Текст книги "Битые собаки"

Смех возникал часто. Редкая минута без него обходилась. Но теперь, после шквалов необузданности, он стал организованней и членораздельней. А Котя устал. Он снимал и снимал этих согбенно радостных и навзничь весёлых людей, а сам глотал слюну и завидовал Дёмке Ерилину. Дёмка проходил по этой части элегических эпитафий. Составлял текст, по камню долбил, буквы золотил… У него стихов набралось уже на полкладбища, – давно работает.

 
Спи, лежи спокойно,
Дорогой Семён,
Мы, жена и дети,
До тебя придём.
 

Гонорар – двадцать пять за строку. Или вот, например:

 
Не ходите по мне,
Не топчите мой прах,
Я уже дома,
А вы в гостях.
 

Попахивает плагиатом, но не беда. Ещё, значит, сотня. Цензор к нему лично приезжает, – бодрый такой. А уезжает мокрый, расстроенный. «Наплачешься, – говорит, – у вас. Молодцы! Не то, что в журналах: как поедут на кривой козе, как поедут, а куда? – спроси их. Только тут и почитать, – говорит, – настоящих перлов». Отличная работа у Дёмки, благодатная, спокойная…

– А местком что? Да, да, да, ты, тебе говорят… Когда снимаю, держи себя соответственно, – усёк, нет? Ты кто? Хозяин положения. Вытиратель здешних слез. От тебя же зависит… Гроб оплачен? Оплачен. Двадцатку вдове кто выделил? Ты. Единовременно и безвозвратно. И не жалко. Хотя мог бы и не выделять. Твоя добрая воля. Но ты не такой, как другие, – взял и выделил. Даже на урну по рублю с народа не поскупился. Куда сдачу подевал – кому какое дело. Лицо ты неподотчётное, руководящее, – соображаешь, нет? Вот и дальше сообрази… Ну-ка поддержи вдову. Давай, давай, давай, ничего с тобой не станется… Да ты не скалься, а глянь, чудак, и потрогай чувством локтя… С тобой рядом кто? Зефир. Цыпа. Мёд ложкой. Мать моя родина, везёт же людям! Какой кусочек, а? Конфект кримпленовый. На язык положь, во рту сам тает… Поэтому твоё мнение, как месткома, какое? «Помог материально, помогу морально, а там – дело живое, договоримся». Да погоди, не сразу мацай, а под локоток, деликатно. Потом успеется… Совсем другой табак… Нахились. Ближе. Нахмурился. Дай грусть на случай утраты… Тэ-экс… Теперь словами на ухо… Что значит «как»? Как полагается. «Зайду, мол, на днях вечерком баланс подписать насчёт сметы отчётности. Профсоюз, мол, тебя, дорогуша, не оставит. Молодая. Жизнь впереди. Дети наше будущее. Человек на вес золота». И про ножки не забудь… Размер обуви там… Вроде, купить собираешься… Так, так, это уже что-то… Ну, молодцом!.. Ну, Линичук и Карпоносов!.. Вполне!.. А говоришь «как»?.. Только не наваливайся, а то люди чего подумают… Внимание!.. Стали!..

В филиале Котя уже порядком. А фотографией занимается с детства, хотя мечтал стать артистом, но глянул на себя после школы в зеркало и понял точней, куда ему надо. На режиссёрский он поступал трижды, и всякий раз его валили. Потом был университет. Потом он устроился снимать в газету, но ему там не понравилось и платили мало. Он очень скоро понял, что газетная редакция – пирог ни с чем, а творчества там – шаром покати. Поэтому Котя и перебрался в филиал, когда случай выдался, из-за денег, в основном, перебрался. И открыл невзначай такие возможности, каких наверняка не было ни в институтах, ни в студиях, ни в театрах. Нет, это он сгоряча Дёмке позавидовал. Не поменял бы он свою работу на Дёмкину, ни за что не поменял бы.

– Момент. Эй, папаша! Который не со своим глазом! Ага!.. Ну-ка, стань к знамени. Боком вполоборота. Стеклянный глаз ко мне, – во-о!.. Толковый он у тебя, строгий. Прямо на заказ. От тебя вообще побольше строгости желательно. Обстановка: директор на заседании, ты вместо него. Начальник отдела кадров. Майор в отставке. Тупой-тупой… Да не вертись… Причём тут обида? Нашёл время… как все майоры… Люди всю жизнь из себя дурака строят, и то ничего, а ты минуту не можешь, – нежный какой… Ну, хватит!.. Значит, так… Кроме руководить – ничего не умеешь. Работа с людьми. Практик. Любой приказ – вдвое. Дисциплина – первое дело, – верно, нет? Воспитываешь. Того уволил, этого рассчитал, а стол в износ по акту. Раз в месяц. Не выдерживает мебель, – энергичный ты… И кулаки подходящие. А кадры так и текут. Кто с места на место, кто на пенсию, кто в Могилев… А работать Пушкин будет? То-то! Швах дела, товарищ майор.

Ты вот стоишь и думаешь: «Со мной Сам Самыч по-матушке да по-петушкам. А директор заседает. Значит, кто тут номер первый? Я-а!» Стало быть, и вид у тебя какой? Верблюда знаешь? Голову держи примерно так. На гроб не смотри. Тебе и на живых плевать, а на мёртвых – ха!.. Грудь колесом, желудком позвоночник чувствуй, ордена дома забыл… Ать, чёрт!.. Ты что мне опять ежа против шерсти рожаешь?.. Ну, ты посмотри!.. Я на него вторую плёнку трачу, а он… предупреждал же: строгость, принципы… А ну, подбери губы! Челюсть подай! Коси глазом, кадры! «Четвёртого вижу, пятого не вижу! Где Иванов с транспарантом? Где этот разгильдяй?..» Тэ-экс… Браво… Сойдёт…

Голос у Коти совсем зашершавел и вот-вот выключится. Сперва соскочит с регистра, а потом неуправляемо рванёт фистулой по-тирольски и сядет до шёпота. Котя трогал болью на ощупь свою глотку и изнутри сознанием просматривал: она была обложена тоненькими натянутыми нитями, которые разлохматились, и, цепляясь друг за друга, грозили прерваться. Пора кончать. Эти тоже вымотались. Их теперь едва хватало осклабиться, потому что смеялись без удержу, и смех, как бычий цепень, высосал из них силу и волю своенравничать. Ещё немного – и они заработают.

– Ваша, мадам, очередь… Что вам делать?.. Будете комсомол… О-о, подумаешь, под сорок!.. Бывает под семьдесят, и то – молодёжь… Ничего у вас на носу нет, никакого климакса… Яички перепелиные кушайте… Задача у вас мелкая, ерундовая. «Клянёмся, клянёмся и опять же клянёмся»… Что «клянёмся»?.. А то вы не знаете… Борьба с недостатками – раз. Эстафета поколений – два. Заветы отцов – три. Но главное – это зачислить покойного Сургучёва в состав бригады. Навечно. И выполнять за него норму. А зарплату отчислять государству.

Момент получился нервный, скрипучий и означил пик психологической ломки. Они входили в роль так же купно, как сюда пришли, и сразу же начинали играть, причём, не «так себе», а прямо-таки с блеском, на самой высокой отметке мастерства, которому понятие «артистизм» даже как-то не подобает. Голоса были искренни, реплики характерным, а натура пробивалась у каждого на свой лад.

– Интересно месяц светит!..

– Ещё чего!..

– Как собак нерезаных!..

– Да пошёл он!..

– Мало нам героев!..

– Живьём таких сволочей!..

Ничего этого Сургучёв не слышал. Он умер, и смерть запечатала его уста непостижимой, таинственной улыбкой по углам губ, словно в последний миг жизни он понял что-то очень важное и хотел сообщить, но раздумал. Точней сказать, он уснул, но спал по всем правилам погребальной этики, и самый дотошный глаз не обнаружил бы в нём подвоха. Котя обожал такие минуты. Он вынул грушевидный ингалятор и с наслаждением вдохнул маслянистую струю, проглаживая связки. Затем, не тратя времени, привёл всех к послушанию.

– Этстэить!.. Трудовой коллектив, а позволяете, – ай-я-яй!.. Кстати, коллектив… Сколько вас тут ещё от станка, от плуга?.. Два, три, четыре, шесть… Ко мне поближе. У ног покойного. В головах начальство и родня. По штату. Ну, вроде бы… Ты, длинный, сдай маленько, – закрываешь… Теперь порядок… Итак, накачали, значит, вам мертвяка на шею. Ну, и как жизнь? Ха-ха-ха-ха-ха… Честно сказать, не ахти. Потому как выполнять, ребята, всё одно придётся. А куда вы денетесь? Дали слово? Дали… Мало что «не спрашивали»! Молчание тоже знак согласия… Чего ж после драки кулаками махать?.. И вид у вас, братцы, поэтому самый что ни есть… лопухи.

Тягостную паузу Котя осветил серией фотозарниц, запечатлевая группу людей, обалдевших перед перспективой бесплатной трудовой повинности, и продолжал:

– Взять ты, длинный… Мужик ты, видать, из себя – ничего, но слабоват. Из-за этого числишься инициатором. «Выступи, – говорят, – на митинге». Ты выступаешь. «Прочитай, – говорят, – речь». Ты читаешь. А что там написано – сам удивляешься. Ты бы и не выступал, но боишься. Всего боишься… Жену, милицию, начальство… Днём и ночью… Сегодня тебя вызвали: «Сургучёв концы отдал. Приходи актив представлять». Ты наложил полные штаны и пришёл. Хотя с покойником был на ножах…

Кто-то вмешался и сказал: «Точно». Все разулыбались, но что это были за улыбки! – тощие, измождённые, подневольные и действительно подобающие несчастной случайности с роковым исходом. Котя прострекотал «Зорким», почти не прерывая указаний.

– Другой вопрос, – лысый. Этот сам прибежал. Сургучёв у него пятёрку брал взаймы до аванса. Вдруг слышно: помер. Не поверил. Примчался, глядь! – кроме шуток: прощай, хозяйские горшки… как копейка в лужу и не булькнула… Беда за бедой… Оно, конечно, деньги – плюнуть не на что по нынешним ценам, но свои, жалко, потому как прибыль всегда лучше убытка…

– Ясно, – перебил Котю одноглазый «кадровик», затаивший обиду. – Грамотные!

На него напустились, как с цепи сорвались:

– А на полторы «косых» кого нагрели? Не тебя, грамотный?

– Придержи, Даня, хлеборезку…

– Говорили: не связывайся…

– А ему чего? Ему разве втолкуешь?..

– Эти жлобы прищучат…

– Мужики, давай на опосля…

– Это Ивану хорошо, а тут ног не чуть…

– Без паники! – скомандовал Котя. – Теперь кто остался?.. Коллеги. Рабочий люд. Трудящиеся… Никто не звал, сами заявились. На свой риск. А больше насчёт выпить… До получки – как до зимы. Просвета – как у негра. Дома скандал. Башка трещит. А тут такой шанс… «Пошли?» – «Пошли». Вроде лучшие друзья… За стол сядут, где рюмки глубже… Правильно, ребята! Это по-нашенски! Вашу печаль хоть кто поймёт… Потому что в точности неизвестно, будут поминки или нет, – волокёте?..

– Как «неизвестно»?..

– Это чего ж выходит?..

– Не по-людски…

– Значит, зря стоим?

Они были готовенькие. Ещё немного шушуканья. Ещё отдельный ползучий смешок. Ещё несколько позитур и поправок к ним под мягкие щелчки «Зоркого». Но вот Котя, наконец, поднял руку и прохрипел:

– Аут!..

Он отберёт самый удачный снимок и сделает две карточки – ни больше ни меньше. За это ему заплатят триста рублей. Половину из них Котя возьмёт себе, а половину отдаст шефу. Тот, в свою очередь, оставит у себя лишь полсотни, а Котину сотню вместе с Дёмкиной сотней да вместе с другими сотнями передаст выше. Туда много нужно. Там счёт ведётся уже тысячами.

А фотография в паре с письмом от сослуживцев пойдёт в какую-нибудь провинцию нашей необъятной страны и уведомит какую-то Настасью Петровну о том, что её бывший муж, плативший алименты, отдал богу душу. Всплакнёт Настасья Петровна или чертыхнётся, это её дело. «Покойник» же, скорей всего, переедет в другое место и будет, наверное, жить ещё очень и очень долго. Впрочем, это тоже дело его…

В филиале Котя устроился случаем. Об этом он рассказывает интересно и обстоятельно.

– …В газете я работал. Как раз обмен партбилетов был. Наскрёб с грехом пополам пару тысяч – половина свои, половину подзанял – и отнёс в горком. Рубль к рублю. Как одна копеечка. Сразу же «це-у»: коммунистам такого-то района сниматься исключительно у меня, потому как единый образец, формат, бумага, стандарт, квалификация, важность мероприятия, авторитет документа, тень на плетень, – в общем, они это умеют. Там по делу всего один пункт был: бородатых не снимать, а буде Карл Маркс, дать ему адрес ближней цирюльни и сказать так, как в горкоме говорят: «Сейчас другие времена».

Работа нудная, постановка жиденькая, режиссура противная: «Лояльность, патриотизм. Жизнь за родину. Ярость благородная. Верность эмблеме. Уши прижать. Глаза вылупить». Всё… Умаялся!.. Короче, дал две, взял девять. Тэкс, думаю… Купил «жигуль». А дальше? Жить-то надо, – верно, нет? Их же каждый год меняют, – билеты… А тут на удачу Фарид Бекбулатов подвернулся. «Слушай, – говорит, – чего ты колотыришься в этой своей подтирке? Давай к нам, в филиал. Аккурат вакансия… Тыща вступительных, а там – плати шефу месячину и живи на здоровье. Бросишь кубышку, заведёшь сберкнижку…»

Конечно, грех обижаться. Квартира. Гараж. Дача. То-сё. Детям на чёрный день… Э-э, да разве в этом смысл? Работа меня устраивает, понимаешь?.. Вот набрал ты, скажем, кучу всякой шантрапы, а поработал и видишь – талант. Сколько работаю, ни одной бездари… Что такое! Аж страшно… До чего ж мы талантливы! За что так одарены?! Крыльев на плечах не хватает… Ну, где, скажи, я такую работу найду?..

Домой Котя приходит затемно, когда дети спят, а жена тревожится. Их странно видеть вместе: она красивая, статная, чуть не на голову выше, а он, покати-горошек и увалень, хищно захватывает её рукой и, пригнув к себе, как ветку яблони, целует.

– Повечеряешь? – выпрямляется она.

Он качает головой: нет.

– Хоть чаю выпей, – не то просит она, не то требует.

Он молча кивает: да.

– Опять алиментщики?

Он кивает.

– Завтра в поликлинику?

Он опять кивает и пьёт чай с лимоном. Жена заходит к нему сзади, обнимает и, влезши под сорочку, разглаживает его мохнатую и широкую, как сундук, грудь.

– Котинька, – дышит она ему в затылок. – Котик. Лапушка. Ну, брось ты эту работу, прошу… Меня с детьми пожалей… Пожалуйста… Помрёшь ведь… ну, что я без тебя буду?.. Хватит нам этих денег, будь они прокляты…

Начинаются слезы. Настоящие. Ему жалко и он утешает её шёпотом:

– Я не из-за денег.

– Что? – не слышит она.

– Не из-за денег я. Понимаешь?

Она кулаками по-детски трёт глаза и немного улыбается.

– Понимаю, – говорит она. – Я понимаю. Родненький, я тебя всегда понимаю. Делай, как знаешь. Переживём…

Он счастлив. Это хорошо, когда жена понимает. Это важней всего. Ему хочется сказать жене об этом, но нет голосу, и он просто щиплет ей мочку уха и подлизывает.

В постели он долго лежит, сцепив, как мертвец, руки и мечтает. Ему хочется поставить пьесу о жизни. Он знает как. Он умеет. Это была бы не пьеса, а прозрение слепых. Только театра такого нет. Театр вообще опаздывает. Театр приходит обычно даже не на разбор шапок, а позже, когда ни истцов, ни ответчиков больше нет, и доставляет истинное наслаждение долгожителям, которые называются театралами и эстетами.

г. Таллин. 30.10.1980.

Движение масс

Тамаре Павловне Милютиной

Мы не сразу поверили, что Яшка в Израиль собирается, пока он самолично не подтвердил, – слух, дескать, правильный и отражает факт без искажений. Новость, конечно, как шаром по ногам. Ну, как же! Член Союза журналистов газетный фотограф Яшка Малиновкер, с которым каждый Божий день по десять раз видимся, в общем, самый что ни на есть свой брат Исакий, беспардонно бросает коллектив на произвол событий и правится на историческую свою родину, будь она неладна. События в стране, правда, ещё не разворачивались, только назревали, но люди с тонкой кожей и проницательным умом чувствовали, что дело пахнет керосином и долго так не протянется. А Яшка не дурак; возможно, он тоже чувствовал.

Не задевая национальности, этой ахиллесовой пяты человечества, которая находится в постоянной гармонии с честью и достоинством всякого человека, вам должно быть ясно, кто Яшка такой и почему в Израиль, а не в Италию, хотя на личности у него ни единой буквой не помечено, что еврей, а что обрезан, так это ж сущие пустяки: во-первых, чай, не напоказ; во-вторых, Спаситель тоже обрезан сызмальства, а люди его славят, молятся, веруют, как ни в чём не бывало. И Яшке это в вину не вменялось, даже напротив, все его окликали на русский лад: Малиновкин – и точка. Честно признаться, мы его любили, и нам было жаль, что он уезжает, потому как Яшка, можно сказать, был любимым нашим евреем.

Не исключаю, что кой-кому невдомёк, как так можно любить еврея? Между тем, всё просто и называется это – любовь по Достоевскому, поскольку Фёдор Михайлович при случае частенько говаривал, что в России евреев не любят и это правда, но у всякого русского есть пять любимых евреев, а так как русских стократ больше, получается, что их у нас любят и что им с нами совсем неплохо живётся. Вот и Яшку любили все, кроме заместителя редактора Василия Маркеловича, который его ненавидел во сне и наяву, и дело не в том, что на любимых евреев у Маркеловича лимит вышел, но, попросту говоря, был он пропитанный, законченный и убеждённый юдофоб со сталинских лет. У него и программа имелась привлекательная и общедоступная: «Бей жидов и железнодорожников», хотя замечался в доктрине небольшой изъян, постоянно вызывавший сомнения и вопрос: – «А железнодорожников за что?» Жидов, то есть, можно, их не убудет, – национальность такая, никуда не денешься, но по железнодорожной части она не всем нравилась, а многих прямо-таки отпугивала. Но это раньше некоторая сдержанность в политике наблюдалась, а нынче программу Василия Маркеловича исповедуют широко и практически, и бьют за национальность не одних евреев, но и русских, и армян, и чеченцев, и узбеков, и кого угодно. Делается это просто. В Москве, например, задерживают человека ни за что ни про что прямо на улице, приводят в милицию, выясняют национальность и начинают бить. Такая жизнь пошла интересная, и никто ничего, а те, кто наверху, смотрят и радуются: настал их час в мутной воде рыбку ловить. Жаль Маркеловича, малость не дотянул покойник до лучших дней.

Воздавая ему должное, следует напомнить, что Василий Маркелович ни разу мимо себя Яшки не пропустил без того, чтобы не зацепить за национальность, и объяснял, – я, вроде того, коммунист и взглядов своих не скрываю. Как-то на планёрке он разгневался на него за фотографию, где секретарь райкома и председатель колхоза стоят на пшеничном поле, а пшеница с ними вровень, закрывает колосьями их руководящие физиономии. «Яшка, – спрашивает, – ты в каком кибуце таковую пашаничку раскопал?» – а тот отвечает, что зерновые по области везде ниже среднего, для фотообвинения годятся, а для примера ни в дугу, пришлось секретаря с председателем на колени ставить… Ну, Маркеловичу много не надо, он с места в карьер берёт, и не сказать, – шлея под хвост заскочила, просто не может Яшку на дух переносить. «Ты, жид, секретаря райкома на колени? Опять за свои монтажи? На кого тянешь, пархатый? Это как же понимать, товарищи, когда какой-то местечковый на партию бочку котит? Скоро всякий из кагала будет нас унижать», – и так далее. Яшка опять же вразумительно и не выходя из голоса ему толкует, что это только поначалу он их на колени поставил, потом вообще задницей на пятки посадил да ещё ссутулил до нужной кондиции. «И никакого, – говорит, – монтажа, никаких бочек, натурный снимок, от земли работал и не ради кого-то там унизить, но исключительно для газеты, потому как задание имел без положительного материала не возвращаться». И мы за него заступились наперекор Маркеловичу, снимок признали образцовым и мобилизующим с высокой оценкой и художественной затравкой, сама в текстовку просится: «Стеной стоит пшеница золотая! Богатый урожай зреет на полях колхозных, хлебородных. Готовь, родина, сусеки и закрома под всенародный каравай, каравай, кого хочешь выбирай».

Фотограф он был наипервейший, Божьей милостью фотограф, другого такого газетке нашей и через сто лет не видать, одно слово – мастер, а остальным до Яшки, как кулику до Петрова дня. Короче, профессионал, каких мало, а если вы сами фотографией по делу занимаетесь и вам эти строчки в обиду, прошу наперёд не обижаться, но откровенно ответить: вам молнию доводилось снимать? Хоть раз в жизни. Хоть когда-нибудь. Хоть часом-ненароком. Вот видите! А Яшка снимал. И шаровую, и обыкновенную. Молния, как вам известно, не тётка, с ней совсем другие взаимоотношения, – ей-то уж не скажешь: – «Прошу айн момент обождать, пока я то-другое-третье» или «Десять секунд не двигайтесь и задержите дыхание». Самое главное в этом деле постоянная ежесекундная готовность, жёсткий режим без удобств и аппарат при себе, невзирая, куда собрался, а уж снимать будь добр из любого положения, в каком тебя случай застал: полсекунды у тебя всегда есть и «Зоркий» твой должен ходить, как кольт у ковбоя. Журнал «Наука и жизнь» опубликовал пять из семи яшкиных снимков одного и того же явления природы под названием «Молния в январе», – представляете, какая убойная была у него скорострельность и точность. Мы, когда на дне рождения у Яшки гуляли, сообща картинку составили, как это происходило тридцать пять лет назад: сперва «Зоркий», потом ручонки, за ними головка, а там и новорождённый весь, как есть. Пока ему пупочек перевязывали, он врача и акушерок по два раза крупным планом сделал.

Ему даже неудачи сходили на «бис», а это уже что-то вроде рейтинга. Работать в газете он стал ещё до получения паспорта и за несколько лет исколесил область вдоль и поперёк, собрав таким образом обширную коллекцию негативов трудоспособного населения, после чего ездить в командировки отпала надобность: он брал подходящий негатив, придумывал новую текстовку, слегка повышал прошлогодние обязательства, немного рассказывал о жизни земледельца или животновода, и снимок шёл в номер без сучка-задоринки вторично, а то и в третий раз.

Однажды он выдал к очередному партийному съезду портрет именитого чабана в окружении питомцев романовской породы, даже текстовки не меняя, лишь на единицу поднял порядковый номер съезда и на столько же приплод от каждой овцематки, – получилось по три ягнёнка от овцы. Снимок прошёл, как маму кухам, и всё было бы благополучно, если бы не родственники, которые сообщили в редакцию, что знатный пастырь уже три с лишним года выпасает отары на таких отгонах, на каких подножный корм вовек не переводится, всякая овца выгуливается с корову, а приплод составляет сам-сто. Оплошность пошла впрок, а газета с почившим улыбчивым чабаном разошлась в розничной продаже без остатка.

Своих идей у Яшки тоже хватало, – он ими, не таясь, делился на собраниях и планёрках, в частности о том, что, ежели нельзя публиковать интересных статей, надо побольше печатать интересных фотографий и не каких-то там передовых старух со стариками, а молодых, красивых девок, чтоб читателю было на что посмотреть. Один такой снимок прорвался на четвертую полосу: частокол голых ног топчут пляж комсомольского озера, а женские ноги куда красивее мужских, и это очень приятно.

У него не было скучных сюжетов, и всякая мелочь, на снимке запечатлённая, интриговала и что-нибудь значила, как в художественном холсте. Трудно сказать, как это ему удавалось, а сделать, того гляди, и подавно не легче. Изо дня в день люди раздеваются и одеваются, но кто бы мог подумать, что Гоголь и Толстой расскажут о пошлых деталях бытового туалета Чичикова и Нехлюдова столь захватывающе и блистательно да с такими ещё подробностями, хоть пуговицы считай, благодаря чему их описания станут равноценными лучшим живописным полотнам. На яшкиных фотографиях внимание привлекали, прежде всего, свежесть и новизна, – многие о том говорили и в глаза автору, и заглазно.

Набольшая известность пришла к нему после того, как он снял первого секретаря обкома товарища Бондалётова на первомайской трибуне. Только не воображайте, что товарища Бондалётова прежде Яшки никто не снимал; снимали да не так, а снимать товарища Бондалётова потрудней, чем молнию в январе, это вам не затвором щелкать на скорость момента, тут планка мастерства стоит на высшей отметке по шкале сложности. Фотографировали его часто и много, как того должность требовала, но снимок обязательно ретушировали, подправляли, смягчали, и в результате доводки получалось что-то похожее, но не совсем, и это товарищу Бондалётову не нравилось. Проблемность в том, что был он, деликатно говоря, нефотогеничен, а точней сказать затрудняюсь, разве что в сравнении: вы скифскую степную «бабу» видели? Значит, правильно себе его представляете. Всего лишь небольшая поправка: от природы он вовсе не был страхолюден, и лицо без нервного тика, и бородавок всего одна да и та не на носу, а где-то близ уха, и вообще нормальный человек, а издалека поглядеть, так и на вид неплох. Но коль скоро был он кадр самодержавный, самоуправный и самовластный, власть очень явственно его преобразила, наложив печать на чело так, что его можно было в любой обстановке и от беспартийной массы отличить, и из трудящейся среды выделить, и интеллигенцию миновать, и к высшему эшелону причислить, а возможно, и должность отгадать. Сядь он по ошибке или самовольно в общий вагон пятьсот весёлого поезда, его и там бы признали, потому что металла в нём переложено, во взгляде беспретикословность и лицо сизое от переизбытка патриотизма, даже как бы под цвет чугунного и ещё не остывшего литья. Словом, это был богатырь современных былин, свободный и неподзаконный, одной рукой останавливающий на полчаса скорый московский поезд и не несущий за то никакой ответственности.

Дважды в год товарищ Бондалётов собственной персоной встречался с народом лицом к лицу, и никакая сила не могла помешать предписанным встречам состояться: ни дурная погода, ни состояние здоровья, ни похороны родственника. В первый день мая месяца он, как всегда, солидаризируясь с трудящимися, стоял на праздничной трибуне в окружении членов бюро обкома и горкома, а мимо валом валили народные массы и трудовые коллективы, пионерочка читала в микрофон стихи Пушкина, и усилители разносили их по городу, многократным эхом повторяя пророческие слова великого поэта:

 
Товарищ, верь, взойдёт она,
Звезда пленительного счастья,
И на дворцах советской власти
Напишут наши имена.
 

Товарищ Бондалётов был по обыкновению строг, загадочен и серьёзен, что не мешало ему выполнять несколько обязанностей зараз: держать лицо, делать народу ручкой, слушать пионерочку и размышлять, какой замечательный поэт был Пушкин, как далеко смотрел и правильно соображал, сейчас таких нету, одна требуха на выброс, – Броцкий, Босоцкий, Акуждава, им до именных надписей на дворцах век думать и не додуматься, а чьё имя пойдет вначале списка, секретарь знал точно и был оттого приятно взволнован и глубоко задет. Именно тогда и стряслось то, чего даже перспективный план не смог бы предугадать: из правого глаза товарища Бондалётова выкатилась прозрачная светлая слеза довольно крупных размеров и медленно пошла вниз. Сверкнув на скуле пучком алмазных лучей, она проследовала дальше, но подбородка не достигла, иссякнув досуха под воздействием температуры жаркой руководящей щеки. Но Яшка, будучи в оба глаза на стрёме, успел её зафиксировать как раз в тот момент, когда она ослепительно взыграла и заискрилась на скульной возвышенности первого секретаря.

Так появилось высокохудожественное и абсолютно правдивое изображение товарища Бондалётова без ухищрений и фальсификаций, где первый коммунист области, не стыдясь слёз, восторгался чем-то высоким и прекрасным: то ли поэзией, то ли музыкой, то ли молодой зеленью, то ли ещё чем. Добрую четверть часа он не мог оторваться от своего портрета, что так внезапно и безотчётно ему понравился, возможно, по той же причине, по какой высказался стихами средневековый исламский Восток: «Тогда великий Аллах в бесконечном своём милосердии вознаградил и украсил суровых, сильных мужей подобающей им слабостью». Он вдруг почувствовал себя слабым, хрупким, отчасти стеклянным, а не металлическим и, как ни странно, ощутил краткость, прерывистость и самоценность жизни, словно для того, чтобы уловить момент истины, что ничем решительно он не отличается от тех многих, кому являлся на трибуне по большим годовым праздникам. Его обуяло настроение, какого он никогда прежде не переживал, и ему на один краткий миг стало ясно, что если отбросить всё мнимое и напускное, то никакой особенностью он от других не разнится, и это хорошо. Такой у него получился натуральный, всамделишний праздник со слезами на глазах, а проще сказать, он расстроился, расчувствовался и обмяк, чего ему по штату делать не рекомендовалось. Он, конечно, спохватился и, овладев собой, нагнал на себя строгость и высокоумие, вызвал Бушлат-Мамыкина, вручил ему фотографию и приказал повторить в количестве ста штук для стола и альбомов, и двадцать для настенного повешения.

Партийный актив области воспринял высочайший заказ, как клич «сарынь на кичку», что означало сигнал к действию, и за два дня в городе не осталось учреждения, вплоть до «Заготбрусники», какому не понадобился бы для директорского кабинета скромный, лиричный, гуманистический образ Бондалёта Первого, как его уважительно вполголоса величали. Но прежде, чем заказ поставили на поточную линию, Яшка смекнул, что имеет шанс остаться без штанов, поскольку клиентура была не та, что даёт, а та, что берёт и «спасибо» не говорит. Он посоветовался с Шавкатом Фатхуллиным из быткомбината и отказал первым руководящим заказчикам под предлогом, что передал негатив тому-то, тому-то, пусть идут-звонят в городское ателье и договариваются в порядке очерёдности, – чья должность выше. Комбинату, понятно, легче; он за квартал справился с заданием, провёл реальные расходы по фиктивным статьям и взамен добился льготных поблажек, по которым восполнил убытки и получил некоторую прибыль.

В тот день Шавкат разбудил Яшку в редакционном чулане, где он обычно проявлял, печатал и, умаявшись, спал. «Пока ты тут спишь, в обкоме районы продают», – упрекнул он Яшку, как будто их из-за Яшки продавали, и если бы он не спал, то и продажи никакой бы не было. «Да? – спросил Яшка невыразительно. – И почём же райончик?» «Две тыщи штука», – ответил Шавкат, не признававший юмора. «Две тыщи это недорого. Это терпимо, две тыщи. Я думал тыщ пять заломят, а две это куда ни шло, – рассуждал он не поднимаясь с топчана. – А как? С угодьями? С населением? Со скотиной? А то знаем мы ихние распродажи: деньги качнут по привычке, а потом скажут, что сделка недействительная». «Со всем хозяйством, – энергично заверил Шавкат. – Всё в твоих руках. Ты командуешь парадом. Твоё слово – закон». Видя такое дело, Яшка встал, выключил настольный красный, врубил верхний жёлтый и попросил приятеля рассказать всё сначала, по порядку и не торопясь, а применительно к Шавкату это обозначало: не прыгать, не передерживать и не суетиться. Рассказ получился краткий, но впечатляющий.

Приближался столетний день рождения вождя-основателя и к нему гнали и приурочивали все, что можно было построить, пустить, выполнить, открыть, наладить и завершить, в результате чего вреда оказывалось больше, чем пользы. К той же светлой дате прицепили также обмен партбилетов. Их, правда, и раньше меняли, но тогда это называлось зачисткой рядов и сопровождалось напряжёнкой в обществе, всеобщим мандражом, дурными предчувствиями и гаданием на пальцах: выгонят – не выгонят, заберут – не заберут, но теперь никаких репрессий не полагалось: сдал одну партийную ксиву, получил другую и – гуляй. Но, конечно, не так просто, – раз, два и в дамки; на сей раз обмен готовился как эпохальное событие, как последний парад, как пир Валтасара, и средства под него отпустили завидные, но присвоить их по-старинке на хапо́к, а затем оправдываться, что не украл, всего лишь взял на подержание, было бы недостойно ни эпохи, ни Валтасара.