подобные версии уже выдвигались не раз и не два. Однако, в истории Исхода Тайлефа волнует одно, казалось бы, маловажное обстоятельство: фараон, ненавидящий евреев, не радуется Исходу, а требует вернуть беглецов! Зачем, скажите на милость? Неужели евреи были хоть маломальски существенной производственной силой богатейшей империи того времени? Или фараоном просто обуяло чувство ущемленной гордости и собственнический инстинкт? Тайлеф смеется над подобными жалкими попытками упростить мотивы погони – нет! Было что-то еще у Моисея в ковчеге кроме костей Иосифа, за что фараон был готов отдать любые богатства. Но – что? Ответ Тайлефу представляется очевидным: два документа – Священный План и не менее священный Отчет.

Чтобы понять, друзья мои, что именно имеет в виду пронырливый старикашка Тайлеф, нужно упомянуть о его приверженности идеям одной метафизической концепции, которая рассматривает материальный и духовный миры как онтологически не взаимосвязанные. Иначе говоря, с точки зрения этой концепции, тонкая и грубая материи возникли независимо и изначально были чужды друг другу, и лишь впоследствии – как результат необъяснимой глобальной катастрофы, – произошло фатальное взаимопроникновение одной в другую.

Эта концепция помогает Тайлефу объяснить эволюцию взаимоотношений человека с тонким миром и, как следствие, раскрыть природу произошедших в Египте событий.

Представьте себе древнего человека – животное, едва научившееся азам мышления. Откуда в его примитивном понятийном аппарате могли возникнуть абстракции, ведущие к религиозным представлениям? Естественно, только из ощущений. И причина у таких ощущений была: физические стрессы, приводящие к искаженным состояния сознания, сопровождающимся видениями и атипичной перцепцией. Иначе говоря, такие встряски организма, как тяжелые болезни, наркотическое опьянение, случайное выпадение в транс привели к тому, что человек осознал присутствие вне-материального, чего-то, что он не может ни понять, ни почувствовать в привычной жизни.

Из желания воссоздать условия, при которых эти ощущения возвращаются, возникли первые примитивные культы, вроде одухотворения природы и ритуальной магии. Дальше, с развитием культуры и усложнением мировоззренческих идей, ритуальная магия трансформировалась в жреческие культы, которые оперировали резонансными эффектами уже на уровне коллективного сознания. Этот период принято называть персонификационым переходом, когда вера в поименованных богов стала основой ментальной картины мира.

Теперь взглянем на это с точки зрения метафизики. Если мы принимаем саму идею существования тонкой материи, то для нас должно быть очевидным, что именно в трансовом состоянии человек способен прикоснуться к Абсолюту и установить контакт. Не менее очевидно и то, что чем больше людей устремляют свое сознание в направлении духовного мира, тем сильнее и устойчивей этот контакт. Вот почему от индивидуальных практик довольно быстро перешли к коллективным: возникли бесчисленные культы богов, полубогов и прочих духов.

Что же дальше? А дальше, рано или поздно, кто-то должен был прийти к мысли, что лучше один, но сильный бог, чем тысячи и тысячи непонятных, враждующих богов и божков. Тайлеф с уверенностью называет имя одно из первых таких мудрецов: Авраам. Именно ему Тайлеф приписывает авторство Элохиста, представляющего собой Священный План инициации невиданной силы канала между Абсолютом и миром вещей. Согласно Тайлефу, План включал в себя два мероприятия: создание достаточно большой общины и принуждение Бога заключить с этой общиной завет.

– Принуждение? – не удержался кто-то из публики. – Разве можно принудить Бога?

– В этом-то и соль, – кивнул Герцог. – Тайлеф безответно влюблен в мысль о том, что бог, то есть высшая сила, нуждается в нас не меньше, чем мы в нем. Нематериальное начало алчет пресуществления, материализации, а это возможно только через разум, одержимый верой. В этом и состояло, как считает Тайлеф, открытие Авраама, досконально изложенное в документе, который Тайлеф называет Планом и отождествляет с Элохистом. Что же касается Яхвиста, то, по мнению Тайлефа, это – Отчет, летопись реализации инструкций Авраама и история воплощения Абсолюта в великом Боге избранного народа.

Собственно, на этом, друзья мои, самое интересное заканчивается. Заключительная часть книжки Тайлефа посвящена дальнейшей судьбе Священного Плана. Как пишет Тайлеф, канал, связывавший Яхве с народом Израиля, был весьма неустойчив. Евреи все время норовили впасть в идолопоклонство и вернуться к многобожию, отчего связь беспрестанно нарушалась, и только благодаря усилиям отдельно взятых пророков ее удавалось кое-как восстановить.

Но, как известно, мысль не стоит на месте, и на всякий священный план обязательно найдется контрплан. Изощренные умы обнаружили, что процедуру инициации можно повторить в отношении уже инициированного потока, и тем самым перехватить поток полностью или хотя бы откромсать себе кусок пожирнее. Так возникла идея расщепления потока путем реформации существующих религий. И самым ярким примером подобной реформации, конечно же, стало учение Христа.

С точки зрения Тайлефа, Христос едва ли не самая уникальная фигура в человеческой истории. Он был далеко не первым, кто назвал себя Сыном Божьим, но стал первым, кто смог сделать это утверждение абсолютной истинной. Совершенно неважно, какой была реальность до распятия: после распятия все, что было и что могло быть, оказалось перечеркнуто крестом. Согласно Тайлефу, вполне правомерно предположить, что Иисус Назарей гипотетической изначальной реальности был обычным человеком, сыном плотника и учеником Иоанна Крестителя, но в контексте той реальности, которая актуализирована сегодня нашим коллективным разумом, он всегда был и всегда будет Иисусом Христом, Сыном Единого Бога, потому что он призвал в этот мир Слово, которое наполнило прошлое и будущее абсолютно новым смыслом.

Вообще говоря, понятие Логоса всегда было ключевым в эзотерическом христианстве, и Тайлеф видит в этом прямое доказательство своей теории: Слово есть локализованный в пространстве канал основного Потока, некое качественное присутствие Абсолюта в мире вещей. Вполне естественно, что как человек, открывший тайну тайн, Тайлеф возжелал приобщится к ней. Подобно многим до него, Тайлеф увлекся сомнительной идеей, что Логос, инициированный Христом, должен иметь персонифицированного носителя, человека, чье сознание находится в фокусе информационной линзы, разделяющей наши миры. Тайлеф поставил перед собой цель отыскать того, кто до сих пор носит в себе Изначальное Слово, и потратил на это всю свою оставшуюся жизнь и, нужно заметить, немалое состояние. Насколько известно, Тайлеф не преуспел в своем предприятии и умер самым закономерным и тривиальным образом – в психиатрической больнице небольшого города где-то на юге Австрии, в дали и от родины, и от цели всей своей жизни.