Текст книги "Битые собаки"

Ради того, дабы не попасть, как зверь на ловца, а рыба на живца, в стране провели отвлекающий манёвр и всесоюзный шухер: ленинские конференции, ленинские зачёты, ленинские вахты, ленинские вечера и тому подобную муть, от которой, если и был какой толк, так разве что в виде забавных небылиц да разнообразной анекдотической продукции: трёхспальная кровать для новобрачных «Ленин с нами», коньяк «Ленин в разливе», набор «Ленин в шоколаде», банное мыло «По ленинским местам» и самое разнообразное «Ленин в ассорти». В республиканских центрах проходили выставки «Ленин в изобразительном искусстве», посетив которые, верующие люди осеняли себя крестным знаменьем и отплёвывались: «сгинь, сгинь, рассыпься; грядёт, грядёт, сукин сын антихрист, а с ним новый спаситель, новая религия, новая заповедь, – благо все, что полезно государству».

 
Пионеры, в Бога мало веры,
А кто ваш Спаситель?
Наш спаситель Ленин, наш учитель,
Вот кто наш спаситель!
 

В некоторых провинциальных городах разносили сплетню с оттенками чёрного юмора, что пенсионеров, якобы, собираются расстреливать, после чего объявят снижение цен.

Казалось бы, ну чего проще дать команду членам партии под страхом зачистки рядов выслать в обком по паре фотокарточек три-на-четыре, получить в День Ильича юбилейный документ и привет семье. Но это означало бы уронить мероприятие, ударить в грязь лицом, принизить авторитет вождя, свести на нет руководящую и направляющую роль партии и скомпрометировать правительство возвращением неиспользованных средств казне с целевым назначением на гражданское строительство и в помощь матерям-одиночкам. Но время шло, и к ленинской красной дате партийносоветские деятели уже должны были бы знать, будь они поумней, мнение беспартийных масс: «Где партейный побывал, там еврею не-хер делать» и «Они до своего допрыгаются».

Обком поступил как нельзя рассудительней, пустив районы на откуп. Фотограф-профессионал обязан был дать на-лапу две тысячи рублей, кому следует, и, получив командировочное благословение, отбыть в указанный райком одноимённого района, где в декадный срок полагалось отснять всю партийную шатобратию и вернуться с полным комплектом фотоснимков, а какую цену мастер возьмёт за работу – его личное дело, никого не касается и налогообложению не подлежит. Официальная же гарантия честно принятой взятки с последующим возмещением закреплялась не с кондачка «слово – слово, сказано – завязано», а решением бюро обкома, согласно которому всякий подотчётный район прежде всего имел ЦУ (цеу) обкома, что означает, «ценное указание», подготовить и оборудовать рабочий спецкабинет, создав все условия для производительного труда командированного специалиста, и отменить это распоряжение могло только ЕБЦУ (ебецеу) центрального комитета партии, то есть, «ещё более ценное указание». Бумагу составили грамотно и всё в ней предучли: авторитет партбилета, высокую квалификацию мастера, сроки, единые нормативы, набор технических и прочих средств и так далее, а об исходных двух тысячах рублей не помянули ни полусловом.

Шавкат знал, что больших денег у Яшки сроду не водилось, и протянул руку помощи. «Тут у меня осталось, – сказал он с досадой. – Вообще-то я рассчитывал на пару районов, но Бушлат не дал: – «Сроки, – говорит, – не те, не уложишься». Вот тебе тысяча с прицепом, а сколько не хватает, подсобери. Ты, слышь, давай, шевели ножками, до обеда чтоб оформился». Обкома Яшка побаивался, потому что много о нём слышал такого-всякого, люди рассказывали, ходили туда с жалобами и рассказывали: – «Пока до третьего достучишься, забудешь, зачем пришёл и кто тебя обидел, а к Бондалёту лучше не суйся, он жалобщиков не уважает, как на тебя зыркнет буравлями своими, папу-маму долго будешь вспоминать в слезах». Само собой, он бывал в обкоме сколько раз: то конференции снимал с активами, то ветеранов партии с большим стажем, то ещё чего, но на беспартийного Яшку либо заявку оформляли загодя, либо проводили с группой, где было кому за него поручиться и сказать милицейскому посту при дверях: – «Этот с нами».

«Да меня кто туда пустит одного? – обеспокоился он. – Тебе и горя мало, ты партийный, а мне запросто салазки от порога завернут за будь здоров. Там два милицейских лба, мимо них ворон костей не проносил». «Погоди шебутиться, слушай внимательно сюда и запоминай, – успокоил Шавкат Яшку. – Как в здание зайдёшь, держи вид «фу-ли нам, малярам, в упор никого не вижу». А как тебя спросят: – «Ваш партбилет?» – ты им пару слов: – «Движение масс», – ты запиши, а то забудешь, тогда тебя точно не пропустят». «Я запишу, – сказал Яшка и засмеялся. – Как в кино про шпионов. Навроде пароль». «Так и есть, – кивнул Шавкат. – Потому как идёшь по делу не всем знать. Для таких мероприятий там всегда свой признак и страховка: сказал, значит, свой, значит, проходи, можешь даже в обкомовской столовке пообедать ниже себестоимости, у них отбивная двадцать копеек цена, там на рубль двоим от пуза нажраться. Только «Зоркого» с собой не бери, они этого не любят».

Денег Шавкат ему оставил тысячу триста. Около двухсот у Яшки было своих. Остальные он бегом добрал в кассе взаимопомощи и в газетных отделах: по десятке, по пятёрке, по трёшнице, – кто сколько смог. Получилась внушительная горка мятых, грязных денег вперемешку с почти что новыми. Он завернул их в газету и положил во внутренний карман пиджака. Часам к одиннадцати он был у цели, но прежде, чем войти, ещё раз перечитал, как это будет по-современному, – «Сезам, откройся». Он даже не стал дожидаться пока у него партбилет спросят, но громко и нагло провозгласил движение масс. «Тише ты, алёша, – зашипел на него постовой. – Порядка не знаешь, раскричался тут. Проходи».

Яшка поднялся на третий этаж и без предупреждения открыл дверь кабинета товарища Бушлат-Мамыкина, помощника первого секретаря. Тот вопросительно на него посмотрел, и Яшка произнёс пароль вторично. Помощник закрыл дверь на ключ, подошёл к столу, выдвинул ящик и однозначно ткнул в него пальцем. Яшка всё понял: он тоже подошёл к столу и опростал содержимое пакета, куда приказано. Снова образовалась солидная куча старых и новых дензнаков различного достоинства. «Хорошо нынче подают, – сказал помощник с дружеской улыбкой. – На каком углу стоял? Может, ты ещё и мелочью?» «Мелочи не берём», – отыгрался Яшка в тон. «Тут правильно?» – спросил помощник, брезгуя, небось, пересчитывать. «Как в аптеке», – ответил Яшка. «Партию не обманывают», – заметил Бушлат-Мамыкин, сменив улыбку на столь принципиальную строгость, что Яшке захотелось подобрать живот, как в армии, и в струнку вытянуться.

Это был невысокий кругленький человек с ушками крылышком и подвижными чертами. Он легко и резво перемещался по кабинету, его движения были порхающими, повороты и жесты неожиданными, Яшке даже показалось, что он, если захочет, сейчас же взмахнёт ушами и улетит туда, где нет зимы, – плакали тогда яшкины деньги. Между тем Бушлат-Мамыкин никуда лететь не собирался, но быстро почувствовал собеседника, проникся к нему участием и, зная сущность текущих проблем, откровенно симпатизировал Яшке, а тот глядел на помощника и думал: – «Какой расторопный! С таким, наверное, и работать весело». Молча, но доброжелательно Бушлат указал Яшке на стул и, не откладывая важных проблем в долгий ящик, принялся его натаскивать, что нужно делать, что делать не обязательно, а было и такое, чего делать ни в коем случае не полагалось. Пока они тихо-мирно собеседовали, открылась дверь смежного помещения, и в дверном проёме тамбура чётко возник товарищ Бондалётов в подтяжках. Интерьер комнаты за его спиной не просматривался, – то ли окна были задраены солнцезащитой и свет выключен, то ли внутренняя дверь тамбура перекрыта, однако Яшке хватило ума догадаться, что там находится помещение для отдыха Бондалёта Первого, и ужасно захотелось посмотреть на обстановку, чтоб заснять.

Немного этак постояв, товарищ Бондалётов, не говоря лишнего слова, выгнал брови на середину лба и слегка ими пошевелил, а помощник ответил ему закрытыми глазами с надвинутыми на них бровями и растянул гуттаперчевый рот, в момент обозначивши не праздную беззаботность, но нечто совершенно ей противоположное. Яшка принял перекличку на свой счёт. «Это тот, что меня так удачно на трибуне щёлкнул?» – вопрошал секретарь обкома. «Именно так. Он самый. Сын собственных родителей. Как лист перед травой. На ваше объективное усмотрение», – отвечал помощник. Конечно, Яшка ошибался, разговор шёл совсем о другом. «Ну как? – спрашивал товарищ Бондалётов. – Несут?» «На полный ход, Пётр Памфилыч. Ещё двенадцати нет, а больше половины уже принесли. За сегодня управимся».

Так оно, верней всего, и было. В области пятнадцать районов, – кому же о них позаботиться, как не первому большевику, у которого всякое дело на практическую ногу поставлено. Он приблизился к столу, собеседники встали, помощник доложил: – «Инструктирую товарища, Пётр Памфилыч. Задача предстоит архиважная, будем говорить, сверхзадача. Товарищ понимает, серьёзно относится». «Энта хорошо, что он относится, – одобрил Пётр Памфилыч подбородком и обратил чугунное лицо к Яшке: – Коммунист?» «Кандидат», – соврал Яшка незадорого. «Энта хорошо, что кандидат, – кивнул секретарь повторно. – Значит, первое партийное поручение: в намеченный срок, лучшим качеством, малыми затратами. Дело очень ответственное. Эсли какой коммунист с бородой заявится или под режиссёра подстрижен, гони в парикмахерскую. А то некоторые уже обросли. Ничего, мой тёзка бороды брил, я тоже поброю. Ишь ты, моду взяли! А эсли он мозги начнёт пудрить насчёт личных прав, того опять же в парикмахерскую и справку пусть принесёт». «А что, как он Карла Маркса, Фридриха там Энгельса, а то даже Владимира…» Яшка не успел спросить до конца, его перебил Пётр Памфилыч: – «Энтих волосатых не пугайтесь. Скажи, – теперь не те времена. Перед тобой партия ставит задачу и её надо выполнить неу… неу…» «коснительно», – закончил фразу Мамыкин, в единый миг подладившись под голос начальства.

Выдав ещё несколько ЦУ, Пётр Памфилыч пожал яшкину руку, что было полной для Яшки неожиданностью, и ретировался в будуар, не то досыпать, не то ещё чего. «Не бережёт здоровье, – покачал головой Бушлат-Мамыкин и нахмурился от забот. – Никому не подчиняется. Работает на износ. За десятерых тянет. Ночей не спит. Всё для других, всё для кого-то, а самому в отпуск некогда». Он говорил и одновременно наверчивал диск телефона, набирая номер газетной редакции: – «Алё! Вадим Григорич? Бушлат-Мамыкин категорически вас приветствует. Мы временно Малиновкина вашего забираем. Да-да, командируем. Кампания по обмену. Да ну, самый пустяк, доброй хозяйке горшки переставить. Ага, чудно, чудно, обоюдно, пока». Переговорив с редактором, он сказал Яшке: – «Дуй домой, не заходя на работу, и – вечерним автобусом. Я позвоню, в райкоме будут ждать».

Его и впрямь ждали. Перво-наперво Яшка осмотрел рабочую комнату, – она была в самый раз: просторная, светлая, с двумя большими окнами, на стене портрет Леонида Ильича в маршальском мундире с орденскими планками до колен. Супротив портрета особняком у стены стоял стул с прямой спинкой, а промеж стулом и портретом – фотоштатив. Оба предмета были принайтованы к полу, как мебель на судне. У потолка по углам висели два динамика, и шнуры от них уходили вдоль плинтуса на второй этаж в отдел идеологии и пропаганды, – там помещался настоящий студийный магнитофон, на нём крутилась фонограмма с записью двух песен: «Идёт война народная» и «Брежнев нас в бой водил, Брежнев нас закалил»; всё это включалось, отключалось и регулировалось в рабочем помещении по мере надобности.

Процедуру Яшка частью домыслил самостоятельно, а чего недобрал своим умом, завотделом помог. Клиент садился на стул, сохраняя строевую выправку, и прослушивал фонограмму, глядя при этом на портрет генерального секретаря. На фонограмму уходило около пяти минут, в течение которых снимаемый набирался благородной ярости, боевого духа и партийного сурьёза, что и фиксировалось фотоснимком. Яшка ненавязчиво поинтересовался численностью районной партийной организации, немного подумал и говорит: – «Фонограмму придётся убрать, а то в срок не уложимся. С ней работы на месяц, а у меня всего полторы недели». «Ни под каким видом! – испугался завотделом и всплеснул руками. – Личное указание Петра Памфилыча. Научная тема, – вы на что меня толкаете? Пётр Памфилыч по ней диссертацию пишет. Если коммуниста без фонограммы снимать, знаете, что получится? Легкомысленная альбомная фотокарточка: «Мане от Вани, если любишь, то храни, а не любишь, то порви». Тут нужна убеждённость, идейность, готовность и всяческий патриотизм, куда укажет партия: под танк, так под танк; на амбразуру, значит, на амбразуру; к светлой жизни, стало быть, к ней, а мы за это деньги получаем. Да, да, да, всяческий патриотизм, можете себе представить». После долгих препирательств договорились поделить фонограмму надвое: одному клиенту «Священную войну», другому «Полководца Брежнева». Но Яшке всё ещё было мало и он предложил прогрессивный метод обработки материала: если клиент доспел за полкуплета и верность партийным идеалам у него на лбу крупным потом обозначилась, зачем держать человека до конца? – это всё равно, что передержать фотографию в проявителе. Завотделом подумал-подумал и опять уступил.

С утра закипела работа. Взымал Яшка по-божецки: пятёрка с носа за профессионализм, за ненормированный рабочий день и за шесть фотографий, хотя требовалось только три: две по делу и одна для диссертации. Он быстро освоился с обстановкой: включал и выключал громкоговорители, снимал, записывал данные с партбилета и, втянувшись в процесс, уверенно покрикивал под музыку: – «Партия наш рулевой! Лояльности прибавь! Не вижу преданности! Даёшь верность ленинским заветам! Ты чего лыбишься? Так и на амбразуру пойдёшь? А ну, смени физику! Как это «не получается»? Характер свой в карман засунь. Тебя когда в сортир не пускают, ты тоже смеёшься? Ну, изобрази. Уже лучше. Ещё мало-мало надуйся…»

Чаще других в дело шёл армейский метод убеждения приказом: «Ты не в райкоме, а на войне. В руках у тебя что? Граната. Приготовиться к подвигу, на тебя пять танков прут. Эх, велика Россия, а отступать… Боишься? Ничего не пописяешь, придётся прыгать. За родину, за партию, да. Глаза не закрывать! Не дёргаться! Глядеть смерти в лицо, не моргая! Нахальства побольше…» А иного приходилось брать на-совесть: – «Не смотри в объектив, пусть он на тебя смотрит, а смотри на Леонида Ильича и думай о великих стройках. Почему медленно проникаешься? В чём дело? Где твоё партийное самосознание? Где всяческий патриотизм, тебя спрашивают? О чём мечтаешь по сторонам? О коммунизме лучше бы мечтал, который вот-вот… Медленно, медленно…»

Работа спорилась, всё шло, как по маслу. На инвалидов, правда, времени уходило втрое, но их было не так много. Бородатых, как и положено, он отправлял стричься-бриться. Много было мороки с пьяными; Яшка их спроваживал до следующего раза, когда протрезвеют, потому что опасался, как бы они под воздействием бравурной музыки совсем от ума не отошли, а те сопротивлялись и поднимали хай, приходилось милицию вызывать. Зато с подвыпившими работать было одно удовольствие: Яшка безо всяких внушений приказывал клиенту состроить физиономию, будто он домой в подпитии заявился и не хочет, чтобы жена заметила, – прекрасные получились карточки, любой бы сказал о каждом в отдельности: завзятый ленинец, отъявленный коммунист, сразу видать товарища. Но это днём, а по ночам он проявлял, печатал и спал часа четыре под фонограмму, которая вертелась в голове круглые сутки без перерыва.

Результат был налицо: коммунисты района отличались от беспартийных повышенным уровнем сознательности, что сказывалось некоторым лупоглазием при наличии серьёзности, мужества, решительности, самоотверженности и готовности хоть куда сию же минуту, – именно то, что требовалось Петру Памфилычу для диссертации. Яшка уложился в срок, привёз из командировки толстый портфель добротных фотографий и около тринадцати тысяч деньгами. Несколько суток он отсыпался за счёт отгулов, а отоспавшись, вышел на работу, расплатился с долгами, кой-чего для дома купил и съездил с семьей в отпуск к родителям в город Бердичев.

С тех пор минуло около трёх лет. А теперь наш друг Яшка Малиновкер уезжал от нас насовсем, а с друзьями просто так не расстаются. Собрались, конечно. Шавкат Фатхуллин тоже был. Заказали в ресторане отдельную кабину на предмет выпить отвальную рюмку водки, пожелать Яшке счастливого пути с женой и дочкой и лучшей доли. Ну, и разговор по душам, от этого никуда не денешься. Сначала беседа не клеилась, но время перегодя мы разогрелись, расшевелились и кто-то сказал:

– Дурак ты, Яшка. Ну, чего ты попрёшься в этот Израиль? Чего ты там забыл? Кто тебя ждёт не дождётся?

– Ну как же! – Яшка говорит. – Дядя. Он вызов на семью прислал.

– Да брось! Ты его сроду не видел и ничего не случилось.

– А здесь? Чего тебе не хватает? Работа, квартира, коллектив…

Разговор вспыхнул, точно костёр при хорошем ветре, и очень быстро сделался всеобщим, потому что каждому захотелось высказаться начистоту.

– Какой из тебя еврей, Яшка? Ты же девяносто процентов наш. И фамилия девяносто процентов русская.

– Ой, смотри, Яков, не прошибись. А то будешь потом локти кусать.

– Запросто. Не везде за границей найдёшь, к чему смалу привык.

– И живём не хуже. Вот у меня, к примеру, два приёмника. А зачем мне два? Могу любому желающему подарить. Исправный, работает, как часы. Яша, не едь, я тебе приёмник подарю.

– Да его там в два счета разоблачат. Прислали, – скажут, – поддельного иудея, а он на иврите ни «бе», ни «ме».

– Работа у тебя какая? Хозяин-барин. Всё в твоих руках.

– А заработки? Братцы-первопроходцы, где он такие заработки найдёт?

– Яшка, чего ты прибедняешься, поимей совесть. Ты же тринадцать тысяч целковых только на обмене партбилетов загрёб.

Яшка поднял голову, и мы увидели столько печали в его глазах, словно в них собралась вся еврейская скорбь от Вавилонского плена до Кишиневского погрома, а возможно, и больше. Ему тоже не хотелось с нами расставаться. Он обвёл взглядом всех, кто сидел за столом и сказал негромко: – «Так их же не каждый год меняют…»

Кому-то, может, и смешно, а у нас никакого смеха не было, слишком серьёзно вопрос стоял. Мы сразу же поняли, что Яшка прав, и перестали его отговаривать. Другое дело, если бы партбилеты действительно меняли каждый год, тогда, конечно… Как это мы не догадались? Вот так оно и получается, когда чувства много, а рассудка чуть.

Вскоре мы разыгрались, а под конец даже сфотографировались. Яшка самолично навёл аппарат, нажал на автоспуск, устроился посерёдке, а мы к нему прильнули, как молочные братья, и каждый, небось, подумал:

 
Если встретиться нам не придётся,
Если наша такая судьба,
Пусть на память тебе остаётся
Одинокая личность моя.
 

Потом он уехал. Сперва в Израиль, затем в Штаты. Осел в Лос-Анжелесе. За год работу нашёл подходящую в рекламном издательстве, – такие, как он, нигде без дела не заржавеют, – а вот к английскому долго привыкал. Несколько писем от него получили. Писал, что живёт нормально; там все, кто работать умеет, нормально живут. Сделал несколько персональных фотовыставок, дом купил, родителей выписал из Бердичева, – в общем, жить можно. Только поговорить по душам абсолютно не с кем, – не тот уровень общения. У американцев насчёт этого ни понятия, ни опыта, – что такое «поговорить по душам». В языке тоже: «откровенно», «дружески», «искренне» – всегда пожалуйста, а «по душам» не получается, и отстают они от нас в этом деле порядка, примерно, на два. Всё остальное тип-топ.

Мы страшно радовались вестям от Яшки. В Атланте когда Олимпийские Игры проходили, так мы полмесяца телевизоры не выключали, всё надеялись, – а вдруг Яшку где-нибудь увидим. Но……………

Маленькие трагедии

Из одной котельной Толя мчит в другую и, прощаясь, не «до свидания» говорит, а «до аванса» или «до получки». Ему завидуют и называют бесом трёхжильным за то, что в трёх местах пасётся. Зависть, конечно, завистью, а он подсчитал как-то рабочие свои часы и сам себе не поверил.

– Твою дивизию! – ухватился за голову. – Семнадцать часов и не шатайся, это как? Что-то оно опять «да здравствует восьмичасовой рабочий», а?

– Своя рука, – отвечают. – Сам нахватал. Сверх двенадцати-четырнадцати ни у кого, один ты. Тебя кто кантует больше одной халтуры тянуть? Крупно любишь – давай вламывай, а дом отдыха на том свете.

С трезвой головой Толя промолчит, но не дай Бог выпить, – такой утренник закатит, только слушай.

– Да! – кричит он, выкатываясь грудью. – Люблю! Крупно! Без ума! Жить не могу! И не скрывай! А кто не любит? Ты, он, Михей, Родион? Ну, покажи кого, чтоб мимо рубля прошёл, я на него посмотрю. Или найди такую, чтоб за сотню не согласилась. Молчишь? Вывелись дураки, – «за туманом, за туманом»! Что-о? Да я её на знакомстве голыми руками возьму: «Тихонов моя фамилия, зарплата пятьсот рублей» – приехали. А принципы… вертел я их, знаешь где? Возле гостиницы в сквере по червонцу за штуку.

С ним лучше не спорить; тогда он быстро теряет раж, умнеет и может сказать даже что-то дельное, но не сразу.

– Не маленький, сам догадайся: ты при деньгах кто? Герой Совет-Суэцкого Союза. Как себя чувствуешь? Как адмирал на катере. У тебя Суэцкого ж совсем другая походка, если они у тебя есть. Уже ты не по тротуару идёшь, а по планете гуляешь. Весь на шарнирах, выше ростом, конкретный вид, по глазам профессор, на карточке объявление: мо-гу! Самостоятельность, кто не понимает…

Самостоятельности у него тоже на троих, и ребята частенько дают ему укорот, а каково он её в прочих местах упражняет, – сдувайте дальше, спектакль только начался.

– Теперь смотри на себя, вшивота безденежная, – хочешь, зеркало принесу. Кто таков? Ноль прохожая. Ручка от чайника. Ни муж, ни отец, ни товару купец, – во-от! В одном кулаке власть, а другой – деньгами владеешь, значит, всё взял; в одном кулаке власть, другой под сопло: нюхай, чем пахнет. Домой заскочил, – не имеет, на сколько, – главное, чтоб парад в тапочках и мухи не летали. В гости пришёл, – не важно, что раз в два года, а важно, где тебя, желательный, посадить, понял? Детишкам, и тем на тебя пальцем врут: «Вон, – говорят, – дядя в новом костюме всегда руки мыл, зубы чистил, а в полдевятого давно уже спал на вашем месте».

Таков он и есть: и одет всех приличней, и лицо имеет научное, а походку гулевую так и не выработал; усталая у него походка, грузная, – то ли башмаки импортные свинцом подбиты, то ли крупные деньги не сами в руки плывут. В спокойные часы без начальства Толя сон навёрстывает, а сигналы сработали аварийные, – тогда его будят, потому что лучше всех дело знает: «Давай, – говорят, – а потом ещё спи». Сны у него тоже денежные; будто он на восьми работах занят и везде авансы через день. Он говорит, – есть такие работы, совсем делать нечего, но туда берут по большому знакомству. Рублей полтораста в месяц он пропивает, это у него называется «политика разрядки», – всё время в напряжении, не расслабиться по-другому. И ещё он, тароватый, может себе одну роскошь позволить.

– А ещё за что нас девки любят, кроме денег? Характер. А ты его у нищих видел? Не видел. А почему? А потому, – характер, он тоже своё требует. Там разбил, там поломал, там в рыло заехал, соткой извинился, туда-сюда, глядь, а их уже очередь, и каждый просит в рыло за полцены. Так что ж мне, твою дивизию, думать? Люблю деньги, щедрость люблю, угощать всех подряд, только чтоб под музыку.

Конечно, это у него не характер, а вожжа под хвостом. Характер – штука постоянная, а это у него на одну минуту, пока пар не выйдет. И то сказать, не все хотят за полцены, а бывает, что и натурой требуют. В таких случаях у него либо губы расквашены, либо синяк под глазом. Но характер есть, есть.

– Вышли деньги, – становись, твою дивизию, в колонну раком по четыре и слушай, бичьё, команду. Смотреть противно! Душа с верхних этажей в полуподвал переехала, ноги кренделем, не человек, а знак дорожный: я ваш! я ваш! «Ага, – там думают, – гражданин-товарищ, такой-то нам как раз и нужен; сперва ты нас повезёшь, потом мы на тебе покатаемся». Нет, мужики, что хотите, а бедность, это я считаю, – стыдуха. Добывай деньги до последнего. Пока сила – добывай. Без них я, как абортированный; что слабый, что стыд берет, ну, глаза закрывай и – в третью ёмкость.

Обещанную дельную мысль о том, что стыдно быть беспомощным, Толя подал вовремя, и глава эта написана с чувством вполне осознанной срамоты и позорного бессилия что-либо поправить. Если б не стыд, завопить бы сразу: «Караул! Убивают!», а не пускаться в растабары, но со стыда голос пропадает, да и бесполезно это, кричать, по нынешним временам.

«Титаник» приписан к министерству энергетики. Министерство жиреет на кризисе, как спекулянт на поставках. Люди тощают, беднеют, кувыркаются в трудах по двенадцать часов, и ничего с этим не поделаешь. Приходится хвастать тем, что есть.

– А что нам Европа! Что она нам! Руку на вентиль, повернул-перекрыл, и пусть под наш баян цыганочку пляшут. Мы самые богатые в мире! По золоту ходим! У нас этой нефти хоть ж… ешь! Нам только захотеть, так мы! мы! мы!..

Все аж стонут от удовольствия: да, да, да! так им и надо! пусть попляшут! пусть попробуют! пусть узнают, туды их немцев, сюды их французов, что почём! Но если кто-нибудь размечтается, что-де, приедет барин, заметит плохую избушку и пособит лесом, того поднимут на смех.

– Ну, поехал! туши свет.

– Ето… в Крым по путёвке.

– На Золотые пески без «бе».

– Пособят, пособят, держись за землю.

– Как эт-самое, Славке петля.

– Сергеич, как думаешь, глухарь, пособят?

– Конечное дело.

– Гы! Гы! Гы! Сто рублей за вредность.

– Жрут, жрут, твою дивизию, никак не ужрутся.

– Ну. Что ж нам, бляха-муха, одним страдать?

– Заступили мы, хлопцы, в Германию, да? Глазам не верим, да? Всего кругом, да? под завязку. И думаем, да? – «Чего ж он, дурак, на нас попёрся?»

– А то и до войны без «бе» жили, и сейчас.

– Вот и пускай, эт-самое, горяченького…

Посторонний послушает-послушает и плечами пожмёт: «Что за странные люди! – решит. – Жизнь у них не заладилась, так они из-за этого всем зла хотят». Но люди не странные. Они самолюбивые. Тронь их за живинку, они собственной бедой величаться начнут, если больше нечем. Гордость у них в природе, вот и куражатся. И спорить с ними – всё одно, что крестьянину астролябию продавать.

По количеству смертей и увечий министерство занимает третье призовое место: пальма первенства у горняков, серебро у автоводителей, а у нас бронзовые награды, – тоже очень почётно, хотя рассказывать о случаях, учтённых ведомственной статистикой, не так интересно; работа как работа, рискованная, правда, но обычная, а людские издержки – это щепки, когда лес рубят. Кого-то автокар задавил, кто-то угорел в топке, кого-то замкнуло током на секционнике, – что тут поучительного? Иное дело, неучтённая смерть, а она приключается здесь, как, впрочем, и в других местах, только о ней ни в каких ведомостях ни сном, ни духом не упоминается.

Как всякий порядочный лайнер, «Титаник» имеет свою судовую роль, где перечислены фамилии, имена, должность, квалификация и адрес проживания. Это список производственного персонала. На обложке какая-то шкода предписала хранить его вечно, и он, в самом деле, хранится. Те, кто прибыл-убыл поживу, те вычеркнуты насквозь, но местами та же шкодливая рука вымарала только адреса, нацарапав сверху негнущимися железными пальцами точные слова.

Данилов Вячеслав – повесился;

Зайцев Борис – убит;

Неемре Ян – расстрелян;

Клименков Александр – скончался на выходных;

Дьяконов Сергей – спятил…

Грустно, как в драме. Хорошо, что всякая драма, если она верно списана, содержит в себе комедийный элемент, в согласии с которым можно заявить, что никто ни на кого не собирается нагонять тоску. Пусть тоскуют там, где [][1]1
  Пробел в рукописи.


[Закрыть], а русский тип, жизнерадостный неунывака, сам, дай срок, разберется по существу, тем более, что Слава Данилов был никакой не «[][2]2
  Пробел в рукописи.


[Закрыть]», а друг, товарищ и брат, как заповедано.

Знали мы о нем, честно говоря, не больше, чем о других, то есть совсем немного: выпивал; жена его била; тесть в милиции работал; тёща отбирала у него получку прямо на улице; не раз, не два приходил он под котлы ночевать; осталось после него двое сирот – вот и все. У нашего невежества свои причины: откуда же нам о других подробности знать, когда на себя времени нет, а уж в гости пойти, за город выехать или под выходной собраться – куда там! – целая история. Да и людям на свою жизнь жаловаться тоже – и стыд берет, и некогда, работа заедает, успевай только поворачиваться: здесь отбоярил, туда побежал, полсуток долой, а домой примчался, и там завал: нестирано, несварено, немыто, – ни роздыха, ни передышки, ни малой секунды погоду заметить. Теперь каждый норовит в рабочее время всякую естественную потребность справить: кто выпить, кто отоспаться, кто помоложе – девчонку помять, кто анекдоты потравить или душу расстегнуть, только не свою, а чужую, она дешевле. Ну, и проходит жизнь в трудовой деятельности, а деятельность эта, хоть она и совместная, да черт ей рад: каждый – айда сам по себе до аванса, как Толик говорит, если не до получки. Конечно, люди не стали хуже, чем когда-то, и нечего на них наговаривать, что они, вроде того, к худшему переменились, – это времена переменились. Говорили же древние: «Tempora mutantur et nos mutamur in illis»[3]3
  Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.


[Закрыть], так оно и есть; времена, действительно, меняются, а людям что? Оттого и нормы пошли другие. Раньше, к примеру, человека встречали по одёжке, а провожали по уму, или ещё по каким-нибудь достоинствам, а сейчас о нём важно знать одно-единственное: сволочь или не сволочь?

Так вот: Славка был не сволочь, это точно. Был он тихий, спокойный работник, царство ему небесное, хоть и грех этак самоубийцу поминать, да ведь добрый человек был, и вреда от него никому не происходило. Когда он выпивал, то, по большей части, сидел и молча плакал, а ему сочувствовали тоже молча. Обыкновенное это дело, когда взрослый мужчина плачет, за что его презирать? – его жалеть надо. Времена и без того жестокие, чтобы ещё к ближнему презрением ожесточаться.

Отметил он, как положено, международный женский праздник, и на другое утро захлестнулся помочами на туалетном бачке; сам на унитазе сидел, а петелька не давала ему свалиться. Похоронили его чуть что не бегом, и без никаких там «земля пухом» в домашней застолице. Поэтому ребята набрали водки, перепились прямо на работе, и дня два никто ни с кем не хотел разговаривать. У Славки набралось много отгулов или, проще говоря, переработок, но государство за них не платит сразу, и порешили сделать – смехота! – как по облигациям: пусть, мол, покойный Данилов числится как бы на работе, а вдова пусть, пожалуйста, приходит и, пожалуйста, получает. Ну, ходила она, кукса жалкая, получала, целых полтора месяца получала, и неживой Славка целых полтора месяца проходил в бухгалтерских ведомостях как трудоспособный передовик, который и живёт – не тужит, и помирать не собирается. Вообще в этой истории много было потешного. Разве не смешно?