Текст книги "Битые собаки"

 
Як вмер Савродим,
Та й на лавцi лежишь.
Його жiнка Савродимка
За горiлкою бiжить.
 

Точно так, а вовсе не то, что теперь поют, будто мы «пред родиной вечно в долгу», – неправда. Какой же Славка должник, если подумать? Это родина перед ним в долгу, это она ему задолжала, – взаймы брала, как хотела, да ещё, небось, мечтала, что он ей за это «спасибо» скажет. Вот и перемешалось горе с весельем: и смеёмся до слез, и помираем со смеху, и сами порой не ведаем, отчего оно так. Но как же не смеяться? Глянул во все глаза на беду понятную, духом сник и с ума нейдёт: кто ж следующий? чья дальше очередь? А пересмеялся, – вроде через себя переступил и ещё, гляди, пожил-побыл.

Знатьё бы заранее, чей черед. Побрился бы, подстригся, чистое надел как в старину, с семьёй простился со щеки на щеку и на работе с каждым за руку, а мастера особо предупредил: «Ты мне, Андреич, новый наряд не оформляй да присмотри, будь ласка, чтоб старые позакрывали». Но это на крайний случай. А в охотку, так нет лучше: отгулял сверхурочные и ни на какую работу носа не высунул, а чинно-благородно лёг в красном углу, подмигнул семье, – не шибко, мол, из себя выходите, соседей беспокоить, – и преставился! Жена тоже, поди, нашла бы час родненьким обозвать, по головке погладить, а умные дети служили бы панихиду не по грубой «матери», а по горьковской, где сказано, будто про нас: «Прожив такой жизнью лет до сорока, человек умирал». Много было всяких фантазий на тему жизни и смерти Славы Данилова, много строилось во хмеле догадок на будущее, но кто его безо времени угадает?

Следующим оказался Боря Зайцев. Если принимать за чистую монету все, что глаза видят, то его скоропостижная осиротила местком, обездолила партком и поставила администрацию в полных раскоряк, а если по правде, то Борина гибель удручила больше всего тех, с кого премию срезали за плохую политико-воспитательную, а их набралось немало. Кинулись они, было, по тому же адресу «местком-партком-администрация»: «Не лишайте, мол, по силе-возможности Бориной семье помощь оказать и товарища помянуть во традиции», – нет, не разрешили: «Никаких, – говорят, – поблажек разгильдяям». Конечно, разгильдяи наскребли, у кого что было, – кто трёшницу, кто червонец, – и семью поддержали, и традицию соблюли. Как-никак был Боря душа-парень, с весёлым характером, все уважали, всем нравился и не его вина, что так получилось. Если б он знал, сколько из-за него людей пострадает, сам бы сказал: «Чем вам, мужики, своего лишаться, давайте-ка лучше я в кислотный танк сигану».

Боря пропал в светлый день аванса, – будь он трижды пропит до последней копейки, – а убил его Ян Неемре, эстонец, по прозвищу Мишка. Человека очень просто убить: махнул шкворнем и – нет его. Только-то и успел Боря сказать: «Дурак, что ты делаешь?», а потом уже всё время лежал, сперва на полу слесарки, затем дома в гробу и выражение лица у него было, как будто кутний зуб ноет нестерпимо. Ян, между тем, ещё одному перешиб ключицу. Остальные, видя такое дело, – дал Бог ноги, кто куда, какая уж там политико-воспитательная. Разогнал он всех, липовый этот Мишка, общую водку допил, у Бори из кармана аванс вынул и был таков. О происшествии сразу же в милицию заявили, а те говорят: «Без вас хватает нам заниматься, к тому же олимпиада сейчас, некогда, ловите его сами».

Ладно, мы не гордые. Сами нашли, сами скрутили, сами доставили: – «Нате, если вам некогда». И получил Мишка вышку. Что о нём ещё сказать? Было ему под пятьдесят; судился не один раз и просидел этак лет двадцать; от долгого сидения выработалась у него привычка входить-выходить без спросу и открывать все двери подряд, не важно, что там: женская душевая или красный уголок. Русских он ненавидел, а водку пить с ними – пил. Ну и пей за компанию; зелье это, чем больше его пьёшь, тем меньше оно стоит, а что националист, так это ерунда, мы сами шовинисты, разве что отходчивые, а Ян был угрюмый, как сыч, – и человека доброго загубил, и сам следом пошёл.

Собрали народ по этому поводу и зачитали судебное определение. Там определять-то было всего лишь факт и меру, потому что всё ясно, никаких скрытых моментов, но наши законники если за что возьмутся, то и пальцы знать, – ничего путем до дела не доведут! И столько в том определении было про убийцу накручено-навинчено, – и такой, и сякой, и ещё вон какой, проходимец, вор, самозванец, экстремист, ни одной положительной характеристики… Короче, разбомбили его раньше, чем расстреляли, хоть и говорят, что двум смертям не бывать. И себя при этом не забыли выгородить, что-де милиция всегда знала, какой он преступный элемент.

– Так вы что ж его нам? нарочно подсунули? – спрашивает Литвиненко сварщик. – Чтоб он тут, значит, дел натворил, – так, что ли? Ну и держали б его под охраной, раз он элемент. Тем более, что вы такие умные, за год знаете, кто кому жизнь сократит. Говорили бы прямо: слесарь был ничего, плохому слесарю высокий разряд не дают, но при чем тут разряд? Ничего вы не знали. Вы даже задержать его не могли самостоятельно. Чего вы боитесь? Это ж не фигуристы за границу убежали, а рабочий рабочего убил, – дело простое. Рассказываете, будто мы дети малые, а у самих концы с концами не сходятся.

Махнул он рукой и сел. Видит комиссия, что у нас, действительно, низкая сознательность, и стали они меж собой переговариваться: неправильно, мол, товарищ вопросы понимает; надо, мол, поправить товарища. И про низкий уровень сказали, и про политико-воспитательную, которая не на высоте, и много чего ещё наговорили, в том числе пообещали не забывать нас, отсталых, а наведываться и разъяснять. И повадился кувшин по воду. Разъясняли, разъясняли, ещё больше дыму напустили. «Преступника, – говорят, – мы, конечно, расстреляем, но не сразу, пусть сперва оправдает убытки на похороны Зайцева и на монумент, а как оправдает, так мы его и шлёпнем». Тут опять кто-то из наших задаёт вопрос:

– Неужели, – спрашивает, – Боря Зайцев у государства на память себе не заработал, хоть бы за отгулы, чтоб убийца ему ещё памятник ставил, – где ж оно такое видано?

А ему отвечают:

– Вы что ж, товарищи, думаете, социализм – это мошной трясти? Ошибаетесь. Вы тут будете головы друг другу проваливать, а государство вам похороны по первой категории, – так по-вашему? Не так. Государству быть в прогаре из-за вашей глупости не расчёт; у государства свои законы, а дуракам закон не писан.

Тут все разом за Борю обиделись и говорят:

– А-а! так бы и сказали сразу, что государство отдельно. Теперь всё нам ясно, вопросов больше не имеем.

Хотя вопросы, конечно, были всякие и много, но мы их уже решали промеж себя. Правоведы по одному, по два ещё к нам ездили, а для чего? – спросить. Раза бы хватило для душевных разговоров, будь он поумней: «Живём мы, дескать, по законодательству царя Гороха: око за око, зуб за зуб. Согласно такому распорядку Мишке полагается пуля в затылок». И никто бы не ерепенился, а напротив, сказали бы: «Если так, значит, заслужил». А они переливали из пустого в порожнее, что, во-первых, Яна подвели под расстрел правильно; и во-вторых, его нужно расстрелять; и в-третьих, тоже надлежит, потому что наши законы смертной казни самые справедливые, и законов таких сколько угодно: за крупное воровство, за большой ущерб, за измену Родины, и за, и за, и за – пальцев на руках не хватает, разуваться надо. Словом, талдонили – ну, точь-в-точь преступник возвращается к месту преступления уничтожить отпечатки и всякий подножный компромат.

Слушали мы, слушали, и падала наша сознательность ниже и ниже, а в общем, чем больше слушали, тем крепче сомневались, и постепенно смекнули, что никто Мишку стрелять не собирается, – это раз; что брать у человека жизнь даже по закону никому не полезно, – два; что нам тут попросту компостируют мозги, а кому это нужно, следует подумать. И зашумел разговор душ на двадцать, а то и больше.

– Понапрасну эстонца застрелили, муха.

– А ты хотел, ето, на поруки?

– Не на поруки, а неправильно за мокрое дело по суду, понимаешь, мокрым делом.

– Точно. Направили б, эт-самое, на особо опасную, и пускай горбит, пока, эт-самое, не загнётся.

– Стало, опять к нам? Мы тоже особо опасные.

– А хоть и так. Без «бе» газоходы чистить, мазутные ёмкости, кислоту сливать.

– Разов сколько обрыгался б кровью и туши свет. А что? И справедливость, и нашему труду охрана, и вообще.

– Да их и так не стреляют, не беспокойся.

– Что ж их, муха, к ордену?

– Ну, орден, – носи его сам, да? а мне лучше деньгами. Свояк говорил, да? не стреляют, а посылают уран добывать. Там он, да? подобывает с полгода, пооблучается, да? и коньки в сторону, – понял?

– Я молчу. На кой же они нам тогда мозги полощут, что к высшей мере?

– Чтоб ты, валух, думал, будто у нас всё по правде.

– Ух ты, какой дошлый! А мы тут, эт-самое, поглядеть на него народились.

– Кроме смеха, а у Бори семья. Кто ее, твою дивизию, кормить будет? Государство?

– Кха!

– Гм!

– Хи-хи-хи, я молчу.

– Сосу, сосу, худею.

– Накормят, туши свет, маслом отрыгнёшься.

– Пшшшшш! все свои.

– Ну вот. А кто? Ты?

– Не холостой, эт-самое, своя рубашка, самому во щах, эт-самое, не жирно.

– То-то, «не жирно». А присудили б Мишку по жизни и – вкалывай. Твою дивизию, семью покойника содержи. Как по-твоему, Сергеич?

– Сабо сомой.

– И то, мужики! Борину бабу спросить ежели, да? «Чего ты хочешь, да? Или мы этого гада за яйца принародно повесим, или будет он всю жизнь, да? с кайлом гнуться, а зарплату тебе?» Что б она ответила?

– Ето! Так спрашивать, любая б захотела.

– О! Понял, муха, про что гуторишь? Лю-ба-я! А раз любая, значит, все. Значит, законы у нас гнилые. Скажи, Михалыч, у тебя ж высшее, муха, филогическое.

– Да чего? Всё так. Ездил царь Александр к Наполеону и своего секретаря с собой брал Европу посмотреть. Потом спрашивает: «Ну, как оно?» А секретарь, Сперанский-фамилия, говорит: «Тут, государь, законы лучше, а у нас люди лучше».

– Да, врубил, туши свет!

– Прямо так без «бе» и сказанул?

– Давно ето было?

– Сто семьдесят два года.

– Ты смотри, муха! И сейчас так.

– А немцы, те вешали. Как Ростов забрали, понимаешь, наловили жульманов душ десять и через газету объява: «Такого-то числа, понимаешь, во столько-то на площади будут вешать воров и жуликов, а жители без билета приглашаются на-посмотреть». Пацаном дело было, ходил. Гляжу, понимаешь, ведут: один за одним, руки, понимаешь, назад, на груди «вор-бандит» написано. Ещё накинул – ба! – Сева Жмых из нашего, понимаешь, двора: дезертир с начала войны, скокарь высший сорт, житья не было. И он, понимаешь, подзалетел. Ну, вздёрнули. Так веришь? – по ночам стало можно ходить, понимаешь, а жулье, как сквозь землю. Потом наши вернулись. «Не воры, – говорят, – это были, а народные, понимаешь, мстители, а что воровство, так то, понимаешь, для отвода глаз, так надо было». Ну, братская могила, гранитный солдат. Мамашке Севкиной медаль, понимаешь, не знаю какую…

– Так то для страха, да? Вот и боялись. А теперь щёлкнут, да? в подвале, как шмакодявку, – кого они этим, да? запугают.

– Всё равно, не дело к высшей эт-самое. Военное время – одно, а мирное – совсем эт-самое.

– Я по Би-Би-Си слышал: казней, ето, нигде больше нет, у одних только у нас.

– Выгодно потому что. Пускай дураки думают, как мы, будто Мишка накрылся, а он, муха, будет пользу давать государству, а Борина вдова с детьми не лысая, перебьётся.

– Брешет заграница! В Пакистане кого-то исполнили – только свет туши. Опять же в Турции, – в газетах писали.

– Ну и чего такого? Это, которые из-за власти. Какое нам дело, я молчу, пускай хоть все перережутся.

Длинные были разговоры предлинные, а от них хоть и легче, но не надолго. Не успели двум трупам косточки перемыть, а третий тут как тут: висит, качается на ветру, деревом поскрипывает от проходной неподалёку. Женька Кудинов на смену шёл к семи утра, темно ещё было, троллейбусы, как всегда по субботам, только-только пошли, а с вечера снежку нападало, белым-бело все. Смотрит Женька и видит на белом чёрное: милицейская машина и Гамильтон кого-то по рации вызывает, – не то скорую, не то подмогу. Протёр Женька свои очки близорукие – висельника заметил, а под ним ещё два Гамильтона снежок пушистый вытаптывают, – что-то покойник там написал. Потом разглядел мертвеца, чуть не заматерился, что, мол, нам своих таскать – не перетаскать, так ещё чужие наладились. Спрашивает у блюстителей: – «А чего он тут нарисовал?» – «Чего! чего! – обозлился гамильтон, а сам маленько по снежку танцует. – Антисоветчину, гадюка, нарисовал, вот чего». – «А какую такую антисоветчину?» – не унимается Женька. – «Проходи, – другой топтун говорит. – Много будешь знать, сам, горбатый, зависнешь, как эфтот диссидент».

Другие, из смены, тоже успели его отметить. Парень, как все; недавно, видать, демобилизовался и, похоже, эстонец; волосы длинные, модные, белёсые; язык от удушья вывалился и слюней на груди намёрзла целая гуля. Только и того, что не наш, да это разве утешение? Небось, жил человек, жил и под конец жизни своей что-то сказать захотел, написал что-то. А Гамильтоны по свеженаписанному медведя сплясали в тёплых валенках, и не узнать стало, из-за чего он, голова бедовая, лихо над собой учинил. Прожил человек, вроде веслом по воде плеснул и – никаких следов. Конечно, такое везде случается, но у нас это чаще, чем у других, – вот что обидно. «Тихо, граждане, – гамильтон говорит, – и без паники. Всё в порядке, разойдись малой скоростью по своим местам».

Пашка Корягин спозаранку «Инспектора Лосева» сел читать, – бросил. «В книжках, – говорит, – милиция совсем другая, не могу в ето поверить. И личность, – говорит, – евойскую забыть не могу: глаза вылупил, морду, ето, перекосоротил, язык высунул и дразнится. А тут суббота, взять негде. Может, помянуть, так оно бы ето? а? полегчало?»

– Как же, не полегчало! – отвечает Вася Пеликанов. – Как дважды два, понимаешь. А где? Закрыто все.

– Как я, мужики, соображаю, – говорит Женька, шевеля по-верблюжьи горбом, – хорошее дело, помянуть. Несмотря на, как говорят. Может, у него нет ни души. Может, он детдомовский. Может, толковый парень был, а? Что ж ему, так виноватым и оставаться? Надо простить.

Открыли столярку, вынули из рундука две бутылки политуры, отомкнули ремцех, врубили вертикальный станок сверлом в жидкость, лакокраску на легированную сталь намотали, спирт в посуде остался – полчаса дела. Женька налил в кружку до отметки «на помин», побалагурил: – Закурим листового, помянем деда Лесового, двух Матрен, Луку с Петром, Сидора, Макара, ядрёна мать, Захара… Эх, понеслась душа в рай! – и выпил. Вася опростал своё под «мягко лежать», Ваня Будовский пожелал бедолаге небесного царства вопреки канонам, а Паша сказал наверняка, что все там будем, хотя в смене был моложе всех. Так и простили незнакомца.

Им вообще в этот день крепко не повезло. Распили они спирт, включили телевизор, а там передача об охране природы: какой-то браконьер оленя подстрелил, а вокруг мяса собрались служащие в галстуках и хнычут, – кто в разлив, кто на вынос. Вася смотрел, краснел, синел, наливался да потом как гаркнет:

– Глуши сундук! Заткни ему хайло, собаке! Люди гибнут-весятся, а мы, понимаешь, хоть бы что. По падле нюни распустили, сволочи, понимаешь, конца вам нет. Заткни, а то плоскогубцами кину.

– Погоди кидать, – говорит Женька, глядя в программу. – Тут сразу после природы «нотабеня»: «Рабочим часам – наивысшую отдачу». Боюсь, подпитку провороним, – засосут.

– Всё равно, вырубай, – упёрся Вася. – Не могу я, понимаешь, спокойно глядеть на ихние хари.

И проворонили они подпитку. Сорвало у них насосы, остановились котлы. До конца смены бегали, режим налаживали, весь хмель выдуло, а к троллейбусу шли – от дерева проклятого отворачивались и помалкивали, один только Ваня сказал:

– Домой приду, одеколончику ахну. Жена флакон «Серёжи» держит, вот я его из ревности и того. Ахну и – спать, быстрей забудется.

Таких покойников трудно забыть. Долго они помнятся мучительным выражением лица, как будто всю жизнь кислым питались и померли в тисках верстачных. Лишь Саня Клименков симпатичный был покойник. Но он трудно болел и уже при жизни напоминал мертвеца, потому и в гробу лежал, как живой: спокойно, величаво, барин барином, усы нарасчёс, костюм коричневый, новогодний.

Он попросился к нам в смену четвертым, когда Лёша Гладышев после вендиспансера на увольнение подал. Мы, конечно, сразу поняли, что – не жилец, и работать его не заставляли, но он сам от нас не отстать старался и мелькал – голова поперёд ног.

– Сидел бы ты, слушай, – говорил ему Сеня Любин. – Расшибёшься, чего доброго, на паёлах или на антресоли свалишься, склеивай тогда тебя по частям.

– На Варшаву! – задирался Саня нараспев. – А я, как Антей: за землю подержусь, ещё крепче встану.

– Тебе б санаторий, – советовал Толик. – Подлататься, твою дивизию. Подал бы в местком, гляди, подмандили б тебя в Сочах или где, запчасть какую новую…

– Жалел волк кобылу, – отвечал он бодро, – а местком Клименкова. Санаторий, ребята, пройденный этап и не про таких, как мы. Вы не знаете, потому что здоровые, а я знаю, было дело. – Он вдруг озлился, ударил кулаком по цыплячьей своей груди и стал похож на хоря. – Да ты-то меня чего вынуждаешь? Ну, не хочу я с ними никаких дел. Не-хо-чу! понятно или нет?

Справляться с мускульной работой он не мог с самого первоначала и однажды заявил:

– Вы, ребята, не особо меня балуйте. Если мешаю, я хоть завтра могу на больничный. Только неохота мне в больницу, не выйду я оттуда. И премий по бюллетеню заплатят дырку от бублика. А жить на голый оклад, – сами знаете!

Мы стыдливо хлопали глазами и говорили со всеми знаками препинания: «Ты чего это, Саня, городишь? Кому ты лишний? Будь тут хоть до пенсии, – что мы тебе, чужие? Хочешь – походи, устал – полежи. Об чем толковать нашел, – брось!»

Ночная вахта у него была облегчённая, с полуночи до двух, когда «Титаник» скинет с себя нагрузку и умиротворённо заурчит в четверть силы. Стоял он её всегда добросовестно и вовремя включал сигнализацию, так что мы успевали и собраться, и закурить, и даже лицемерно обрадоваться встрече с инспектором. В такие моменты Сеня Любин вполне соответствовал должностному положению сменного диспетчера.

– А-а, товарищ Плеханов! – кричал он, лучезарно оскалившись. – Лунная ночь, тихая погода! Неплохо выглядите, давненько не видать, как здоровье? не спится? А мы только вот-вот приборку закончили, чай у нас. Толя, плесни чайку товарищу проверявшему. Вам с лимончиком или без? Саня, уступи место старшему тебя но должности. А мы как раз политинформацию надумали, хорошо, что вы пришли, чем больше народу, тем активней со стороны. В Саратовской-то области, слыхали, сколько сенажа на зиму? О-о-о! Или в Уренгое молодцы чего вытворяют семимильными шагами, га? А Садат опять за своё с евреями конспирировать. Но ничего, есть ещё ребятки в Биробиджане…

Сенька – яхтсмен, пианист и наглец. Без подготовки с ним разговаривать – не проходит. Плеханов его не переносит; черкнёт подпись, повернётся этакой Фортуной к неудачникам и – восвояси, а Любин даёт отбой: – Кому что снилось, досматривай! Я его напугал, не вернётся, дважды в одно место снаряд не бьёт.

Плеханов тоже помер, но незаметно. Спросили мы как-то у очередного проверяющего: «Что это Плеханов совсем нас позабыл?» – «А он от инфаркта помер». Вот так штука! Отставной политработник лет шестидесяти, мог бы ещё потерпеть, хотя премии драконил за всякую мелочь, да Бог ему теперь судья. А при жизни Клименков Саня раза три нас от него выручал.

Такие встряски были, понятно, в редкость. Обычно Саня досиживал до положенного часа, будил меня и ложился на моё место. Однажды я проснулся раньше времени, слышу – кто-то впотьмах руками по стенке перебирает со стоном. Я догадался, что это он, спрашиваю: – Саня, что болит? – а он отвечает: – Всё болит. – Это было один-единственный раз, когда он пожаловался. Вообще-то, он даже и не спал, – просто лежал от слабости, а иной раз вставал и приходил посидеть.

– Рассказ пишешь? – спросил он по случаю.

– Рассказ, – я ответил.

– Напиши про меня.

– Я не могу про тебя, Саня.

– Почему?

– Ну… ничего о тебе не знаю.

– Как же не знаешь, когда работаем в паре?

– Так этого ж мало. Для рассказа сюжетную фигуру надо, а твоя фигура – эпизод. В романе ты ещё туда-сюда, а в рассказе…

– Ну, роман напиши.

– Я не пишу романов.

– Не можешь?

– Не пробовал. Может, и смог бы, – время не позволяет. Сам видишь, как у нас с ним. Чуть-чуть. Тебе на рыбок аквариумных, мне на рассказ, – не больше.

– А с перебоями?

– Ну! Большая вещь работы день в день требует. Режим. Возьми Толстого. Или Сименона. Или Хемингуэя. Или кого угодно. Знаешь, как у них? С шести до девяти – бумагу пачкать. С девяти до десяти – завтрак, почта, газеты. С десяти до часу – прогулка на яхте. Или верхом. Или садоводство. Сад, конечно, собственный. Яхта и лошадь – тоже; чем хочешь, тем занимайся. С часу до трех – деловая переписка. Потом до четырех – обед. После обеда всхрапнул пару часиков. С шести до восьми – чай со сливками или кофе под рукопись. Друзья, семья, кабаки, визиты, театр и прочее – до полуночи. Затем баиньки, а завтра те же самое. Кто ж меня кормить будет, если за роман сяду?

– Понимаю. Это ты верно про меня объяснил.

– Что «верно»?

– Что рассказ с меня не напишешь. Да и роман. Неинтересный я. И жизнь у меня – эпизод без интереса, нечего рассказывать. Отца не знал. Матери тоже. Брошенный я, подкинутый. Может, и детей не люблю из-за этого. Про таких раньше кратко писали: «Иван, не помнящий родства», – вот и весь рассказ. Извини.

Под Новых год я подарил ему что-то из своей писанины, не помню в точности, что. А с января мы уже боялись, что он умрёт на работе в возрасте Спасителя, но он дотянул до апреля и умер от рака на выходных. Позвонила жена и говорит: так и так. Мы собрались, полкотельной собралось, и поехали хоронить. День Сане выдался – лучше не бывает: светлый, тёплый, ласковый; не день, а нежность мира сего. И он лежал: умный, завлекательный, с иголочки, ну, джентльмен, – влюбиться можно, ни разу мы его таким не видели. В начале года он побрился, но за три месяца усы у него вновь отросли во всю мощь, – пышные, цыганские. Детей он не заводил, жена осталась бредить дома в температуре. Были на кладбище тесть, несколько друзей да мы, а больше никого. Человека четыре высказались о нем, и у всех отлично получилось. Даже по части философии неплохо. Вроде того: «Живые закрывают глаза мёртвым, мёртвые открывают глаза живым». Или: «Дерево срублено и его можно вымерять. Саня окончил жизнь, и можно о нём сказать несколько правильных слов». Если же все, накоротке сказанное, свести воедино, выйдет примерно так:

«Он был мужественным человеком. Года два он смертельно болел, и мы знали это, но никогда не слышали от него жалоб. Жил он в общежитии и мечтал о своей квартире, но ни на кого, помимо себя, не полагался, потому что было в нём слишком развито чувство собственного и человеческого достоинства. Был он жизнерадостен, умел шутить и понимал шутку – единственное, что украшает и облегчает тяжкое житье наше. Характер у него был взрывной, беспокойный; с ним можно было соглашаться или спорить, но оставаться равнодушным – нет, не было среди нас равнодушных к нему. Кроме нужды и бедности ничего он не знал; кроме жены, друзей и нас никого больше не имел, даже родителей. По этой причине он работал до последнего.

Теперь он скинул с себя отрепья нашей лживой и грязной жизни, а квартиру ему предоставила мать сыра земля без ходатайства месткома. И мы, наследники, собрались здесь, чтобы честно поделить все, что от него осталось. Что ж нам делить? Какое наследство? Память. Это имущество мы сбережём и не промотаем, пока сами живы. Спасибо, Саня, что был с нами. Прости, Саня, если что не так. Прощай, Саня».

Потом были грустно-весёлые поминки, а за ними неожиданность: Саня Клименков стал прорисовываться да так чётко, – ну, прямо, садись и пиши. Будь можно, так бы ему теперь и сказал: «Саня, ты не эпизод, но тебе просто не дано было об этом знать. А я выполнил твою просьбу. С перебоями, правда, но выполнил. В отдельный рассказ ты не вошёл, но место для тебя всё же нашлось. Что за вещь по жанру я написал, – мало меня заботит; еже писах – писах, пусть разбираются, кому не лень. Я даже фамилиями не погрешил. Что с вас взять, с мёртвых? Вам теперь и миллион лет, как одно мгновение. Ни ответственности, ни сраму, ни долгов – ничего, одна только память. Хороним мы вас по старинке, в землю, а из той земли родина образуется. Уж какая ни есть, а родина – так и живём».

И живут люди от одной драмы до другой. А они разные, эти драмы, и в каждой что-нибудь забавное: фарс, ирония, шутка тонкая, порой даже до буффонад дело доходит, потому что смешное с печальным так в нашем быту повязано, как жизнь со смертью. Такое вот совмещение жанров приключилось, когда Серёжа Дьяконов допился до голубых чертей и с ума сошёл. Казалось бы, ум потерял – всё потерял, беда! чему радоваться? А вот же! Явился он спозаранку на щит, сам взъерошенный, глаза блестят, и говорит сменщику:

– Ночь не спал. Жена с дочкой к своим уехала, родители – ещё раньше, один на хозяйстве. И откуда их столько набралось, – полная квартира.

– Кого? – поинтересовался сменщик.

– Лилипутов. Маленькие, мохнатые. По-за шторами, под столом, в холодильнике, – куда ни глянь. Соберутся и пищат: «Сергей, ты не спи, а то квартиру спалим». Как заснёшь? Встану, разгоню их, сволочей, маленько: «А ну, киш отсюда, туда вашу сюда и обратно!» – а они опять соберутся и по-новой: «Сергей, не спи».

Сменщика мороз по спине продрал. Отодвинулся он от Серёжи и спрашивает:

– Давно не пьёшь?

– Давно. Послезавтра третий день будет, – пошутил тот и сразу же поправился. – С места не сойти, третий день в рот ничего не беру выше пива.

– Ты и пиво бросай, – посоветовал сменщик. – В нём тоже градусы.

– И до чего ж, гады, хитрые, – продолжал Серёжа о лилипутах. – Газеткой позакрываются, а сигаретами дырки в ней жгут. Ну, глаза закрою, слышу, как бумага горит, – чаду напустили. До самого до утра так. Утром смотрю – на работу пора. Закрыл я их в квартире, черт с ними, пусть что хотят, то и делают.

– Знаешь что? – посоветовал сменщик. – Ты до обеда покрути контровую задвижку, какая потуже, намотайся, пообедай, но выше кефира ничего не пей. А после смены не на халтуру иди, а в кино, и попробуй после поспать.

– Ладно, – пообещал Серёжа.

Он расписался в приёмке смены, но задвижку крутить не стал, – не дурак же он бесполезную работу делать, – а взял лом и пошёл к мазутчикам.

– Здесь у вас птичка спрятана, – показал он на прибор-самописку. – Зачем вы её туда посадили? Отпустите, пускай летает. Что она вам сделала? Неужели вам не жалко птичку в тюрьме держать?

Мазутчики уставились на него во все глаза, ничего сообразить не могут, а когда до них дошло, всех как ветром сдуло врассыпную. Прибор вылетел, как пробка, с одного раза. Разламывая его по кускам, Серёжа всё время разговаривал с птичкой.

– Погоди, – говорил он. – Скоро я тебя выпущу. Не бойся, не трону, зачем ты мне? летай на здоровье. А-а, тебя тут нету! Значит, ты в другом месте!

И приступал к новому прибору.

Его обуяла великая освободительная миссия, самая благородная из маний, какие только бывают. Может, она у Серёжи возникла по общим причинам, как у всякого русского, когда он трижды хлопает себя по груди и говорит какому-нибудь австрийцу или венгру: «Мы вас освободили». Вызволять и освобождать, – это у нас в крови, с этим ничего не поделаешь. Причём, неважно даже – кого, нам это всё равно, лишь бы другим волю предоставить. Сейчас, например, поговаривают, что пора иранцев идти вызволять, хватит им, чернявым, в неволе томиться. Словом, для других мы всегда готовы, а у самих птичка внутри сидит и такие порой фокусы отчебучивает, как с Серёжей. А возможно, были у него причины частные. В прошлом Серёжа нёс армейскую службу во внутренних войсках и насмотрелся на всяких лагерников, – вот оно из него и выходит.

Разгромив мазутное хозяйство, он перешёл к главной трассе. К этому времени за его действиями наблюдала целая толпа, перед которой он выступил с провокационной речью.

– Здесь женщина! – кричал он, стоя на трассе, будто на трибуне. – Здесь женщина, её посадили, но мы не позволим! Что ж вы стоите? А ещё мужики! Где ваша совесть? Она же женщина! слабая! а её тут держат. Эх, вы!

Трасса выходит из котельной стальными трубами метрового диаметра, и теоретически в ней вполне хватит места женщине разместиться, но что ей там делать практически, знал один Серёжа. Он поднял палицу и нанёс по трассе богатырской силы удар. Порвалась толь, кусками брызнула бетонированная обмуровка, хлопьями полетела стекловата, и вскоре металлический звон оповестил, что лом коснулся трубы.

– Надо его остановить, – сказал Станчик.

– Дурак, – натужно просипел Силантьев, аж слюна в дудке закипела. – Держи его, хлопцы, дурака этого, не пускай!

– Ты что, матка-боска! – обнял поляка татарин Хайруша. – Он ломом дербалызнет, как Борю Зайцева, а скажет, – лилипута прогнал.

А Серёжа был что неотразим, что бесподобен. Его все здесь считали красивейшим мужчиной, а сейчас и подавно, – глаз не оторвать, весь «Титаник» им любовался. Коль скоро благородная цель в самом деле облагораживает, то надо заметить, что взопрел, разрумянился и ещё больше прибавил в обаянии именно за счёт этого. Человек стремящийся, борющийся, мыслящий и ищущий вообще пленительно хорош, если он, конечно, стремится к благу, борется со злом, мыслит по-добру и ищет правду, а Серёжа только то и делал. Это ничего, что лом не причинял толстостенной трубе никакого ущерба и дважды вырывался из рук, – всё равно, красив он был собой, как никогда. Он очаровал даже врача «Скорой помощи», который подошёл к Серёже и сочувственно сказал:

– Ничего тут ломом не сделаешь. Автоген нужен.

– Без тебя знаю, – отозвался Серёжа. – Автоген! Ты его где возьмёшь?

– Да есть у меня знакомый, можно у него…

– Ну, мало ли! Что ж я, на руках его понесу?

– Зачем на руках? Я при машине.

– Так бы и сказал. Поехали. Чего время терять?

Он бросил лом, отёр потное лице рукавом робы, а проходя мимо, сплюнул в сторону экипажа и поехал за автогеном. До сих пор ездит, скоро два месяца.

Я не люблю «Маленькие трагедии» Пушкина. Мне от них стыдно и зябко, как на ветру, и я долго потом не могу согреться.