Текст книги "Живой"

14

На другой день Пашка Воронин доложил председателю:

– Кузькин самовольно посадил картошку на огороде.

– А кто пахал ему?

– Чужих нанимал. Говорят, обманом подпоил.

– Ну, теперь он у меня будет землю кушать. Я научу его, как советские законы уважать, – сказал Гузенков.

Он тут же позвонил Мотякову, расписал, как Федор Кузькин захватил самовольно землю под огород и посадил картошку. «И гулянку по такому случаю устроил». Мотяков приказал составить акт, вызвать агента из управления сельского хозяйства и заготовок, подписать и направить акт в прокуратуру.

– Судить будем! Показательным судом. Отобьем охоту бегать из колхоза. Враз и навсегда!

А еще через день из прокуратуры пришла повестка – рассыльный из сельсовета принес и выдал Живому под расписку. В ней тот приглашался в вежливой форме прибыть в тихановскую прокуратуру, а в случае неявки, сообщалось, «вышепоименованный гражданин будет доставлен органами милиции».

«Вышепоименованный гражданин», разумеется, явился сам. Сначала он зашел в рик, к председателю. Но Мотяков отказался принять его, послал к Тимошкину.

– А-а, товарищ Кузькин! Привет, привет. Чем могу помочь? – Тимошкин сидел за столом добродушный, приветливый, и его круглые желтые глаза сияли, как надраенные медные пуговицы.

– Не за помощью к вам пришел, – хмуро сказал Фомич. – Очень интересно знать: законы соблюдаются в нашей стране ай нет?

– В нашей стране, товарищ Кузькин, законы написаны для трудового народа, а не для тунеядцев. А тех, кто нарушает законы, призывает к порядку советская прокуратура.

– Это мне очень даже понятно. Только поясните мне – по какому такому закону у рабочего отбирают огород?

– У какого это рабочего?

– У меня, к примеру.

– Вот это ловко повернул! Видали, какой элемент нашелся? – Тимошкин как бы обращался к кому-то третьему за поддержкой, хотя в кабинете, кроме их двоих, никого не было. – Вам огород как рабочему никто, товарищ Кузькин, не давал. Поэтому отбирать его у вас никак невозможно. Все обстоит по-другому: это вы самовольно захватили колхозную землю под огород. За что и привлекаетесь к уголовной ответственности.

– Да мне ж положено как рабочему иметь пятнадцать соток. А в моем огороде всего четырнадцать. Чего ж вам еще?

– А то, товарищ Кузькин, что в Прудках у нас государственной земли нет. Там вся земля колхозная. И дать вам земли под огород в Прудках мы никак не можем.

– Это как вас можно понимать? – Фомич обалдело смотрел на Тимошкина.

– У нас такая земля есть, только под Гордеевом. Там можем дать вам огород. Хотите – берите.

– Вы что, издеваетесь? – Фомич даже встал от негодования. – Гордеево от Прудков за двадцать пять километров! Я что ж, летать на огород должен?

– Не хотите, не берите. – Тимошкин был невозмутим. – А в Прудках огород сдайте.

– Огород мой! И никому я его не отдам. – Фомич пошел к дверям.

– Отберем судом. А тебя посадим, – сказал вслед ему, не повышая голоса, Тимошкин.

В прокуратуре встретил Фомича младший юрист Фатеев – в белом кителе, в погонах со звездочкой, черные волосы приглажены, расчесаны на пробор да еще блестят – одеколоном обрызнуты. Он пробежал глазами повестку и сказал весело:

– Вас-то я и жду! Проходите в кабинет!

Младший юрист провел Фомича в кабинет с надписью на белой двери «Следователь», усадил на диван, сам сел напротив за стол и все глядел на него, улыбаясь, будто желаннее гостя, чем Фомич, для этого следователя теперь и не было никого на всем белом свете.

«Прямо как на блины пригласил, – думал Фомич, глядя на свежее, смеющееся лицо следователя. – Чем он только угостит меня? Вот вопрос…»

Младший юрист считал себя человеком воспитанным; он долго служил в политотделе МТС, а теперь учился в областном пединституте на заочном отделении. Несмотря на свои сорок лет, он все еще был худощав, подтянут, играл на аккордеоне и пел частушки собственного сочинения на смотрах художественной самодеятельности. Один раз даже в области сыграл. Он полагал, что главное для юриста – это соблюдать вежливость.

– Смелый вы человек, товарищ Кузькин, – говорил, все ярче улыбаясь, младший юрист. – Я просто восхищаюсь вами.

– А чего мной восхищаться? Одет я вроде бы нормально, а не какой-нибудь ряженый. – Фомич посмотрел на свой рябенький, сильно мятый пиджачок, на черную косоворотку. – Чего тут смешного?

– Да нет, вы меня не так поняли! – воскликнул Фатеев. – Я не смеюсь над вами… Просто я хотел сказать, как же это вы набрались смелости захватить колхозную землю? Против коллектива пошли… Один против всего села! Вот что.

– Да что я, на кулачки против села пошел, что ли? И ничего я не захватывал. Огород мой.

– Огород колхозный… но вы его захватили и теперь считаете своим, – радостно подсказал младший юрист.

– Как так захватил? Еще дед мой пахал его. Мать с отцом сад рассадили. Я уж порубил яблони. Распахал его сразу после войны… под картошку.

– Интересное у вас мнение! Значит, вы считаете, что земля у нас по наследству передается? А революция была в нашей стране?

– Была.

– Вот именно, товарищ Кузькин. Революция уничтожила в нашей стране право собственности на землю. И вы это отлично понимаете, только уклоняетесь от ответственности некоей игрой. Не выйдет, товарищ Кузькин! Я сам люблю играть, только в свободное от работы время.

– Так в чем же вы меня обвиняете?

– Вы обвиняетесь в самовольном захвате колхозной земли. Колхозное собрание лишило вас права пользоваться огородом… Когда исключали из колхоза. Это вам известно?

– Нет. Я не был на колхозном собрании.

– А чем вы можете подтвердить это показание?

– Дак что ж, на собрании колхозном зарубки, что ли, каждый оставляет на стене? Кабы зарубки оставляли, я сказал бы – моей там нет.

– Но есть свидетельские показания, что вы там были. Вам известны такие граждане? – Фатеев вынул из папки бумажку и прочел: – Назаркин Матвей Корнеевич, счетовод колхоза, заместитель председателя Степушкин, бригадир Воронин – все они показывают, что вы присутствовали на собрании.

– Ну, ежели они показывают, пускай они и отвечают.

– Интересно рассуждаете, товарищ Кузькин! Значит, не вы виноваты в самовольном захвате колхозной земли, а колхозное руководство?

– А если они врут, тогда как?

– А бригадир Воронин предупреждал вас? – быстро спросил Фатеев.

– У бригадира нет такого права, чтоб огород у меня отбирать, – ответил, помедлив, Фомич.

– То-то и оно. Кто врет – выяснит народный суд. У нас все по науке. Вы еще вот на какой вопрос ответьте: откуда вы взяли лошадь для посадки картошки?

– Приехали за столбами люди добрые да помогли мне – вспахали огород.

– А вы предупреждали, что огород самовольно вами захвачен? Из какого они колхоза?

Фомичу вдруг стало тоскливо до тошноты, он молчал и устало смотрел мимо следователя в окно; полотняные шторки слегка шевелил врывающийся в открытую форточку ветерок, за шторкой на подоконнике стояли в горшочках, обернутые белой бумагой, ярко-красные цветы-сережки. «Интересно, кто их поливает? Поди, сам этот чистоплюй?» – некстати подумал Фомич.

– Вы понимаете, что сделали этих людей соучастниками вашего преступления? – доносился откуда-то сбоку голос следователя. – Или вы попросту обманули их? Из какого они колхоза?

«Интересно, кто меня судить будет? Старый судья или молодой?» – думал свое Фомич.

– Товарищ Кузькин, вы меня слышите?

– Я сам не знаю, из какого они колхоза. Не спрашивал, – встряхнулся наконец Фомич.

– В таком случае вина ваша усугубляется. Посидите!

Следователь вынул из зеленого пластмассового футляра очки и долго писал, мучительно сводя на переносице черные брови. Потом неожиданно спросил:

– Как ваша фамилия?

– Дак вы же знаете.

– Пожалуйста, отвечайте на вопросы!

И Фомич отвечал: как его фамилия, имя, отчество, и какого года рождения, и в каком селе проживает… Наконец следователь бросил свое: «Посидите!» – закрыл ящик стола и вышел с двумя исписанными листками.

Затем через дощатую перегородку отчетливо донесся его голос: «Обвинительное заключение». Фомич вздрогнул и стал прислушиваться. Следователь читал монотонно, повторяя особо важные обороты. За ним, захлебываясь от поспешности, стучала машинка: «…по делу обвинения Кузькина Федора Фомича по ст.90 УК РСФСР…»

Далее следователь диктовал, кто такой он, Кузькин, и где живет, и кем был. Фомич эту часть плохо слушал и все думал: «Кто меня будет судить, молодой судья или старый?»

»…Игнорируя установленный порядок получения в пользование земли, считая приусадебный участок своей вотчиной, – читал следователь, – Кузькин вышеозначенную площадь земли захватил самовольно.

Кроме того, без разрешения руководства колхоза Кузькин обманом достал лошадь из колхоза для вспашки огорода, не выдавая имен своих сообщников…»

«Ежели старый судья Карпушкин возьмет меня в оборот, тогда беда, – думал Фомич. – Ему что конь, что кобыла: команда была – значит, садись. А ежели молодой судить станет, может, и оклемаюсь. Этот совсем недавно из школы. У него, поди, закон еще из головы не выветрился…»

»…Привлеченный следствием в качестве обвиняемого по настоящему делу Кузькин виновным в предъявленном ему обвинении себя не признал и ничего существенного в свое оправдание не показал. Его утверждение о том, что ему не было известно о решении общего собрания колхозников, не нашло своего подтверждения по материалам дела…»

Фатеев вернулся все таким же приветливым, улыбающимся, как будто бы они сейчас, после подписания этих бумажек, пойдут вместе с Фомичом в чайную выпить.

Фомич внимательно читал и протокол допроса, и обвинительное заключение.

»…На основании ст.21 Закона о судоустройстве СССР данное дело подлежит рассмотрению в нарсуде Тихановского района».

Затем шла подпись: «И.о. прокурора младший юрист А.Фатеев».

– Судить вас будут прямо в Прудках. Выездной сессией, – любезно сообщил Фатеев.

– Вот хорошо! – усмехнулся Фомич. – Все лишний раз ходить не надо. Спасибо хоть в этом уважили.

– Да я еще не знаю, как мне с вами быть. Отпускать ли до суда или взять под стражу? – Младший юрист озабоченно смотрел на Фомича.

– Куда ни сажайте, а все равно с вашим делом выйдет пятнадцатикопеечная панихида.

– Это что еще за панихида?

– Присказка есть такая. Перепил поп. Наутро головы не поднять, а тут старуха пришла: «Батюшка, отслужи панихиду!» – «Панихида бывает разная, – отвечает ей с печки поп. – И за пять рублей, и за рупь, и за пятнадцать копеек. Да хрен ли в ней толку!»

– Туманно…

– На суде прояснится… Ну, так мне итить или вы меня проводите?

– Ладно уж, изберем простую меру пресечения. Вот, подпишите подписку о невыезде. – Фатеев подал бумажку.

Фомич прочитал, что девятого июня состоится суд над ним и до этого момента он никуда не выедет с места жительства. Потом расписался.

– А кто судить меня станет? Карпушкин?

– Не знаю. – Фатеев взял подписку. – Можете быть свободны в означенных пределах.

Суд над Живым состоялся вечером, чтобы колхозников с работы не отрывать. На маленькой клубной сцене поставили столы, накрытые красным полотном, а чуть сбоку, возле сцены, – скамью для подсудимого. Фомич посадил на нее свою ребятню, а по краям сел сам с Авдотьей. Бойкие, смышленые ребятишки с серыми, глубоко посаженными глазами весело болтали ногами и с интересом разглядывали судей за красным столом.

– А вы зачем детей привели? – спросил Живого судья, молоденький белобрысый паренек в клетчатом пиджаке и узеньком галстуке. – Мы не детей твоих судить собрались, а тебя.

– Дети больше моего по колхозной земле бегают, – сказал Фомич, – значит, они больше и виноватые. Пусть смолоду привыкают к законам.

Фомич надел старую, замызганную гимнастерку и нацепил на нее орден Славы и две медали. Медали он натер золой, и они теперь горели, как золотые.

Авдотья сидела прямо, как аршин проглотила, тяжело опустив на колени свои толстые, узловатые, искривленные пальцы.

– А что у вас с руками… – Судья запнулся, не смог произнести привычное слово «подсудимая» и после паузы сказал: – Хозяйка?

– Коров доила… Знать, застудила или так что, – ответила, краснея, Авдотья.

– Она что, дояркой у вас работала? – спросил судья, обращаясь к председателю, сидевшему в первом ряду.

– Не знаю, – ответил Гузенков.

– Три года назад, – пояснил Фомич.

– Ясно!

Судья встал и огласил состав суда. Со сцены откуда-то вынырнул милиционер и встал за скамьей Фомича.

– Отвода к составу суда не имеется у вас, подсудимый? – спросил судья.

– Нет, – ответил Живой.

Из народных заседателей были старый учитель-химик из свистуновской семилетки по прозвищу Ашдваэс да заведующая районной чайной Степанида Силкина, пожилая, но все еще мощная чернокосая красавица, постоянный член президиума всех районных заседаний.

Обвинительное заключение читал и.о. прокурора младший юрист Фатеев. На нем был белоснежный китель, погоны и темно-синие с зеленым кантом брюки. Читал он, как и полагалось, с трибуны, установленной напротив скамьи подсудимого. Трибуну по такому случаю привезли из свистуновского клуба и обшили ее тоже красной материей.

Читал Фатеев с выражением или, как говорят в Прудках, с нажимом, и когда упоминал статьи Уголовного кодекса, то приостанавливался и смотрел в многолюдный зал. В это время становилось особенно тихо. По его словам получалось так, что Кузькин хоть и числился раньше колхозником, но склонность к тунеядству не давала ему «возможности полноценно трудиться на благо нашей Родины». И что теперь он попросту стал антиобщественным элементом, поскольку объявил себя рабочим, а постоянно нигде не работает. И в связи с этим дошел до самовольного захвата колхозной земли и обмана руководства.

– Я требую, – сказал Фатеев в заключение, – изолировать Кузькина от общества как разлагающийся элемент и за совершенное преступление, выразившееся в самовольном захвате колхозной земли, вынести Кузькину строгое наказание – год исправительно-трудовых работ с отбыванием в местах заключения.

В первом ряду захлопали, но особенной поддержки в зале не было, и эти жидкие хлопки вскоре затихли, потонули в дружном кашле, шарканье, шушуканье. Гром грянул, и теперь зал оживленно загудел.

Судья сказал:

– В связи с тем, что подсудимый от защитника отказался и решил вести защиту сам, предоставляется ему слово.

Фомич встал, посмотрел было на трибуну, но ему никто не предложил пройти и встать за нее; он потоптался нерешительно на месте, не зная, на кого же ему смотреть – в зал или на судью, к кому обращаться с речью-то. Так и не решив этого сложного вопроса, он встал вполоборота, так что справа от него был судья, а слева – зал.

– Товарищи граждане! В нашей Советской Конституции записано: владеть землей имеем право, но паразиты никогда. И в песне, в «Интернационале», об этом поется. Спрашивается: кто я такой? Здесь выступал прокурор и назвал меня тунеядцем, вроде паразита, значит. Я землю пахал, советскую власть строил, воевал на фронте. – Фомич как бы нечаянно провел культей по медалям, и они глухо звякнули. – Инвалидом остался… Всю жизнь на своих галчат спину гну, кормлю их. Как бы там ни шло, а побираться они не ходят по дворам. Так? – спрашивал он, повернувшись к залу.

– Так. А то что же?

– Ноне не больно подадут.

– Это не прежние времена… – неожиданно загалдели в зале.

– Выходит, я не паразит-тунеядец? – спросил опять. Фомич.

– Нищих ноне нет! – выкрикнул женский голос. – Чего зря молоть?

В зале засмеялись, зашикали. Судья позвонил колокольчиком.

– Гражданин Кузькин! Подсудимому не разрешается обращаться с вопросами в зал.

– А мне больше и спрашивать нечего. Люди сказали, кто я такой. Теперь – судите. – Фомич сел.

– Подсудимый Кузькин, вам известно было решение общего колхозного собрания, на котором вас лишили права пользоваться огородом? – спросил судья.

– Нет, товарищ судья.

– Отвечайте: гражданин судья.

– Пусть гражданин… Какая разница, – согласился Фомич.

– Вы были на том общем собрании?

– Не был.

– Садитесь!.. Свидетель Назаркин Матвей Корнеевич!

– Я, гражданин судья! – вскочил из первого ряда Корнеич и вытянул по швам свои огромные кулачищи.

– Надо говорить: товарищ судья.

– Слушаюсь!

– Вы показали, что Кузькин присутствовал на том собрании?

– Так точно! – живо подтвердил Корнеич.

– Слушай, Корнеич! Ты чего это на себя наговариваешь? – набросился на него Фомич. – Ты знаешь, что бывает за ложное показание? Гражданин судья, предупредите его, что за ложное показание два года тюрьмы дают по статье. Я тебя посажу на эту самую скамью! – Фомич указал на свое место.

– Да, за ложное показание дается два года заключения, – строго сказал судья. – Свидетель Назаркин, я предупреждаю вас.

Корнеич часто заморгал глазами и переступил с ноги на ногу, как притомившаяся лошадь.

– Повторяю вопрос… Свидетель Назаркин, был обвиняемый Кузькин на общем колхозном собрании двадцатого сентября прошлого года?

– Да вроде был… – Корнеич виновато поглядел в сторону председателя, но тут же вскинул голову к судье.

– А точнее?

Корнеич покрутил головой, точно хотел вылезти из широкого ворота темной толстовки…

– Да я уж не помню, – наконец произнес он, глядя себе под ноги.

Гузенков выдавил какой-то рычащий звук и сердито посмотрел на Корнеича.

– Садитесь! – сказал судья. – Свидетель Степушкин!

Поднялся с первой скамьи заместитель Гузенкова, седовласый, с бурой, изрытой глубокими морщинами шеей, свистуновский колхозник, вечный заместитель председателя.

– Вы подтверждаете, что Кузькин был на общем колхозном собрании двадцатого сентября?

Степушкин глядел куда-то в потолок, на лбу его появились такие же бурые, как на шее, борозды.

– Кажется, был, – произнес наконец Степушкин.

– Был или нет?

– Да вроде бы…

– Вы что, в прятки с судом играть решили? – Судья повысил голос.

– Не помню. – Степушкин сел.

– Кто извещал Кузькина о решении собрания? – спросил судья, глядя на председателя.

Гузенков ответил, не вставая:

– Бригадир передавал мой приказ.

Встал Пашка Воронин.

– Да, я предупредил Кузькина. Он сидел на лесном складе, как раз под вечер. Я подошел к нему, посидел еще рядом. Потом сказал, чтобы он не сажал картошку на огороде, потому что огород не его, а колхозный.

– Подсудимый Кузькин, было такое предупреждение?

– В точности было! – сказал Фомич.

– Чего ж еще надо? – крикнул Гузенков.

– Но, гражданин судья, дозвольте слово сказать? – обратился к судье Фомич.

– Пожалуйста.

– Воронин почти каждый день меня стращал: то говорил, что меня вышлют. Потом грозился посадить в тюрьму. А потом огород отобрать. Мало ли чего он говорил. Я уж и верить перестал. А ведь решение общего собрания – это же закон. Так я понимаю, гражданин судья?

– Правильно!

– Значит, законное постановление и передавать надо под расписку, документом. Выписать это решение на бумаге, прислать мне. Я бы прочел, расписался. Закон!

– Правильно! Под расписку не вручалось решение собрания Кузькину? – спросил судья Гузенкова.

– Нет, – ответил, краснея, Гузенков.

Теперь все смотрели на него. А Фомич еще и добавил:

– А стращать словами-то у нас мастера…

Когда суд удалился на совещание, Гузенков встал и, тяжело грохая сапогами, ушел из клуба. За ним подался и Пашка Воронин. А Корнеич и Степушкин понуро сидели на опустевшей скамье, боясь оглянуться в зал. Там шумно гомонили, отпуская крепкие шутки в адрес незадачливых свидетелей. Всем было ясно, что Фомич выиграл дело. И когда судья зачитал оправдательный приговор, кто-то крикнул на весь зал:

– Он из воды сухим выйдет! Живой – он и есть живой…

15

В конце июня, только лишь успели колхозы развезти лес от Фомича, как позвонил начальник электростанции:

– Кузькин, не спишь там?

– Гуси не дают. Развели их ноне, как саранчу. Мясопоставки отменили. Вот они и орут от радости на все Прудки.

– Ну, я тебе тихую работу нашел, подальше от гусей. Пойдешь на пристань?

– Это на какую такую пристань?

– На Прокоше поставят, недалеко от Прудков.

– А что мне там делать?

– Все! И командовать, и подметать. И шкипер, и подчищала. В одном лице будешь. Совместишь?

– Можно попробовать.

– Тогда завтра же давай на речной участок. Он тут, возле нас.

Пугасовский участок пароходства малых рек стоял возле Раскидухи, сразу за шлюзом, где перегороженная Прокоша разливалась на полкилометра, что Ока. Весь участок состоял из двух бревенчатых амбаров, отведенных под склады, пятистенной избы, в которой размещались магазин и буфет, и двух дебаркадеров. К одному дебаркадеру приставали речные катера-трамвайчики, а во втором располагалась контора участка.

Начальник участка, черноволосый приземистый чуваш с необычным для здешних мест именем – Садок Парфентьевич, встретил Фомича по-деловому:

– Работа хорошая, но денег мало, учты! Всего четыреста восемьдесят пять рублей.

– А мне больше и не надо, – сказал Фомич.

– Платим только до декабря. Зимой денег не даем. Учты!

– А я корзины буду плесть.

– Делай, что хочешь. Зимой ты меня не касайся.

– Перезимую! – весело сказал Фомич.

– Устройство дебаркадера знаешь?

– А как же! Значит, внизу трюм, а поверху палуба. На ней устроены…

– Хватит! – остановил его Садок Парфентьевич. – Если тонуть станет дебаркадер, что будешь делать?

– Первым делом в трюм посмотреть. Ежели там вода, значит, откачать надо.

– На мель надо сажать. Учты!

– Это уж само собой, – быстро согласился Фомич. – Мы раньше в Прудках сами баржи делали. Значит, ребра ставили, по ним обшивка. Вот тебе и трюм…

– Хорошо! Завтра поезжай в Тютюнино, получай дебаркадер. Но учты! Он течет.

– Приведем! – бодро сказал Фомич.

До Тютюнина было километров сорок. Ехал туда Живой на речном трамвайчике, и бесплатно – впервые в жизни. И оттого ему все очень нравилось на этом пароходике – сидишь под открытым небом на белой скамеечке, как в саду где-нибудь в городе Горьком… В Пугасове нет таких удобных скамеечек, это уж точно… Надоест тебе на солнышке греться – пожалуйста вниз. Тут скамейки длиннее. Положить мешок под голову, растянешься – и валяй храпака до самого Тютюнина. «Теперь и вовсе жить можно, – думал Фомич. – Не привезут, к примеру, хлеб в Прудки, а я на трамвайчик – и в Раскидуху. Туда-сюда обернулся, глядишь – и день прошел. И вроде бы на службе».

Дебаркадер для Прудков оказался самой обыкновенной баржей, какие строили раньше прудковские мужики, только на палубе вместо будки стояла шкиперская конторка в два окна да навес для пассажиров с четырьмя скамейками и столиком. Скамейки были такие же аккуратные и белые, как на речном трамвайчике, а в шкиперской стояла круглая чугунная буржуйка, шкафчик белый, как в аптеке, столик и топчан. «Да тут прямо курорт!» – подумал Фомич. Только вот беда: в трюме воды по самые копани, отчего дебаркадер притулился к бережку и брюхом лежал на песчаном дне.

– Как же я его доведу? – спросил Фомич, растерянно глядя на капитана трамвайчика.

– Жди меня обратным рейсом. Я камерон привезу.

– Это что еще за камерон?

– Эх ты, шкипер! А не знаешь, что такое камерон. Насос!

Камерон привезли только вечером. Фомич всю ночь не сомкнул глаз – воду откачивал, и когда в пять часов утра подошел к нему с буксирным тросом трамвайчик, дебаркадер легко покачивался на волнах. «Весь наружу вылез из воды… Того и гляди, улетит», – радостно думал Фомич.

На участок возвратились к восьми часам, как раз и начальство пришло на работу.

– Ну, пойдем теперь в контору… Оформляться! – сказал Живому капитан трамвайчика, бойкий симпатичный паренек, одетый по всей строгости: китель синий, пуговицы надраены, блестят, как золотые.

Он привел Фомича в диспетчерскую и весело сказал строгой женщине в мужской фуражке с крабом:

– Мария, вот тебе новый шкипер тютюнинского кунгаса.

Женщина резко вскинула голову, и ее рыжие длинные кудри, выбивавшиеся из-под фуражки, заколыхались, как причальные концы канатов.

– Не потопишь пристань? – спросила она Живого.

– Ну, как можно! Ведь государственное имущество…

– Ишь ты какой идейный! – усмехнулась женщина в фуражке. – Ну тогда посиди – я выпишу тебе путевку.

«А почему же не посидеть? – думал радостно Фомич. – Когда по делу, и посидеть не грех. Тут тепло и мухи не кусают». И диспетчерша ему понравилась. «Хоть и держится строго, а так на вид ничего из себя дамочка, представительная».

Потом Фомича «оформлял» председатель месткома, он же и начальник отдела кадров. И здесь Живому все понравилось. Кабинетик был хоть и маленький, но чистенький – все белилами выкрашено, везде шторки да скатерочки без помарки, видать, только из стирки. Прямо не кабинет, а лазаретик игрушечный.

Начальник отдела кадров был сутулый старичок, но все еще подвижный, в белом, хорошо отутюженном кителе и с такой же белой, словно свежевыстиранной бородкой.

«Вот бы и мне такой кителек получить, – думал Фомич, – да фуражку с крабом. Хотел бы я тогда с Мотяковым повстречаться».

Старичок завел на Фомича «дело» из картонной папки, анкету заполнил. А потом выдал Живому настоящую трудовую книжку и руку пожал.

– Желаю успешно трудиться.

Фомич совсем осмелел и спросил:

– А как насчет кителя с фуражкой? Они за казенный счет идут? Или по первому году не положено?

– У нас матросам и шкиперам обмундирование не дают.

– Ну да. И так хорошо, – согласился Фомич.

Потом чуть не вприпрыжку на склад бегал – получал цепи, причальные канаты, постель с двумя простынями, кастрюлю, чайник, котелок, миски. Целое хозяйство.

И когда наконец промычала долгожданная сирена, катер отвалил от берега и потащил на буксире дебаркадер, Живой даже перекрестился – кажется, впервые в жизни.

Пристань поставили недалеко от Кузякова яра, среди лугового раздолья. И потекла она, неторопливая, как Прокоша, спокойная шкиперская жизнь. «До зимы-то хоть душой отойду. А там видно будет», – думал Фомич.

Он не запомнил еще такого доброго, мягкого лета. Дожди шли как по заказу, затяжные и обильные с весны, но редкие грозовые в горячую сенокосную пору и в страду. Словно там на небесах появился наконец строгий разумный хозяин, которые поглядывал на землю и грозно ворчал: «Кто там волынит с уборкой? А ну-ка я его подстегну!» Залежалось сено в валках, глядишь – и туча сюда заворачивает, погромыхивает так, что земля вздрагивает. Едет турус на колесах! Но сечет дождем недолго, а только так, для острастки, чтоб лишку не спали.

Бреховские на том берегу Прокоши хорошо работали, дружно. Про них так говорили: «Эти четвертинку на пятерых выпьют и на другой день еще оставят». Народ там жил мастеровой, потомки знаменитых плотников. Артельный народ. И на трудодни хорошо получали, и зимой еще в отходе подрабатывали.

В луга выезжали они всем селом, шалаши ставили на речном берегу возле самых коровьих станов, к молоку поближе. И жили две-три недели широко, весело; на прибрежных дубках да липах висели румяные свиные окорока, в огромных черных котлах варилось сразу по полбарана, а на речном дне вдоль берега стояли, омываемые холодными родниковыми струями, цистерны с молоком. Потяни за веревку – и пей, сколько хочешь, пока спина не захолодает.

А прудковские ходили в луга пехом; пока соберутся, дойдут – солнце уже на жару гонит. Сядут полдневать – из реки кружками воду черпают да прихлебывают с хлебцем. А с другого берега бреховские кричат им, дразнят: «Э, родима, хлябай, хлябай, – вон ишо виднеется!» Рассказывали, что две прудковские бабы взяли в луга на двоих одно яйцо сырое. Сели полдневать – яйцо разбили да вылили с краю в озеро (посуды не было). Ветерок подул – яичные блестки по озеру и поплыли. Вот одна другую и подстегивает: «Родима, хлябай, хлябай, – вон ишо виднеется».

– Скаредники! – кричат через реку и отбиваются прудковские. – Расскажите, как четвертинку на пятерых распили?

Но разве бреховских переругаешь?

Под вечер запахи свежего бараньего супа и преющей на углях пшенной каши, плывущие с того берега, особенно тревожили Живого. И пристань его, как на грех, стояла напротив бреховского лугового стана. Случалось, правда, что и Фомича приглашали.

Как-то раз вылез напротив пристани из «газика» Петя Долгий и с минуту смотрел на пристань, прикрываясь ладонью от солнца.

– Это ты, что ли, капитанишь, Кузькин?

– Ен самый! – крикнул Фомич.

– Плыви сюда! – махнул рукой Петя Долгий. – Отметим твое продвижение.

У Живого в садке плескались три подлещика, да язь, да стерлядка. Так что и он приехал не с пустыми руками.

И не раз еще победный дух от стерляжьей ухи, исходивший от пристани, забирал в плен привередливые к запахам носы бреховских кашеваров.

– Эй, рыбак! Хочешь баранины за рыбу? А? Кило на кило… – кричали они.

– Шиш на шиш менять – только время терять! – отвечал Живой.

– А чего ж тебе еще?

– Котел каши вези в придачу.

В такие вечера Фомичу казалось, что жизнь изменяется вроде бы к лучшему. И народ оживел, отмяк в это лето. Шутка ли сказать, поставки всякие, налоги отменили. Первое лето не носили молоко по вечерам на сливные пункты, не разбавляли его водой, не химичили. Завел корову – молока пей, не хочу! И мясо не надо сдавать, и шерсть…

Живой опять козу купил. А поросенок вырос с большую прожорливую свинью. Авдотья всю крапиву на задах сжала и все парила для этой ненасытной скотины, а Фомич в полдни, когда пристань его закрывалась, ездил на ту сторону реки, на бреховский берег, собирал в кустах дикие яблоки.

Рано утром и к вечеру на пристани собирался народ из ближних и дальних сел – встречали гостей из города. Приезжали отпускники с Волги, из Горького, а больше все Дзержинские. Еще в тридцатые годы, в пору коллективизации, половина Прудков переселилась туда, в бывший Растяпин, – заводы строили. Уходили в лаптях с мешками за спиной… А теперь приезжали с фибровыми чемоданами, с рюкзаками, полными булок, с длинными связками белых сушек, в два-три ряда, как ожерелья, свисавшими с плеч.

– Севодни хорошо у нас с хлебом стало, – говорили приезжие. – Хочешь булок, хочешь кренделей бери. И очередей нет. Жить можно.

– А у нас травы ноне хорошие, – говорили прудковские. – Раз косой махнешь – копна. Людей не хватает. Бают, будто из города обратно переселять начнут в деревню.

– Но-но! Дураков теперь нет, – отвечали приезжие.

– А ежели по указу. Небось приедешь.

– Это где ж такие законы писаны, чтоб рабочего человека ущемлять? – встревал в разговор и Фомич.

В спорах он занимал теперь сторону городских. И когда спрашивал его кто-нибудь из приезжих: «Как живешь?» – Фомич отвечал обстоятельно:

– Я теперь начисто пролетариат стал… Так что жизнь рабочего класса известная.

А плохо ли, хорошо ли он теперь жил, Фомич, по совести сказать, и сам не знал. Главное – спокойно.

Но по ночам ему часто снился один и тот же неприятный сон: будто возле пристани на берегу собиралось много мешочников – сидели молча, свесив с берега ноги в лаптях, тощие мешки за спинами. «Вы чего ж там сидите? – спрашивал их Фомич. – Идите сюда, на пристань!» – «Оттуда, пожалуй, взашей прогонят, – отвечали. – А ты чего там? Давай лучше к нам!» – «Никто вас не тронет. Я здесь и есть главный начальник». – «Кто тебя знает, – отвечали мешочники. – Вроде бы ты не похож на начальника… Заманишь, поди. Нет, мы уж лучше здесь посидим. А там боязно…»