Текст книги "Битые собаки"

Ну, хотя бы скандалы. Замужние знают, как их устраивать. Вначале надо ездить по столу чем-нибудь таким, чтобы «гррр! гррр!» получалось; затем опрокинуть что-либо тяжёлое и проворчать: «Вечно не по-людски» или «Мужика в доме нет»; не мешает также со стуком переставить стулья, расколотить тарелку, хлопнуть дверью, подмести черепки и осыпь штукатурки, облаять детей и, схватив молоток, вбивать гвоздь куда попало, неважно куда, – можно в подоконник, можно в пол, это не составляет, – важно только пришибить палец и уже с достаточным основанием вылить мужу на голову ведро чертей. Правда, это больше годится для людей труда и зарплаты и уж, конечно, не подходит для натур с тонкой организацией. В интеллигентной семье лучше всего протирать в такие минуты стекло мокрой тряпкой, пока оно, дрянь, стократ не проплачет: «Какскюмент ви-и-из! Какскюмент ви-и-из!» – это очень сближает. А ещё лучше украдкой вытереть помаду мужниным платком и сказать ему при случае: «Постой, постой… Что это у тебя?» Пока этот тюфяк будет ломать голову где, как и при каких обстоятельствах он оскоромился, жене надо держать форс-мажор навзрыд и, по возможности, с истерикой, чтобы муж на ходу выдумал себе любовницу и чистосердечно во всём сознался. Комплекс вины после этого пропадает и воцаряется полное равноправие. Впрочем, это примеры уже более высокого порядка, а интеллигентов в доме, кроме Ипатовых, шаром покати, поэтому придётся брать, что есть.

Пустая, растительная, бестолковая наша жизнь! Я спрашивал у тамошних жён, зачем этот ералаш и кому какая от него выгода. «Чудак, – ласково они объясняли. – Ты ничего не понимаешь. У злых пчёл мёд слаще. Знаешь, как потом мириться приятно? А муж круг тебя так и захаживается: «Пчёлка, дай медку! Пчёлка, дай медку!» Ох, век бы так, до того хорошоночки». И обязательно показывали на Серёгу Веденея, который лупит жену почём зря на почве ревности, а, отлупив, любит без памяти. «Вот это, – говорят, – любовь! Вот это мужчина!» – «Ну, а потом что?» – «А что потом? – отвечают жены. – Потом, как всегда: поскубёмся, помиримся, опять поскубёмся. Всё веселей». – «Что ж тут весёлого? Чем в тесной обуви, так лучше босиком». – «А зимой? – возразила одна сообразительная. – Да ты что! Или хочешь, чтоб у меня, как у Васи? В гробу я видала жить так…»

У Ипатовых, действительно, ничего подобного, никогда. Ладно живут, образцово. Конечно, Васе далеко до романтического Серёги, да и Галя на злюку не похожа, потому что ленива от природы, а злость – чувство резвое, активное. Галя чернява и очень недурна собой, но описывать её по частям, значило бы на старинку сбиваться, а время такое, что недосуг, и о красивой женщине эксперты теперь судят кратко, говоря: «Всё при ней». Красотки чаще всего ленивы. Гляньте, хотя бы, на Венеру Безрукую и угадайте, сколько в ней чего. Тут и лень-матушка, и безделье, и готовность выпить-закусить, и презрение к домохозяйству, и долог день до вечера, и прочее. А как ухожены формы, прежде чем Фидий на них свой глаз основал, а? Вот какие женщины нам нравятся! Нет, ребята, это вам не «эх, Дуня, Дуня, я, комсомолочка моя» из силикатного цеха с репнутыми пятками и заскорузлыми ладонями, а совсем, совсем другая. Так что не время об эмансипации. И о правах тоже не надо. Уж лучше о красотках, – так оно честней.

Галя ближе к Венере, чем к Дуне. Она и пишет лениво. Статьи её в противность мужниным клонят с кресел на диван уже одними заголовками: «Чтобы дети лучше отдыхали», «Чтобы покупатель был доволен», «Чтобы не было войны», «Чтоб до ста расти», словом, никого не погоняют взашей стимулом, ни на кого не орут: «Давай! Живей!» – и ни в ком не возбуждают никаких намерений. С мужем она тоже разговаривает, не насилуя природу.

– Что крутишься? – затевает Вася. – Делать нечего?

– Не люблю я тебя, Васька, – мирно вздыхает Галя. Он это слышал тысячу раз, но прикидывается удивлённым, и его дурашливые глаза смотрят расплывчато и весело.

– Да-а? – вытягивает он шею. – Ну, ты даёшь! Значит, любила, любила, а теперь – не хочу, отдай мои игрушки… Что ж ты до этого молчала? Раньше надо было не любить.

– А-а, не выставляйся, – говорит Галя врастяжку, и слова из неё выходят вялые и длинные, как вермишель. – Я и раньше тебе говорила.

– Первый раз слышу, – оживляется Вася. – Честное фестивальное. Не верю ушам. Может, это ты про меня шефу говорила? Или Михал Кирилычу? Или ещё кому? Я ж не знаю. Ты меня с кем-то путаешь. Ты вспомни. Если забыла – помогу. Ум – хорошо, два – замечательно…

Галя слегка пошаливает. В редакции у неё три неоконченных романа: с шефом, с ответсекретарём и в промышленном отделе. Возможно, по данному поводу следовало бы заметить: «Как тебе, Галя, не ай-яй-яй!» – но пусть это скажет тот, кому известно, как слепому стать кривым, а люди обыкновенные, авось, не будут ей пенять чересчур строго. Тем более, что Вася в курсе всего и не сердится: шалости проходят на уровне, отношения с шалунами у него дружественные, гонорары приличные, положение устойчивое, перспективы и того лучше. Он долго и старательно втолковывает жене, что не ревнив, что в смысле того-сего у него к ней никаких претензий, что с таким, как он, не жить, а радоваться, а у неё только и на уме: «не люблю» да «не люблю», хотя самой идти некуда и детей двое.

– Тебя и дети не любят, – говорит Галя.

– Ну, это ё-кэ-лэ-мэ-нэ! – возражает он. – Подопрёт – полюбят. Куда они денутся? Я их кормлю, учу, воспитываю… Да, представь себе… Полюбят, не волнуйся. Да ты, чем спорить, спросила бы у Михал Кирилыча или у кого: где ты найдёшь лучше? какого тебе не хватает?

Галя молчит. Она уже спрашивала у всех троих, но они женаты и ответ был почти слово в слово с Васей: «Слушай, чего тебе не хватает? Тебе ж любая вслед позавидует: делаешь, что хочешь, не живёшь, а жируешь. Чего от добра добра искать? Ну, не любишь – не люби, тебя ж не обязывают. А кто любит? Э-э, слушай, вечно ты с бзиком: любит, не любит, плюнет, поцелует…»

Развестись Гале мешает лень, а Васе – не с руки; семья – первое дело и в высшую школу через пару лет поступать, а там спросят. Он, ясно, поступит. Мечты у него сбываются запросто. Такой он везучий: мечты есть, а воспоминаний нет и переживаний тоже нет. Раньше были, когда после службы в Германии он в институте учился и неплохо говорил по-немецки, но как-то ударился головой о стропило и весь немецкий вместе с воспоминаниями, как корова языком. Одни только мечты остались. А что им делать, как не сбываться, если у мечтателя в семье порядок? Вася за этим следит в оба. Жена – не Нюрка, с женой у него никаких эксцессов, а на её объяснения в нелюбви ответ у Васи прямой:

– Только-то? Можешь меня даже презирать. Меня это, знаешь, не колышет, как-нибудь переступлю. Главное, не лезь в бутылку, а остальное – ё-кэ-лэ-мэ-нэ!

– Тебя не проймёшь, – говорит Галя.

– Не проймёшь, – задорно вторит ей Вася. – Ух, как не проймёшь! Что верно, то верно. Ты уж извини. Такой я нехороший мужик. Эт-ты точно подметила, что не проймёшь. Опозорю. Прямо на улице. У меня есть чем, ты знаешь.

– То-то, что знаю, – тянет Галя, сводя разговор на нет. Она очень боится, как бы Вася не сделал на людях какую-нибудь непристойность, от которой ей будет нехорошо. О Нюрке она тоже помалкивает. Раньше Галя виснула на его гибкой шее и умоляла не связываться с Нюркой, потому что Нюрка больная и несчастная, но Вася больных и несчастных сызмалу не переносил и сразу же внёс в дело ясность:

– Боялся я её! А люди что подумают, – смекаешь? Значит, скажут, виноват, раз помалкивает. Ты насоветуешь, спасибо. От кого-кого, но от тебя не ожидал… Нашла, об ком тужить! Был бы ребёнок, как ребёнок, а то дебил глухонемой. Какой от неё толк? Кому? Таких скоро будут в зародыше… Очень просто: две тысячи рентген и лучшие пожелания. Вот только медики у нас пока ещё фигли-мигли разводят. А медицина – наука общественная, чтоб таких, как Нюрка, со своим детёнышем…

О Нюрке он рассуждает охотно и с воодушевлением, пристрастившись к ней за годы, как та к вину. Когда её долго нет, он себя чувствует червивым яблоком и никнет, будто парус без ветра, и на работе ходит, как в воду опущенный, только не признаётся.

А у Нюрки и впрямь перерыв бывает. В конце лета она перестаёт пить и на вопрос Сони-сукотницы – «Ты чего? Опять, никак, завязала?» – отвечает, глядя поверх: «Деньгами мне». После двух недель «чрезвости», поста и воздержаний от брани, поднакопив рублёвиков и прибравшись в стираное, идёт Нюрка на Ивана Предтечу в церковь справить по дочери «заупокой», а ещё – исповедаться и причаститься. Грехи, с которыми она что ни год является, известны приходскому священнику досконально, и он их ей давным-давно отпустил, а она ходит и ходит. Отец Пётр очень для священника молод и сам, наверное, это чувствует, обращаясь к Нюрке по имени вместо «дочь моя».

– Не ропщите на Господа, Нюра. Он не виноват, – тихо говорит отец Пётр, возложив руку ей на голову.

– Я не ро… ро… ро… пщу, – силится выговорить Нюрка, но не может и начинает плакать. Она безгласно вздрагивает под золотой епитрахилью, а отец Пётр читает молитву и иногда долго, пока опиум для народа не задействует. Но вот он задействовал, и Нюрка помалу затихает, не переставая, однако, хлюпать носом.

– Грешна, батюшка, – хрипло и сыро говорит она.

– Покайтесь, – отзывается батюшка со вздохом и у него получается «успокойтесь».

– Дочка… Та́нюшка… некрещёная…

– Отпускается…

– Так некрещёная ж…

– Ангельский чин. Безгрешна.

– Моя вина, батюшка, мой грех.

– Отпускается грех ваш.

– Скурвилась я, батюшка, загуляла… Растошнёхонько…

– Бог прощает, Нюра.

– Как же «прощает», когда блядовала я, говорю.

– Многомилостив и долготерпелив Господь наш. Магдалине много грехов простил, а у вас всего один. Уповайте, Нюра, на Него, не сомневаясь. Чистая вы перед Ним.

– А Танюшка?

– Она знает.

Отец Пётр говорит спокойно и сильно, будто он только что оттуда и живой тому свидетель, что «она знает». Если это разложить по нюркиным понятиям, получится таковски: она знает, что Нюрка здесь; она знает, что Нюрка любит её и не перестанет; она знает, что Нюрке трудно и хочет, чтобы полегчало, а родную мать как не любить? как не пожалеть? Это же совсем другое дело, если «она знает». Нюрке это нужно. Нюрке это – опора. Ей становится легко дышать и грудь отпускает, словно бы туда пробилось что-то такое благостное, чему и названия нет. Нюрка уверена, что это ей от Тани, что это она и никто другой, что Таня видит, как Нюрка о ней помнит и думает, и тоскует, и мучается, а сколько ей так жить, даже отцу Петру неизвестно, потому что он всего лишь посредник и не всё наперёд может сказать.

Укрепившись, она встаёт с колен и осеняется, а отец Пётр, скрипнув протезом, даёт ей причастие из ложечки и кусочек просфоры. Отстояв службу и неуклюже чмокнув батюшке руку, Нюрка покидает церковь моложе и новей, чем приходила. День-деньской она стережётся молвить скверное слово или сплюнуть ненароком и, совсем забыв о Васе, не пьёт ещё неделю-другую.

У отца Петра лицо князя Мышкина, только глаза глубже посажены и одной ноги нет. На исповедях ему обязательно кто-нибудь из причта помогает, чтобы он, калека, не обронил святые дары. Согласно уставу, увечных в священники не рукополагают, но с отцом Петром несчастье случилось уже когда он был пастырем, и после отсидки прихожане выклянчили его обратно у епархиальных властей, а те согласились, так как у них с кадрами было не густо. Ногу же отцу Петру в лагере вагонеткой отдавило, поэтому у него протез. На нём он и скрипит, правя годовые и двунадесятые. Нюрку ему крепко жаль, и он аполитично утверждает, что ей, страждущей и неприкаянной, только монастырь и помог бы, да где он, тот монастырь? Не исключено, что отец Пётр ошибается, как все люди, и Нюрку, возможно, выручил бы тот же здоровый коллектив, о котором газеты взахлёб трубят, но опять-таки, – откуда у больного здоровье?

А Нюрку от порядочной и «чрезвой» жизни одолевает по ночам сон, – один и тот же. Она его видит всякий раз, когда не пьёт долго, и подробно помнит, потому что он для неё привычная уже действительность, куда Нюрка может вернуться так же обыкновенно, как в неуютное своё жилище, чтобы всё заново пересмотреть. Он пёстрый, разноцветный и красивый, но Нюрка вовсе не удивляется, принимая его за продлённый день или за недальнюю и неутомительную поездку в гости.

Снится ей берёзовый остров, ромашковый луг, воздух, искрящийся точно от невидимых снежинок, и очень кругом опрятно. А по лугу идёт светлая молчаливая девочка с незабудковыми глазами. Платье на ней новое, в сборку, рукава-фонарики, косички заплетены и ног от пахучей травы не видно. Это Нюркина Таня. Сколько лет прошло, а она такая же, как была, потому что люди в раю не растут, а остаются, какими туда попали. Так бы и кинулась к ней Нюрка, но знает, что нельзя, пока она отдельно от неё живёт. А что Таня в раю, Нюрка не сомневается: земли там нигде не заметно, сколько ни высматривай; солнца тоже нет, а свету – светлей, чем в солнечный летом полдень; воздух – есть-пить не хочется, такой он свежий и питательный. На температуру Нюрка, правда, внимания не обратила, но говорит, что не холодно и не жарко. Конечно, при температуре, скажем, тридцать шесть и семь люди вообще перестают её ощущать, а ежели она ещё и постоянная, к ней иначе и отнестись невозможно, так как она вроде сонной артерии: жить без неё – умрёшь, а почувствовать нельзя.

Не нагляделась бы Нюрка на Таню со стороны и без просыпу, но вдруг замечает непорядок в райских кущах: кто-то там есть. Она вглядывается и видит, что это Вася от ствола к стволу, пригнувшись, перебегает. Он в одних только семейных трусах и в руке у него что-то газеткой обёрнуто. Нюрке не видно что, но знает она точно: молоток. Как Вася в рай затесался, ей уже нет часу размышлять, – слишком уж настырно он, кандей, за Таней охотится: молчком, молчком, от дерева к дереву, ближе, ближе…

– Танюшка-а! Доча-а! Борони-и-ись! – кричит Нюрка в голос. Но Таня не слышит, потому что глухонемая. Она только смотрит на мать, узнаёт, и на губах у неё утренняя улыбка. У Нюрки от страха волосья дыбом. Обеспамятев, она рвётся с топчана и вопит, ей кажется, что мо́чи, хотя наяву крик получается совсем какой-то раздавленный и едва слышен даже в каморке:

– Ка-а-анде-е-ей!

И просыпается. Если ей не пить дольше, сон опять придёт. Раньше Нюрка была покрепче и могла смотреть его по многу раз, но теперь у неё здоровье уже не то, что было, а умом трогаться ей неохота, и она сразу же приступает к лечению. Сдав под вечер Соньке посуду, она показывает глазами на полку с вином.

– Образумилась, слава те, – говорит сукотница, бедово ухмыляясь. – А то прям-таки барыня-сударыня, не замай – сомнёшь. Давно пора, хоть на человека будешь… Тебе тута или как?

Тогда же, если погода позволяет, идёт Нюрка к знакомому дому, становится на задворках и опять всем слышен её вызов:

– Эй, журналист! А ну, выходи!

Вася бросает дела, хватает давно заготовленную спринцовку и спешит на балкон.

Призвание

Прежде чем искать филиал, надо сперва заглянуть в комбинат бытового обслуживания, а там скажут и как проехать, и как пройти, и куда свернуть. Филиал – это он сейчас так называется, а раньше назывался похоронным бюро – расположен на самой окраине бок о бок с городской больницей и кладбищем. Так, говорят, удобнее. Сервис, дескать, обслуживания и вообще комплекс. В том комплексе филиал занимает такое же центральное место, как газетный киоск, поставленный между продовольственным магазином и отхожим общественным заведением. Словом, найти филиал дело нехитрое. Там ещё вывеска есть: «Памятники, остекление, эпитафии, фотомортальные работы».

По фотомортальной части лучше всего спрашивать Котю Новожилова, – он в филиале допоздна карточки печатает. Есть помимо него и другие, но до Коти им далеко, а Котя, если уж сделает, так, действительно, сделает, и хотя его поругивают, что, мол, грубиян и прочее, однако ни одна душа про него не скажет: «Такой да сякой, деньги берёт, а дела не делает». Впрочем, поодиночке к нему мало кто ходит, а чаще группами человек эдак с пятнадцать, но не меньше десятка.

Сам Котя – щербатый мужчина средних лет с вислым, унылым носом, заметно колченогий, низкорослый и плотный, как мешок с картофелем. Имя ему ничуть не личит. Он, правда, никогда себя таковски не называет, а говорит «Константин», но все его знают как Котю и по-иному знать не желают. Тут он всецело подчиняется общему гласу, а это такая штука серьёзная, общий глас, что если двое сказали одному, будто он пьян, значит, не спорь, а поди проспись, иначе худо будет.

Перемолвившись с толпой словом-другим, он без лишней суеты уводит публику в помещение и всю дорогу мрачно молчит. «Вот уж неправда, – говорят те, кто его знают. – Котя – это прелестный, образованный, начитанный, разговорчивый человек и душа всякой беседы». Конечно. Так ведь не станет же он всем подряд объяснять, что разговор ещё впереди и разговору так будет много, что к концу работы он захрипит горлом, как старый фагот, и на следующий день отправится к врачу, а тот ему скажет то же самое: «Катарчик, дорогой мой, катарчик. Голосовых связок катарчик. Подержите-ка с недельку язык за зубами. Больше дела, меньше слов, как поётся в песне о раковых заболеваниях, в частности, горла». Откуда врачу знать, что самая сложная часть дела заключается как раз в словах.

Вот он завёл группу в просторную комнату вроде красного уголка и чётким жестом приказал сдвинуть два стола. Затем так же молча указал сначала на гроб, а потом на столы, и это до того всем понятно, что и толковать не надо. Прочно ли гроб установлен, Котя проверяет собственными руками.

– А в том, красном, можно? – спрашивает женщина постарше и показывает на два поместительных саркофага в красном бархате.

– Не можно, – отвечает Котя.

– Это почему? – не унимается женщина. – Что вам стоит?

– Ничего мне не стоит, – говорит Котя. – Это вам стоит. Красиво помереть – большие деньги иметь.

Он ограничивается пословицей. А мог бы сказать, что гробы эти – правительственные, для похорон по высшей категории. Материал – дуб морёный. Прочность – износа нет. Со знаком качества. И вообще, спецзаказ. На шурупах. Импортные. Легированная сталь. Двойная резьба. Водостойкость. Стружка – исключительно карельская берёза. Комфорт. Удобства. В целости и сохранности. Без доступа воздуха. Герметически. На вечные времена. Загадка современности: деревянный пирожок, в середине мясо…

Ещё он мог бы рассказать, что спецзаказ хранится с того года, в котором товарищ Кулибаба скончался. Хотя бы болел, а то сразу хлопнулся на банкете среди ночи и был таков. А у них, как на то, ни одной порядочной домовины. Пока медики его потрошили да из желудка коньяк выкачивали, да из лёгких непрожёванного бройлера кусками вынали, да инсульт записывали, на комбинате все, ни свет ни заря, как угорелые, бегали и кричали: «Как «не готов»? Ещё не готов? А когда? Головы поснимаю! Чтоб к обеду был!» А приличный домок разве сделаешь тяп-ляп? Возились они, возились, а товарищ Кулибаба и при жизни ждать не любил, и тут не стал: пухнет себе да смердит. Пуговицы на штанах поотлетали, пиджак по швам поехал… Лежит весь гнилой, неавторитетный, а вонища… Школьники из почётного караула в обморок падали. Ни уколы не помогали, ничего… Тогда же директор полетел за несоответствие и тринадцатую зарплату по сурепку резанули, и выговоров понавешали…

Новый директор сразу же приказал смастерить два парадных. Про запас чтобы. Опять нехорошо. Первому кто-то на ушко шепнул: «Тут вас, дорогой товарищ Бондалетов, кой-кто хоронить собрался». – «Как так?» – «А вот так и так». А товарищ Бондалетов руководитель сложный, хотя в разговоре очень простой: «Заговор? Ах, модернисты-апортунисты, туда-сюда и обратно! Ну, я вам устрою саркофаг! Я вам наведу парализм на работе!» И – в филиал. Встречных порасшвыривал, шефу команда: «А ну, показывай!» Посмотрел, вник и отошёл, – понравилось. Да как же ещё, когда красотища такая. Подушки. Глазет. Позумент. Кисти. Бархат. Сверху бархат, а под ним резьба по дереву – тысяча и одна ночь. Бархат сгниёт, а резьба останется. Откопают через столько веков, – «Э-э, – скажут, – тут вам не фунт изюма. Вождь племени. Деятель-полководец. Национальный герой». И заберут в музей. Резьба по дереву – отдельно, костяк бондалетовский – отдельно… Вот что Котя мог бы рассказать, если бы хотел.

«Покойника» он определил на глаз: тот был чище одет и свежо выбрит. Котя бросил ему связку белых тапочек и велел переобуться. Остальным он приказал причесаться, почиститься и надеть траурные повязки, а сам, сняв со стены портрет одного популярного человека, подходимого обличьем к «покойному», перевязал с угла на угол крепом и пристроил у изголовья, скрыв пол-лица венком. После этого он осведомился у «мертвеца», как его зовут.

– А это обязательно? – спросил тот.

– Слушай, – сказал Котя. Или ты будешь со мной по делу, или катись сниматься в ателье.

В текст ленты «безутешная администрация и скорбящий местком» Котя тут же вписал Сургучёва Ивана Парфёновича и, кочетом оглядев надпись, изъял у «покойника» из кармана жениховский платок, заметив, что «тут не свадьба, а там не дует», после чего приказал укладываться. Под нестройный шум и всяческие хаханьки Сургучёв улёгся в утлом гробу, а Котя чинно свёл ему руки на животе и положил по пятаку на глаза.

– Тесно, – сказал Сургучёв, шевеля плечами.

– Притрёшься, – ответил Котя ему в тон.

Гроб, конечно, был общедоступный по цене: косое корыто, крепёж на ржавых гвоздях, щели – палец проходит. Материал – горбыль нестроевой и бязь бракованная. Но Котя и не мог предложить ничего другого ради бытовой достоверности, которую он в своей работе ставил превыше всего. Он подравнял ряды «друзей и сослуживцев», влез на табурет и сделал первый снимок. Вспышка ударила всех по глазам и привлекла внимание.

– Встали, – сказал Котя разученным голосом. – Ближе к покойному. Ещё. Смелей, смелей. Не надо их бояться. Самый тихий народ. Что безответный, что безотказный… С ними работать, это – дайте в руки мне гармонь… А ты, Сургучёв, не дрыгайся, не на раскладушке небось… И вообще, учти: тебя нет. Был, был, да усоп. Вчера. Под операционным ножом. Тут рядом, в больнице, не приходя в сознание. Так что сейчас тебе должно быть всё равно. Лежи и ни о чём не думай. Есть тут кто, нет никого – тебя не касается. Ты дома, а мы в гостях. Всех ты простил, а тебя и подавно. Ни алиментов теперь с тебя, ни… Э-э! Сними там кто-нибудь ему пятаки с глаз, – притерпелся. Да не напирай, слышь, нет? Сдай назад… Я говорю, Сургучёв, что тебе хоть бы и поспать. А, Иван Парфёныч? Вроде на сене. Сыт, в тепле, мухи не кусают… Ну да! На боку это номер не пляшет. Тебе, может, ещё одеяло…

– Стружка щекотит, сволочь! – закричал Сургучёв с одра.

Котя улыбнулся, вообразив, каково живому человеку лежать на хрупкой, колючей стружке и притворяться умершим, когда вокруг сплошное веселье, а «друзья покойного» скалят зубы и вовсю над ним потешаются. Сквозь стену смеха то и дело пробивались крепкие мужские голоса:

– Помер Максим…

– Свалило гиганта…

– Отмучился Ванька, лежи, давай…

– Передай нашим, что мы пашем…

А две женщины подыгрывали оглушительным визгом. Котя сделал несколько снимков и разглядывал эту артель, из которой каждого надо было обучить и заставить работать так, чтобы никому в голову не пришло, будто всё это нарочно. Да ведь и он им не врал. По соседству, в больнице, на самом деле одно светило хирургом трудится, кандидат наук, напропалую кромсает, сукин сын. Чуть операция – в филиале уже знают и рост, и габариты, и категорию, и всё. Боятся его пуще разбойников. О тех раньше говорили: «Шалят», а об этом говорят, как есть: «Режет».

– Тэкс, – возвестил Котя сверху. – Хорошо. Подготовились. Общая скорбь. На грани отчаяния. Не верю! Разговорчики! Мало. Не вижу искренности. По сторонам не смотреть. Всё внимание на труп… Чего там у тебя, труп? Я тебе как руки сложил? Как я тебе сложил руки, ну?.. Без улыбок. Больше жалости. Не-ве-рю! Ещё больше. Внимание! Три, четыре – и!.. Ещё раз. По местам! прошу соблюдать печаль. Организовались. Прониклись… Там! Слышь! Рядом с пальмой! Повязку поправь, – сбилась… Итак, для ясности: что мы имеем? Ушёл из жизни друг, товарищ и брат, – вот что. Скоропостижно. Перестало биться чуткое сердце. Не выдержал мощный организм. Всё, что мог, он отдал людям. Тяжёлый случай. Отравился колбасой. Автомобильная катастрофа. С инфарктом не шутят. Никто не ожидал, только вчера выступал на коллективе, призывал к дальнейшему, и вот – на тебе!..

Он спустил затвор и озарил их в самый раз: «покойник» выгнулся, сделал «мост» на голове и рухнул с раскрытым от удушья ртом; двое «родственников» изнемогали в обнимку на плече друг у друга; третий, шатаясь, отошёл к стене и долго содрогался спиной, разглядывая картинки всероссийской стачки второго года; кто-то сломался пополам, ухватившись за голову; ещё кто-то опрокинул кадку с пальмой, женщина постарше кричала «Ой, мамочки!», а молодая пулей выскочила в коридор… «Шут с ними, пусть перебесятся», – решил Котя. «Комик», – скажут о нём впоследствии эти, сколько их тут… «Никулин, – скажут, – Райкин и Хазанов». А он не был комиком. Он окончил философский факультет в университете и знал, что люди вообще расстаются с дурным прошлым, громко смеясь, но всего громче смеются над современностью, вынося приговор тем явлениям текущей жизни, которые заслуживают самых весёлых, самых праздничных, самых карнавальных похорон… Кроме того, смех был с Котей в союзе: он помогал ему обессилить пришельцев и довести их до нужной кондиции. А снимал Котя, действительно, снайперски и очень походил на гангстера из кино, только вместо десятизарядного «Совака» у него был просто «Зоркий», который мог вспыхнуть в любое мгновенье ока. Несколько лет назад газета напечатала его снимок под названием «Молния в январе». Котя рассказывал, что всё было проще пареной репы: «Шёл, шёл, вижу – молния. Дай-ка, думаю, я её сниму. Снял». Скромничает, конечно. Скоро сказка сказывается, а ещё скорей дело делается.

– Чепуха, – сказал он. – Так у нас, братцы, ничего не выйдет. Всё снова. Всё на место. Больше сознательности. О мертвеце думать только хорошо, только хорошо и не иначе… Вот ты, к примеру, да, да, ты, товарищ парторг, как думаешь?

– Никак, – оскорбился тот, кого назначили на должность.

– Я беспартийный, – запротестовал «мертвец».

– Неважно, – подавил Котя мятеж. – Придётся думать… А тебя, Сургучёв, не спрашивают. Твоё дело знаешь какое? – шестнадцатое! – кому тут быть, кому нет, – я ж сказал. Тебе бы вообще помалкивать и радоваться, что вокруг лучшие люди. В том числе парторг. Может, он – почтит память стоянием. Может, он стоит и печалится: «Какого кадра не вовлекли! Сколько взносов недовзыскано! Сколько собраний прогулял, кот мартовский!..» А ты утрись. Парторгу плакать не подобает. Ты – лицо мужественное. Твоя скорбь турбины ворочает, – запомни. Скупая мужская слеза, рукавом вытертая. Одна, максимум две, не больше. Плюс размышления: «Снова подлая смерть вырвала из наших сплочённых рядов…» – понял, нет? Ну, встряхнулись. Новый дубль. И-и!..

Опять всё кругом стонало, трепыхалось, квакало, билось в падучей, ходило ходуном, дребезжало стёклами… На «парторга» навалились миром. Его тормошили, подначивали и дразнили, а он не успевал отмахиваться. Над ним издевались и хохотали все, включая беспартийного Сургучёва, которому сама мысль о вовлечении казалась невыносимо смешной даже на пороге вечности. Не смеялся один Котя. Ему нельзя было. Он работал. Работать и смеяться – это всё равно, что смеяться на бегу, – невозможно. У него уже першило в горле, и он всё чаще прокашливался. Он бы попил воды, но ему после этого станет ещё хуже. И он с ними груб, даже циничен, это правда, потому что приходится и спешить, и время экономить. Он давным-давно всё высчитал и перепроверил: на приказ идёт полминуты, на аргумент – до пятнадцати минут; насмешка отнимает всего десять секунд, обстоятельная беседа – полчаса; поговорил – раз, два и готово, а на детальную информацию уходит масса времени. Если бы он был здоров, да глотка бы у него была лужёная. А так – что ж ему делать?..

– Ну, вы, девушка, – обратился он к той, что помоложе. – Не знаю, как вас… Хочу вот что: на похоронах смеяться не принято, а вам в особенности. Нехорошо. Неудобно. Не понимаете, да?.. Ну, народ, – с ума сойти! Ушёл из жизни родной и любимый, а она радуется. Дорогой и единственный, – ясно, нет? Кроме того, друг и спутник. Муж-друг, как говорят. Горе у вас многоэтажное, крупноблочное, – сочувствую. Травма на всю жизнь. Вы – что? Плачете. У вас – что? Нервы. Вам – чего? Грудь воспоминания терзают. А посмотреть, – где же этот ваш травматизм? Или слезы? Даже платочка нет… Сургучёв, дай платок молодой жене… Вы это бросьте, фыркать тут. Дома будете фыркать. Кто, как вы, реагирует на мужа-красавца? Не-ве-рю! Смотреть на тело надо любя. Ненаглядный, как-никак. Цымес в разливе…

Они уже притомились, и смех звучал жирно, с влажным причмоком, как сало на сковородке или как шкаф, если его протащить плашмя по сорному полу. Тот поперхнулся и зашёлся кашлем; тот свистнул под щегла; тот захохотал навзрыд, будто филин в лесу; тот загомонил, сильно заикаясь, и так довольно долго, пока сквозь смачное скворчанье не прорвался голос уполномоченной вдовы.

– Ой, боженьки! Красавец! Кучерявый! Волос на одну драку! Да я таких ненаглядных по десятку на палочке… Ха! – муж… Перебьётся.

– Но, но, но! – рассердился «покойник». – Прямо-таки, по десятку. Рано раскидываешься. Гляди, прокидаешься, побираться не пришлось бы.

– Это они умеют, раскидываться, – подключился лысый. – Чего-чего, а это они могут. Это у них, как дважды два…

– А тебе кисло? – вступилась товарка за «вдову». – На пряник. Своё раскидываем, не твоя печаль.

От буйного ликования у многих проступили слезы, и Котя взвыл на полтона, не щадя горла:

– Не сморкаться! Молчать! Вдова, не вытирай глаза! Какой муж? Вы что, с луны? Во дворец браков на год очередь… Гражданский, вот какой… Ну и что?.. не хуже других… Пусть течёт! Пусть видят! Не стесняться! Не закрывать! Вот так! Чтоб всем видно: молодая вдова, такая молодая и уже вдова. С грудным ребёнком на руках… неважно, где ребёнок. Дома с бабулей, – где ж ещё?.. Дитя первой страсти. Плод несчастной любви. Незаконнорожденная ягода. Бедная крошка, кому она нужна! – доходит, нет? Люди так жестоки, так бессердечны! Что с вами будет? Что вас ждёт? Увы и ах! никто не знает… Вы через силу сдерживаете рыдания… Не смущайтесь, это ваше право сдерживать рыдания через силу, ваше законное право… Прикусили нижнюю губку… Тэкс… Ну, шикарно. Бутон. Нежный лепесток. Недочитанная книга. Малина в клюквенном… И – какой удар судьбы! Какое несчастье, ребята!.. Кха!..