Текст книги "Там, где нас есть"

В степной глуши

Село Лозовое Верхнемамонского района расположено на двух отстающих друг от друга пригорках. Даже холмах. На одном сельсовет, школа, клуб, фермы, называемые в этой местности «база́ми», и всякие машинно-тракторные причиндалы, а на другом живут люди. Из примет новой деревни там только лесопилка и ток.

Они не мешают жизни. Днем все на работе, а вечером пилорама бездействует. Меж холмами—пересыхающий за лето старинный пруд, из рыбы в нем водятся одни только головастики. Зато осока и камыши, зовущиеся в тех местах «кушныри», плодятся богато и разрастаются пышно.

Магазин на том же холме, что и сельсовет. Спасибо, дорога хорошая, новая. Легко добраться в любую погоду, а если трактор попутный или грузовик, вообще красота.

Прислали нас в Лозовое из нашего проектного института, по заведенной в те годы традиции, «на свеклу», как положено в октябре. Область наша свеклосеющая, такая сахарная житница (или хрен ее знает как правильно) России. При всех погодах свеклы урождается немыслимое количество, и самостоятельно селу с ней не управиться. Вот и едут студенты с преподавателями, инженеры-техники и прочие школьники с медсестрами отбывать то, что в других, не свеклосеющих, а картофелесажающих местностях, называется «картошкой». Все равно без дела болтаются, чего им, пусть поковыряются, не убудет. Рабочих на свеклу не шлют, кто ж будет точить гайку сверх плана?

Ну, в общем, поехали мы сколько отрядили. Мужиков человек пятнадцать и женщин человек десять. У нас необычный проектный институт, мужиков много. А чего не ехать? Зарплата и командировочные, магазин в самом селе, может, еще и денег дадут за ту свеклу. Копейки, но курочка по зернышку клюет.

Главный инженер в телогрейке и шляпе встречал нас у сельсовета. Мрачный дядька моих теперешних лет равнодушно следил за неторопливым заползанием «ЛиАЗа» с нами к сельсовету и чуть не расплакался от нежданного счастья, увидев, что выгружаются из автобуса не субтильные горожанки в смешных в деревне по осенней поре плащиках, а вполне себе дюжие мужики в сапогах и телогрейках.

Немножко приуныл он, увидев вслед за нами и некоторое количество женского персонала, но мигом приободрился от бравого вида этих представительниц технической интеллигенции. Женщины наши, тренированные ездить в командировки, не подкачали со снаряжением.

Это ж деревня, где по разным причинам вечная нехватка трудящегося народу. То в город переехали насовсем и там теперь трудятся, то свадьба у кого случилась и все ее гуляют три дня, а трудиться некому. То еще чего-то мешающее трудиться. Вечно некому трудиться, а у колхоза конюшня к зиме не готова, у него телятник не перекрыт, у него в школе проводка не перетянута, у него… Да чего уж там, легче перечислить, о чем не болит башка среднего главного инженера колхоза. Подумаешь, свекла. Свекла ладно, она никуда и так не денется, осень еще длинная, что свекла.

С расселением случилась заминка. Общага для сезонников оказалась в аварийном состоянии, особенно опасно выглядел сортир в полукилометре от общаги, и въезжать туда мы наотрез отказались. Решено было расселить нас по хатам, а девок (женщин то бишь) в ленкомнате сельсовета. Все равно она никому на хрен не надобна, та ленкомната, некогда сельчанам политинформации посещать, а там зато печка и туалет недалеко, всего в десяти шагах от входной двери, новый, крепкий, из горбыля.

Я, геолог Толик Воропаев и Володька из моего отдела поселились во времянке пожилых аккуратных бабули с дедулей. Времянка была крепкая, печка в ней была исправная, кровати имелись, какого еще рожна. Я занял ту, что у окна на улицу.

В Лозовом имелась, кстати, и библиотека. Приличная библиотека, даже отличная. Там водилось порядком отечественной и иностранной литературы, в том числе такой, о которой приходилось только слышать, а в руках держать не доводилось, к примеру были там Пруст и Оруэлл, рассказы Ремизова и Платонов в приличном количестве. Хрен его знает, откуда взялись и как избежали всяких чисток эти книжки. Каждый раз при посещении библиотеки мне хотелось все схватить и унести безвозвратно. Я боролся с собой, но каждый раз по новой хотелось хватать и уносить. Такой вот подавляемый хватательный рефлекс.

Ну так о свекле. Свеклы нам не случилось, главный инженер, обалдев от такого количества мужиков боеспособного возраста, цвел, что подсолнух, задавая вопрос: «А есть ли кто смыслящий в (название рабочей специальности)?» И каждый раз находился кто-то смыслящий, даже иногда не один. Электрики были чуть не все поголовно, у нас по энергетике институт, нашлись и плотники, и механики, и каменщики, и все на свете. Черт, такой прухи он не ожидал и решил, что наконец-то несуществующий для партийного человека Господь услышал его неумелые молитвы о ниспослании малопьющей и квалифицированной рабсилы. Случилось раз, скотники запили втемную, и главный спросил, ни на что особенно не надеясь: «А есть кто лошадьми умеет править и верхом?» И получил ответ от бородатого не по годам, недеревенского и вроде даже нерусского парня: «Ну я могу, чего там, если запрягать не надо, запрягать не знаю».

Бородатый (угадайте кто) был немедленно послан развозить корма. Такая хитрая телега на гужевом приводе, с механизмом, что сыплет в ясли комбикорм, соломенную резку, свекловичный жом или чем там наполнен бункер у той телеги. Дело нехитрое—накидать в нее вилами или лопатой чего сказано с утра, заехать с ней в коровник («на баз», по-местному), медленно ехать вдоль яслей, корм сам сыплется в них, проехав насквозь, развернуться и заехать на другой баз или в следующий проход того же база, если баз большой, на много стойл с двумя или тремя проходами между. Ну и развозил, чего там развозить, покрикивал на пегую упряжную лошадку, беседовал с коровами и даже песни им пел. Забавно было, как они одновременно поворачивают свои рогатые башки в сторону пения и, шевеля ушами, хлопают белесыми ресницами. Короче, пел я с вдохновением, чего там. Приятно, когда внимательный слушатель и полный зал.

Верхом уметь понадобилось, чтоб перегонять скотину, еще остающуюся на дворе, из загона в загон. Не знаю на кой. Собственно, перегоняли ее две волчьего вида худые собаки, хрипло лая и кусая за всякие места разноцветных коров, а я осуществлял общее руководство, открывая и потом закрывая ворота. Без меня было не обойтись, собаки ж не знают, куда перегонять, если ворота там не открыть. А как я открою, им меня уже не надо, гонят туда без разговоров. Любо-дорого мы так трудились с ними, я их звал «волчары позорные» и притаскивал им из столовки костей. Они брали угощение с достоинством и грызли поодаль, с расстановкой и степенностью.

Осень была не особенно холодная, днем я даже снимал телогрейку и носился на буланом мерине в клетчатой рубахе и серой фетровой шляпе с индюшьим пером, прям что ковбой с бескрайних просторов Техаса. Или соотечественный цыган на родных просторах. Иногда спешивался и разваливался на полезшей от неожиданного солнышка травке, а мерин той травкой ловко хрумкал и гремел мундштуком по мелким степным камешкам. Жизнь.

Дело спорилось. Не только у меня. В школе перетянули проводку, в конюшне перестелили настил, а то весь в дырах, лошадь может, ненароком провалившись, ногу сломать, починили в паре свинарников транспортеры для навоза. Скотники-то, выяснилось, запили как раз после очередного требования их починить и очередного ответного требования начальства кидать его вилами как в дореволюционное время. Такая несанкционированная забастовка.

Со свеклой вот только не очень вышло. Жалко было такое количество специалистов на все руки разбазаривать на примитивную обрезку-погрузку свеклы. Девки наши на ней трудились, но разве ж им управиться с объемом на всю команду.

В общем, с кайфом время прошло. Простая работа, хорошая погода, разнообразное чтение на досуге, в магазине портвейн с водкой бесперебойно, иногда рыбалка, не особо, впрочем, удачная, пока мы с Толиком и Володькой не выяснили, что местная рыба всем насадкам предпочитает малость недоваренную картошку. Буколика, короче, сплошная и пастораль.

Да, и денег же нам выписали за ударную работу. Электрикам и всяким специалистам побольше, девкам поменьше. Мне вышло за тринадцать рабочих дней сто семьдесят, что ль, рублей, больше моей среднемесячной зарплаты. Примерно на половину из них я на обратном пути накупил в райцентре книжек. Сублимировав таким образом подавленное желание утащить домой лозовскую сельскую библиотеку.

С той осени я начал пописывать всякие рассказки, которые даже никому ни разу не показывал и не говорил о них, потом терял их, выбрасывал. Может, и зря. А с другой стороны, чего Господь ни делает—все к лучшему.

Не очень праздник

Этот праздник для меня всегда был какой-то промежуточный. Ни два ни полтора. Рабочий день опять-таки.

В школе нас девчонки поздравляли, а я испытывал какую-то неловкость, какие мы защитники, пацаны ж еще невзрослые. В институте нам все равно было, по какому календарному поводу нарезаться, мы делали это много, часто и с удовольствием. Здоровье было железное, портвейн лился рекой, так что… В армии ничего, кроме злобы на мудаков, придумавших праздник в такое время года, часовое стояние на плацу под рассказы ветеранов и речи командиров и политработников в ожидании надвигающегося лыжного кросса в качестве подарка, все это не вызывало. После армии эти междусобойчики на работе, когда женщины притаскивали из дома грибы в банках и соленые огурцы, а мужики с утра начинали секретные переговоры шепотом, я уже не злился, а испытывал легкое раздражение.

В пьянках на работе я участвовать не любил, у меня были свои приятели для распития, а поздравления? Преимущественно женский коллектив проектного института радостно поздравляет и меня, пару лет тому отслужившего во вполне мирном Горьком срочную, и Серегу—афганца без одной ноги, и нашего с Серегой общего начальника Иван Иваныча по кличке Каменная Жопа за привычку весь рабочий день не вставать со стула даже на перерыв. В армии он не служил из-за болезни желудка, которая теперь приносит ему каждый год дополнительный месяц отпуска. Потому что Каменная Жопа в отпуске берет больничный, а отпуск продлевает на количество больничных дней, странно совпадающее с собственно отпуском. Поздравляли и Леньку—шестнадцатилетнего практиканта, который по сопливости до армии еще не дошел, и начальника первого отдела Староходского, ветерана внутренних войск, служившего социалистическому Отечеству исключительно на ниве охраны лагерей, и Валерий Палыча Левитмана, призванного ровно в апреле 45-го и успевшего за месяц своей войны получить тяжелое ранение в шею, так что все эти послевоенные десятилетия он живет в корсете, и начальника геологического отдела Гладуна, не воевавшего по брони, но прошедшего свою, не менее, пожалуй, страшную войну, разыскателя стратегических залежей тяжелых металлов за Уралом и в Средней Азии. И подчиненных Гладуну геологов Толика и Димку, получивших свои звания на военной кафедре, а в поле выезжавших исключительно ласковым черноземным летом, и ни хрена не понимающих по-нашему англичан (что особенно пикантно: холодную войну вроде еще не отменили), монтирующих на третьем этаже какую-то хреновину.

Все мы для поздравляющих, как один, защитники. Надежа и опора. Воины. Потому что родились с палочкой, а не с дырочкой, таковыми ими воспринимаемся. Говоришь механически всем: спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо…

Не говорить же им: отстаньте, отстаньте, отстаньте? Работа пошла кувырком, в животе ком грибов и портвейна, засыпаешь на него сверху столовские макароны, заливаешь компотом. Тоска.

А после работы мы с Серегой, Левитманом, Николаевым с третьего этажа, отставным летчиком, и седым молчаливым Гладуном, не сговариваясь специально, а по словам Левитмана «Ну, по пивку?», направимся в сторону пивного киоска и там будем грузить в развесистые мальчишеские уши увязавшемуся за нами практиканту Леньке, не достигшему пока призывного возраста, солдатские байки разных времен и родов войск. А Гладун ничего не будет рассказывать, будет только изредка встревать в разговор, обращаясь к Леньке: «Сынок, тебе дома-то не попадет?..»

С нами нет Галины Игнатьевны, подполковника медицинской службы, ее никто не поздравлял, никто почти не знает, что, когда-то повоевав в жаркой Африке, она пошла в Политех уже сильно взрослой, чтоб впредь не иметь отношения к войне, и много лет она у нас главный инженер проекта. Ее сын мой приятель, я знаю. Вечером, вспомнив, звоню, поздравляю, отвечает: спасибо, гори б оно все…

Ну все, обязательная праздничная программа отработана на ближайший год, в течение которого мы, главным образом, сдержанно здороваемся, а Галина нас периодически вздрючивает за раздолбайство. Кроме Гладуна, которого вздрючивать за раздолбайство имеет право только главный инженер да и еще директор. А Николаева не за что вздрючивать, он четкий, как швейцарские часы.

Всем спасибо. Скоро весна, неотвратимая как дембель.

Все ж мы люди не совсем конченые…

Посвящается моему другу Шуре Чернову,

врачу-реаниматологу, полярнику и альпинисту,

обладателю множества талантов, в жизни никому плохого

не сделавшему, прожившему и погибшему быстро и ярко.

Да будут ему пухом кавказские камни.

Есть вещи, которые люди совершают не для достижения результата, не в связи с железной необходимостью и не потому, что любят их совершать. А для того, чтоб на собственном примере продемонстрировать самим себе безграничность человеческих стремлений. Способность оторваться от рутины и воспарить духом к необязательному и оттого прекрасному.

К таким свершениям относятся восхождения благополучных клерков на Монблан и Эверест, ежедневное бритье нищего бомжа и попытки прибраться в общажной комнате на четыре персоны.

Известно, во что могут превратить свое местообитание четыре незамороченных на бытовых удобствах мужчины, если они студенты, если они студенты-геологи, если они студенты-геологи на последнем курсе, если они студенты-геологи на последнем курсе, склонные к употреблению напитков различной крепости. И они не только могут, но и превращают свое жилье в помесь общего вагона дальнего следования с мастерской безумного художника. Зрелище это отталкивающее, но, безусловно, красочное и не лишенное своеобразной прелести.

Несколько деталей.

На подоконнике, среди геологических карт и петрографических схем, полускрытый кусками оберточной бумаги и старых газет, стоит чайник, из носика которого растет лимонное дерево, самозародившееся из лимонного зернышка пару лет назад в результате забытия выполоскать из чайника оставшуюся заварку.

Комната загромождена стульями, как собственными, так и принесенными из разных мест, на которых Сидор (Леха Сидоров) удачно расположил геологические образцы согласно имеющейся на стене, рядом с Сидоровой койкой, карте геологического района в некоем отдаленном месте, по которому Сидор вскоре думает защитить диплом.

У одной из стен стоит кровать Кузи (Витьки Кузмина), слегка отодвинутая, поскольку Кузя затеял что-то вытащить из имеющегося под ней чемодана, да передумал, на пути к чемодану обнаружив кусок газеты, когда-то служившей оберткой для учебника с интересной, по мнению Кузи, заметкой, кою он, расположившись на кровати поперек, сейчас и читает, глубокомысленно поводя бровями и издавая нечленораздельные, но одобрительные звуки.

Если поднять глаза, можно увидеть, как к потолочному светильнику, выполненному из разрезанной консервной банки, проволокой прикручена тульская мелкокалиберная винтовка, принадлежащая временно отсутствующему Фигуре (Серега Безруков). Фигура с Мальком (Рома Байраков) на свадьбе у общего нашего приятеля и в уборке участия не принимают. Еще в комнате находится случайно заглянувший в гости с бутылкой «Агдама» Борух, видевший эту комнату и в лучшие дни.

Уборка начинается случайно, как и все великие события.

–Кузя,—спрашивает Борух,—чего кровать-то отодвинул?

Именно в этот момент к реальности пробуждается лежащий на койке в другом углу Сидор, до этого тупо пялившийся поочередно то на какую-то каменюку в руке, то на висящую поблизости карту и находящийся в совершенном отрыве от нашего мира.

–Да мы, ващета, прибраться думали,—заявляет Сидор ни с того ни с сего. Ведь явно ж, минуту назад никакой уборки не имелось даже в дальней перспективе.

От неожиданности Кузя перестает читать свой обрывок газеты, и на его лице отражается немыслимой силы борьба двух желаний. Одно из которых спросить у Сидора, не спятил ли он, объявив уборку в такой момент, когда на дворе суббота и на пороге Борух с гостевой бутылкой, а другое—посмотреть, насколько серьезных результатов можно добиться на переломе истории.

–Да,—с просветлевшим взглядом и более уверенным голосом продолжил Сидор.—И на прошлой неделе думали прибраться, и вообще…

При слове «вообще» он сделал широкий экскурсоводский жест рукой, как бы приглашая насладиться имеющимся великолепием. Оно внушало. Кузя автоматически повел взглядом за движением Сидора и устыдился своей неприверженности к периодическим уборкам. Сидор, между прочим, был старостой этажа и вообще геологом в авторитете, поскольку происходил из славной магаданской династии потомственных «золотарей» (это такие геологи, занятые поиском и разработкой золотых месторождений, а вовсе не то, что вы подумали), а не поступил в университет, как многие, от сохи и станка.

–Ну, прибираться так прибираться,—слезая с кровати, сокрушенно согласился Кузя, человек вообще-то незлой и склонный к поддержке внезапных решений старших товарищей.

Впрочем, обрывок газеты в мусорную коробку из-под телевизора не бросил, а, заботливо свернув несколько раз, запихал в задний карман штанов от противоэнцефалитного костюма.

–Обросли, понимаешь, бытом и грязью,—брезгливо оглядываясь, заключил Сидор.Обратился к Боруху:—Ну, раз ты уже здесь, помоги уж чем.

Борух и не думал, что получится отвертеться, да и, сознавая свою роль последней капли с его дурацким вопросом про Кузину кровать, даже почувствовал некоторое облегчение. Люди всегда испытывают облегчение, загремев в ими самими приведенные в движение жернова Истории.

Сидор тоже сполз с кровати, с видимым отвращением пристроил каменюку рядом с подушкой и отправился в сануголок за ведрами, швабрами и тряпками. Надо сказать, что, за редкостью влажных уборок в этой части общаги, их запас в сануголке не переводился.

Кузя, по давней традиции уборок, вытряхнул все из самодельного книжного шкафа на пол и начал составлять на полки книги, тетради и полевые дневники, не следуя никакому специальному порядку, а просто сначала книги, потом, когда они кончились,—тетради, а потом, после всего, на нижние полки, дневники и схемы в рулонах.

На полу образовалась внушительная куча всякого добра, среди которого имелись раритеты, способные украсить любую кунсткамеру или кабинет психиатра. Например, лифчик Людки Будановой, на котором зеленым фломастером расписалась вся группа «Интеграл», причем на правой чашечке одиноко красовалась размашистая роспись Алибасова. Каким образом исторический лифчик попал в собственность жителей именно этой комнаты—отдельная драматическая история, которую за недостатком времени мы рассказывать не будем. Еще на полу имелись две половинки зуба мамонта, по уверениям Малька выбитые им лично из мамонтовой челюсти во время практики на Командорах. Несколько снаряженных патронов для Фигуриной мелкопульки, бутылка из-под японского виски «Никка», вынесенная океаном к нашему побережью в районе Владивостока и привлекшая внимание болтавшегося на берегу Кузи своей «старинной» формой и поселившимся внутри крабиком. Рыболовный крючок из кости с привязанной к нему оленьей жилкой, которым снабдили Сидора добродушные оленеводы из Красноярского края, увидев, как тот мается, пытаясь вытащить на берег одного за другим здоровенных таежных тайменей. Те издевательски разгибали покупные норвежские крючки и легко рвали леску питерского производства. Сушеная голова одного из впоследствии побежденных тайменей, застывшим взглядом мутных глаз напоминающая преподавателя Трубникова, долгое время украшала стену над Сидоровой кроватью, пока ее как-то летом напрочь не съели набежавшие невесть откуда муравьи. Много интересного, чего говорить. В другое время повозиться б во всем этом да повспоминать всякие истории… Но покамест это все сваливается кучей на подоконник, где стараниями малоразговорчивого Кузи остался только чайник с мичуринским экспериментом.

Следующим этапом становится подметание и мытье полов, которым, пыхтя и ругаясь по-черному, занимается лично Сидор. Движется все это дело не сказать чтоб быстро. Во-первых, Сидор торопиться не умеет и не любит, а во-вторых, мытье полов вполне себе напоминает многослойные археологические изыскания. Между прочим, во время мытья под одним из шкафов обнаруживается считавшаяся безвозвратно утерянной пивная этикетка из Фигуриной коллекции. Жизнь ее несколько потрепала, но этикетка довольно бодра, и Фигура сильно обрадуется находке. В чем ее ценность, только Господу известно, но всякий раз, когда возникали разговоры под пьяную лавочку о невозвратных потерях, Фигура со слезой в голосе ее поминал, и все почтительно замирали на несколько секунд.

Борух, надо заметить, все время непосредственно уборки не валяет дурака, раз уж собрался помочь, а моет посуду. Не так уж и мало посуды, надо заметить: эмалированный таз и еще эмалированное же ведро. В основном это посуда для питья, но имеется и для еды: враки, что геологи со студенческой скамьи приучаются только пить, но никогда не едят.

В заключение, с выражением на лице «раз пошла такая пьянка…», Сидор стирает под душем в мужской душевой ни разу на моей памяти не стиранные занавески. Они оказываются бордовые в мелкую оранжевую полоску, а вовсе не одноцветно бурые, как я всегда считал. За неимением прищепок, да и веревок тоже, мы втроем развешиваем их обратно на багет.

–Заодно и разгладятся,—резонно замечает Сидор, и мы с минуту наблюдаем воцарившийся гибрид рисунка из учебника по гигиене жилища и музея Революции, в той части, где имитируются места первых марксистских сходок.

–Лепота-а-а!..—умиротворенно произносит Кузя и чинно садится к освобожденному от исторических завалов столу, одновременно вытаскивая из кармана недочитанную заметку.

–А то!—довольно хвастливо соглашается Сидор и немедленно спохватывается:—Такое дело надо отметить!

Стипендия была недавно, приуроченный к ней денежный перевод от богатых магаданских предков тоже не успел еще раствориться в пространстве, и Сидор полон радужных планов на вечер.

–Нуууу, вообще-то я принес…—скромно напоминает Борух.

–Да ладно,—машет рукой Сидор,—хрен ли нам с того «Агдама»,—и с еще не остывшей после уборки энергией начинает запихивать в рюкзак пузатые бутылки из отведенного специально для них стенного шкафа.

Между прочим, бутылки в шкафу исключительно «гостевые», объяснение воспоследует.

Итак, наполнив рюкзак и затянув горловину, Сидор берет в левую руку десятилитровую канистру и топает в расположенный через скверик гастроном с целью купить там того ж «Агдама» по лично им придуманному методу. Метод прост, но остроумен. Сидор сдает бутылки и на вырученную сумму покупает вино. Вино сливает в запасенную канистру, освободившиеся бутылки он тоже сдает, берет еще бутылку, которая тут же им демократически выпивается с трущимися поблизости знакомыми из народа, бутылка тоже сдается, на вырученную мелочь покупается полбуханки хлеба и плавленый сырок. Безотходный метод.

Все ж, что ни говори, заслуженный портвейн—это вам не то, что портвейн халявный, а портвейн после тяжких трудов по оптимизации окружающего хаоса—это не то, что обычная общажная пьянка.

И достается из-под кровати пыльная гитара, и запаливается хранимая в секрете от коменданта керосиновая лампа, и заваривается в котелке (чайник-то занят) свирепой крепости чай, и вытаскивается из ящика стола сидоровская коллекция трубок… В общем, день прожит не зря.

У нас прекрасное настроение.

Ой, вот только не надо сейчас напоминать, что под кроватями остались непотревоженные груды образцов, рыболовных снастей и горнолыжно-альпинистских прибамбасов, что в шкафах еще с той войны ждет сортировки постирушка, что одеяла заправлены кривовато, а пол вымыт, на придирчивый взгляд, скорей для соблюдения ритуала. Да, оперировать в этой комнате нельзя. Я б никому не посоветовал в ней оперировать. Я б даже, наоборот, посоветовал воздержаться устраивать в ней приемную для беременных женщин или игры малолетних детей. Но жить в ней можно. И раньше было можно, а теперь и вообще хорошо стало жить.

Мы сделали это. Нам вдруг захотелось, и вот мы—раз!—и сделали. Кому обычное дело, а для нас этап преодоления и решения. Воспарение над суетой и обыденностью. Демонстрация широты взгляда на мир и неукротимости человеческих стремлений. А также собственной способности делать необязательное и уж тем благородное и возвышенное, в котором результат—не главное.

Нечто такое, к чему относятся восхождения на Монблан, ежедневное бритье человека, лучшие дни которого в непредставимо далеком прошлом, и такая вот внезапная уборка в общажной комнате на четыре человеческих тела, не лишенных, однако, и души.