Текст книги "Телевизор. Исповедь одного шпиона"

Глава двадцать третья,
в которой Татьяна Андреевна бьет меня веером

Всю зиму я штудировал Шванвица[142]142
  Учебник немецкой грамматики, изданный в 1730 году.


[Закрыть]. Однако чем больше я читал немецкие книжки, тем больше во мне трезвело русское чувство. Рукописи и посольские грамоты, которые хранились в нашем архиве, вдруг обрели для меня ценность. С подачи Николая Николаевича я увлекся темными веками московской истории. «Побрав злато и сребро, казну отца своего, и градьскыи запас весь, – было написано в одной рукописи, – угони на Волочке княгиню Марью, с дочерью и с снохами, княжю Дмитрееву, а княжю Федорову матерь, а сам князь Феодор утекл». Помню еще в другой рукописи о князе, который выехал на поле битвы и рубил врагов мечом, «аки галок в мяч», но какой это был князь и что это была за битва, не помню, хоть убей. Под воздействием этого чтения я начал писать театральные хроники по образцу Шекспировых:

 
Идем, Шемяка, девственный свой меч
Ты нынче обагрил татарской кровью…
 

Эти хроники я вспоминаю сейчас, понятное дело, скептически. Но мне так хотелось заявить о себе, не людям, окружающим меня, но всем писателям прошлого, как бы сказать им на расстоянии: я могу ничуть не хуже вашего, я такой же как вы; если бы Шекспир и Расин действительно услышали мои сочинения, они бы, наверное, захохотали в гробу с такою силой, что снова умерли бы.

Мне не давала покоя одна мысль: чем я, полукрепостной, привлек к себе внимание Е. И. В.? Уж явно не своею актерской игрой в Заире, тем более, что и роль у меня была эпизодическая. Оставалось одно: кто-то решил похлопотать за меня. Но кто? Иван Перфильевич? Иван Афанасьевич? Батурин? Николай Николаевич?

Вскоре сии размышления вытеснил другой вопрос: где взять денег? Обучение и дорогу в Лейпциг оплачивала коллегия, но за всё остальное, как я выяснил из разговоров, нужно было платить самому. У меня же была только жалкая юнкерская стипендия. Часть денег мне достал Николай Николаевич, но и сам он занял их у князя Кантемира. Я начал писать письма, клянчить по московским знакомым и однажды увидел издали острие Сухаревой башни. Чем черт не шутит, подумал я, постучусь, спрошу.

Михалыч встретил меня со всегдашней своею ворчливостью.

– Питер! А я-то думал, ты помер; пропал незнамо куда…

– Я не Питер, а Семен.

– Да хоть Спиридон.

Вопреки моим ожиданиям, Татьяна Андреевна вспомнила меня и пригласила наверх пить с нею чай.

– Чай стал очень дорогой, – пожаловалась она. – По-французски никто не говорит. Все начали думать вдруг, что ежели не говорить по-французски, то от этого любови к отечеству прибавится.

– Чай так дорог, – отвечал я по-французски, – по причине банкротства Ост-Индийской компании. Лорд Клив, обессмертивший свое имя обороной Аркета, в той же степени обесславил его неумелым управлением; парламент потребовал объяснений. Англичане пытаются во всем добиться монополии, но приводит это только к контрабанде и народному недовольству. Ежели вы хотите знать мое мнение, России нужно покупать чай не у англичан, а в Китае.

– Vous êtes tres intelligent[143]143
  вы очень умны (фр.)


[Закрыть], – улыбнулась хозяйка. – Можно подумать, будто вы сами всё это видели и персонально знакомы с этим милордом… как его… Откуда вы знаете так много?

– Из жу… журнала, – испуганно пропищал я. – Из «Экономического вестника»…

Я рассказал ей о своих затруднениях. Татьяна Андреевна пообещала ссудить мне небольшую сумму, но только с тем условием, что я буду в оставшееся до поездки время приходить к ней и разговаривать по-французски. Покраснев, как рак, я согласился.

Татьяна Андреевна явно была не от мира сего. Рано осиротев, она очутилась в Смольном, здесь ее научили французскому и игре на арфе, а потом выдали замуж за капитана, дальнего родственника Ивана Перфильевича; ныне капитан воевал в Молдавии. Маленькая, похожая на ребенка, она либо сидела, смотрела в окно, причудливо изрезанное московским морозом, и читала lettres de deux amans[144]144
  т. е. роман Руссо «Юлия, или Новая Элоиза»


[Закрыть], либо на нее находила беспричинная веселость, и она начинала хохотать, в шутку колотить меня веером и разъяснять, что означает желтый или зеленый цвет или положение веера; по сравнению с этим языком Шванвиц был легкою прогулкой.

– Ежели дама желает сказать «да», она приложит веер левой рукой к правой щеке, если же мужчина ей несимпатичен, она приложит веер правой рукой к левой. А ежели дама желает сказать «я вас люблю», она ткнет веером в сердце, вот так…

* * *

Кроме меня, в Лейпциг направляли еще двух студентов: Митю Абрезкова и Шмидта. Митя был недоросль из дворянской семьи, обычный русский лоботряс; он приходился троюродным племянником послу в Турции, и рассказывал нам, как с началом войны султан арестовал дядю и посадил его в Семибашенный замок. Потом дядю освободили, и он с почестями вернулся в Россию, получив от Е. И. В. тайного советника, александровскую ленту и двести тыщ рублей чистым золотом.

– Так уж и золотом, – засомневался Шмидт. – Душами, наверное.

Шмидт был лифляндский немец и ехал по рекомендации Мюллера.

Митя тоже был вольтерьянцем, но в его русской голове вольтерьянство почему-то быстро обросло правом на безнравственность и разврат. Он постоянно слюнявил пальцы, а потом нюхал их, как будто представлял себе какой-то запах, возможно, женский.

– Вольтер говорит, – сказал он однажды, – что никаких моральных обычаев нет. Что мораль придумана попами, чтобы дурить народ. Значит, и бога нет. Значит, я могу делать всё, что захочу.

– Вы говорите ерунду, – спорил я. – Вольтер такого не говорил.

– А вот и говорил!

– А вот и не говорил!

Мы с Абрезковым бросались с кулаками друг на друга, а Шмидт швырял в нас снегом, опасаясь, как бы нас не увидели Мюллер или Николай Николаевич. В сущности, мы были еще детьми.

Перед отъездом из Москвы я зашел к Татьяне Андреевне попрощаться и обнаружил в доме у Сухаревой сущий бардак: муж Татьяны Андреевны вернулся с турецкой войны, и теперь его, после кратковременного отпуска, командировали на другой край России, в Татищевскую крепость. Жену на этот раз он решил взять с собой.

– Буду играть киргизам на арфе, – улыбнулась Татьяна Андреевна. – Прощайте, Simon… Видите, как все странно получается: вы на запад, а я – на восток…

– Ecoutez[145]145
  Послушайте (фр.)


[Закрыть], – вздохнул я, – я хочу вам кое-что сказать… Я… я не такой, как все. Я могу видеть разные события, на расстоянии многих тысяч верст от Москвы… все, что творится на турецкой войне, в Польше или в Швеции, иногда даже в Индии, в Америке… смутно… Вы не должны ехать в Татищевскую. Вы, вы не знаете всего… В этом году там был бунт, и будет еще хуже…

– Вы слишком много читаете газет, – усмехнулась она. – Читайте лучше что-нибудь увлекательное, увеселительное…

Я махнул с досады рукой.

Интерполяция четвертая. Письма Звезды Республики

Писано в Париже, 6 фрюктидора VII года[146]146
  23 августа 1799 года; все даты в письмах Жюстины – по французскому республиканскому календарю.


[Закрыть]

Моя дорогая Натали!

Твои дивные луизианские пейзажи покорили мое сердце. Вдоль дороги несколько белых домов с палисадниками, горят фонари, чуть дальше начинаются настоящие джунгли; тишина; ранний, темный южный вечер, тяжелые запахи цветов, леса, болота; на мягких крыльях неслышно проносятся совы… Вот место, к которому стремится душа любой здравомыслящей девушки, уставшей от городской суеты, от газет, и еще от этой артиллерийской нумерации домов, чёт-нечет; картечь-шрапнель… Знать бы, какой дурак до такого додумался![147]147
  До этого додумался Шодерло де Лакло, автор знаменитого романа «Опасные связи».


[Закрыть]

Мне кажется иногда, если существует ад, он обязательно должен быть похож на Париж. Вечная грязь, голод, бунт, – и все это с каким-то дьявольским наслаждением, перерастающим в муку. А главное – с гордостью, с искренней верой, что так и надо. Это называется быть патриотом. Патриотизм нынче снова стал в моде, сразу после того, как Фуассак-Латурн сдал Мантую месье Суворову, этому новому Атилле, явившемуся в Цизальпинскую республику из глубин Новгородской губернии. Видела бы ты заголовки сегодняшних газет! «Русская угроза в центре Европы», «Варшавский палач на службе у гофкригсрата», «Отечество снова в опасности», «Второй Тулон», и так далее, и тому подобное. Эти заголовки горячо обсуждаются в клубах, особенно в «Клубе Манежа»; сын грома[148]148
  Сынами грома в Евангелии Христос называет апостола Иакова и его брата; здесь речь о клубе якобинцев.


[Закрыть] обещает покарать нечестивых самаритян. «К оружию! К оружию! – так и слышится мне, как бы сквозь сон. – Да огнь снидет с небесе и потребит их».

Истерика сопровождается очередной порцией декретов о подозрительных и неугодных лицах, еще в июне был опубликован список аристократов, подлежащих изгнанию, в него попали неудачники вроде Донасьена де Сада, пару дней назад в разговоре со мной отрицавшего существование бога и относительность морали; бедняга работает суфлером в версальском театре за сорок су в день и не вызывает никакого желания. Жалкий шестидесятилетний старик, худое лицо, изуродованное следами болезней и побоев. Пожалуй, это самая абсурдная жертва революции.

Ежели ты хочешь знать мое откровенное мнение, я считаю, что в истории человечества не было ничего более глупого и безнравственного, чем французская революция. Все произошедшее за последние десять лет не имеет никакого отношения ни к свободе, ни к равенству, ни к братству. С самого начала двигателем революции были страх, ненависть к иностранцам, к Австриячке, к швейцарцам, честно охранявшим Тюильри, и еще голод, элементарное отсутствие хлеба в булочных. Голодные женщины, требующие у короля еды, да разнузданная парижская чернь, которая врывается в тюрьмы и режет глотки невинным священникам, – вот и вся революция. А весь набор великих речей в конвентах и комитетах сводится к пошлому заискиванию перед наэлектризованной толпой. Посмотри внимательно, и ты увидишь, что нет и не было в революции ничего выдающегося, а был только акт коллективного безумия, достойный постройки гигантского Шарантона[149]149
  Знаменитая больница для душевнобольных в Шарантон-ле-Пон.


[Закрыть].

Я сказала так де Саду, а он усмехнулся: «Добродетели революции весьма далеки от того, что дорого спокойному народу». Это и поражает меня более всего – жертва оправдывает своего мучителя! Революционная логика, требование закона времени, – Боже, как же меня раздражает эта дешевая риторика с непременной апелляцией к братьям Гракхам, к высшему существу, к дрянной мистике! Только и слышно: «предназначение», «предначертание», «наша судьба», «рок революции»… Ежели так, то я против судьбы. Ежели так – то вот она я, приходите и забирайте…

Есть правда, которую высокопоставленные революционные чиновники упорно не желают признавать: нас побили на всех фронтах. Суворов взял Милан, теперь вот пала Мантуя, такими темпами русские доберутся до Парижа уже к весне. Египетский поход закончился полным провалом, флот уничтожен англичанами, а сама армия, скорее всего, лежит сейчас полумертвой у подножия пирамид. По крайней мере, об этом выскочке Бонапарте можно смело забыть, его карьера кончена.

Что же до моей собственной карьеры, то она, кажется, идет в гору. Мне доверили первую серьезную роль – афинской царевны в пьесе Расина. Я без конца повторяю роль, стараясь наполнить ее своими живыми мыслями и чувствами; когда я говорю «ах! многим тварям злым, царь, головы ты снес», мне представляется Робеспьер, каким я видела его однажды – клоун в голубом фраке, с застывшей, зализанной улыбкой блаженства на лице; чистоплюй; честное слово, лучше я проведу ночь с де Садом, нежели еще раз увижу подобного добродетельного евнуха, бр-р-р.

Прости, что я так редко пишу тебе и не отвечаю на твои расспросы.

Всегда твоя Жюстина

P. S. Ох! Даже и не знаю, когда это письмо дойдет до тебя, дорогая Натали. И дело тут не в республиканской полиции, как можно было бы подумать (в конце концов, имею я право на частное мнение или нет). Ходят слухи, что английский флот караулит наши почтовые суда, выходящие из Бреста и других атлантических портов. Ежели это правда, то сообщение между двумя континентами может быть нарушено всерьез и надолго. Но я буду и впредь писать тебе, несмотря на обстоятельства. В конце концов, ты моя лучшая подруга, а не какая-нибудь мадемуазель Марс! Целую. Ж.

P. P. S. Вести с итальянских полей всё мрачнее и мрачнее. Суворов наголову разбил нашу армию на подступах к Ривьере, генерал, ею командовавший, убит, остатки бежали на родину, где их ждет, я полагаю, теплый прием не только со стороны журналистов, но и со стороны жандармов.

Там же, 20 брюмера VIII года

Моя дорогая и любимая Натали!

В Париже очередной переворот; якобинцы снова пытались захватить власть; во избежание беспорядков заседание Совета пятисот было перенесено в Сен-Клу; кончилось тем, что в Сен-Клу явился Бонапарт (внезапно вернувшийся из Египта) в сопровождении нескольких гренадеров и заявил, что не позволит кучке террористов диктовать народу свою волю. «Страной правят не террористы, а конституция», – ляпнул кто-то из депутатов, и был немедленно выброшен гренадерами с балкона. Впрочем, и Бонапарту, как я слышала, расцарапали рожу. Всё это случилось буквально вчера, в полдень, однако слухи распространяются по городу крайне стремительно, и большинство, передавая сии сплетни, зевает, как ежели бы речь шла о чашечке кофе с видом на Сену.

Тем временем со мной приключилась странная история. Я возвращалась с репетиции; поздний осенний вечер, слякоть; как вдруг вижу, перед самым моим домом стоит человек в плаще и квакерской шляпе с пряжкою.

– Скажите, сударыня, – спрашивает он, – это улица Комартен?

– Да, сударь, именно так, – отвечаю я.

В этот момент по улице, разбрызгивая грязь, проносится экипаж, который сбивает моего собеседника, тот падает, бьется головой о булыжник и лежит без движения.

– Подлец! – машу я кулаком вослед экипажу, но всё напрасно – карета стремительно удаляется.

Я бросаюсь к квакеру и пытаюсь привести его в чувство.

– Вас сбил какой-то лихач, – говорю я.

– Вот как. Видимо, причиною всему моя усталость. Я несколько дней добирался до Парижа, и теперь, когда моя цель так близка…

Тут он проводит рукой по своему затылку, и я вижу кро-о-о…

Прихожу в себя и обнаруживаю, что лежу в собственной постели, а квакер сидит на моей кушетке и курит трубку.

– Ну, слава богу, – говорит он, – а то я уже начал было волноваться. Вот бы никогда не подумал, что парижские барышни могут быть такими чувствительными. Некоторые ваши женщины приходят на казнь, как на спектакль, с мотками шерсти, смотрят, как гильотина рубит головы, и в то же время вяжут носки.

– Позвольте, любезный, – строго говорю я. – Как я оказалась в своей квартире?

– Вы сами назвали мне адрес.

– Я назвала?

– Да. Вот, мол, мои два окна на третьем этаже.

– Ну, допустим, я вам верю. Постойте, а как же ваша рана? Вы должны немедленно обратиться к доктору!

– Ерунда, царапина. Я уже ее зашил.

– Как это – зашили?

– Обыкновенно, с помощью нитки, иголки и зеркала. Простите, мне пришлось позаимствовать зеркало в вашей ванной комнате. Вы роскошно живете, должен сказать. Ванная, дорогие обои, оттоманка, бронзовые подсвечники. Очень по-республикански.

– Это всё осталось от предыдущего владельца. Мой отец купил мне эту квартиру вместе со всеми вещами.

– Ваш отец – богатый человек?

– Мой отец – честный негоциант.

– Я не сомневаюсь в этом.

Он снял с головы свою квакерскую шляпу, и я смогла внимательно рассмотреть его: блондин, лет тридцати; швед или голландец, зачесанные наперед височки, угловатые скулы, оттопыренные уши; весь он был какой-то нескладный, кривой, как ложка в стакане воды.

– У вас странный акцент. Вы голландец?

– Скажем так: я жил некоторое время на острове Цейлон.

– В самом деле? Что вы там делали? Занимались торговлей пряностями?

– Нет, поклонялся зубу Будды.

Не буду утомлять тебя подробным описанием нашего дальнейшего диалога. Квакер сказал, что его зовут Симон, раскланялся и поспешно сбежал из моей квартиры, как если бы я была не двадцатипятилетней девушкой с достоинствами, а уродливой старухой. На себя бы посмотрел, бош белобрысый!

Собственно говоря, это вся история. Не знаю почему, но она развеселила меня.

Люблю. Целую. Жду твоих писем.

Ж.

P. S. Каковы твои успехи в деле приобщения американских индейцев к христианской вере? Должно быть, это крайне волнующе – рассказывать дикарям о распятом боге, давать им некоторое понятие о европейской музыке и литературе, сознавая всю опасность общения с ними… Это все равно, что прогуливаться в чистом поле в грозу! Ведь они лишены самых простых, основополагающих представлений о культуре и могут превратно истолковать вещи, которые кажутся естественными нам, детям цивилизации…

21 брюмера

Дорогая Натали!

Не успела я отправить вчерашнее письмо, как уже пишу новое; гнев переполняет меня. Сегодня утром в мою квартиру вломилась полиция и перевернула всё вверх дном. По счастью, я успела убрать в тайник твои письма и некоторые другие документы, которые могли бы скомпрометировать меня. Я пыталась возражать и возмущаться, но жандармы сгребли меня в охапку и бросили на кровать, при этом порвали рукав моего греческого платья[150]150
  Здесь речь о платье a la sauvage, якобы копирующем древнегреческий пеплос, в соответствии с ампирной модой.


[Закрыть]!

Вскоре после этого в квартиру вошел щуплый человечек в коричневом сюртуке; бледное, бескровное лицо, как будто вымазанное пудрой; словно маска смерти, от которой веет могильным холодом. Он уселся передо мной на стул, закинул ногу за ногу и сурово спросил:

– Где он?

Я в недоумении развела руками.

– Я повторяю свой вопрос, – сказал бледнолицый. – Где человек, именующий себя Симон Мушенбрук, с которым вы встречались вчера вечером?

– Я не знаю никакого Мушенбрука. Я…

– Дорогая Жюстина, я не хочу портить вашу молодую и счастливую жизнь. Но это не относится к вашему отцу. Из-за ваших прегрешений его бизнес, как говорят англичане, может стать национальным достоянием; в конце концов, свой первоначальный капитал ваш отец заработал на поставках оружия и пороха революционной армии, и было бы справедливым, согласитесь, вернуть нажитое незаконным путем состояние французскому народу, так долго страдавшему от спекулянтов. Где он?

– Отец? В банке. И можете не сомневаться, я расскажу ему о беззаконии, которое вы вытворяете. У него немало влиятельных друзей среди директоров!

– Хватит бесить меня! – закричал бледнолицый. – Нет больше никаких директоров! У нас новое правительство, а скоро будет и новая конституция. А вы – предательница, вошедшая в связь с русским шпионом!

– В таком случае, – говорю, – я сообщу о том, как вы унижаете честную французскую гражданку, в прессу! Завтра все газеты выйдут со скандальным репортажем об одном случае на улице Комартен! «Монитёр», «Журналь де Деба», все[151]151
  Le Moniteur universel – ведущая газета времен Республики, после переворота 18 брюмера – основной орган наполеоновской пропаганды. Journal des Debats Politiques et Litteraires – консервативная утренняя газета, издатели которой тайно симпатизировали роялистам.


[Закрыть]! И можете попрощаться со своей должностью, господин полицейский инспектор, да!

Бледнолицый какое-то время слушал меня, а потом вдруг расхохотался; более ужасного и уродливого смеха я в жизни не слышала.

– Послушайте, Жюстина, – сказал он, наконец. – Вы мне очень нравитесь, честное слово. Вы такая… непосредственная, незамутненная… Но мне очень хочется сломать вам ноги. Единственное, что останавливает меня в этом намерении, – моя кротость. В конце концов, я получил образование у иезуитов, и некоторые христианские заповеди мне не чужды. Но клянусь богом и чертом, если вы прямо сейчас же не расскажете мне всего, что знаете, я сделаю так, что вам будет очень больно.

Мне пришлось рассказать ему о вчерашнем происшествии.

– Этот человек, Симон, – кивнул бледнолицый, – говорил что-нибудь об Италии или Голландии?

– Нет, но он сказал, что жил на острове Цейлон.

– Очень интересно. Жюль, запиши!

– Уже записал, мессир.

– Даже не знаю по какой причине, но я верю вам, Жюстина. Вы же не лжете мне, верно? Разве может лгать такая красивая девушка? А? Ты как думаешь, Жюль?

– Я думаю, вы абсолютно правы, мессир.

– Но ежели Жюстина солгала нам, мы же не будем ее арестовывать, Жюль, не так ли? Мы просто придем еще раз и… чик-чик… изрежем ножиком ее молодое, талантливое лицо. И она уже никогда не сможет выступать на сцене. Ты согласен со мной, Жюль?

– Как с самим дьяволом, мессир.

Позволь мне, о дорогая Натали, разреветься.

Твоя несчастная Ж.

Часть пятая. Ученичество

Писано в Сан-Доминго, в декабре 1803 года

Глава двадцать четвертая,
в которой я выбираю языки и изящные искусства

Здесь, любезный читатель, я должен, подобно театральному рабочему, опустить занавес и снова поднять его, но уже с другими декорациями. Представь, что житие мое писано теперь уже не полууставом[152]152
  Полуустав – традиционный русский шрифт, применявшийся при написании или печати церковнославянских книг.


[Закрыть], а немецким шрифтом; вместо московских куполов на горизонте возвышается церковь святого Томаса; а вместо скучного архива – книжная ярмарка.

– Покупайте поэмы древних бардов! – кричал продавец, старик с одним глазом (второй был перевязан грязной тряпкою). – Бушует ирландское море, прекрасная Мальвина[153]153
  Здесь имеется в виду, конечно, не Мальвина из сказки Алексея Толстого, а героиня «Поэм Оссиана» – знаменитой подделки Макферсона (1762); книготорговец на Лейпцигской ярмарке продает модную тогда мрачноватую «северную поэзию».


[Закрыть] сидит на замшелом утесе и оплакивает витязей, ушедших-х в мир иной…

Вдоль дороги, по которой мы ехали в Лейпциг, были видны еще пушечные ямы; где-то здесь лежал и прах моего отца. За десять лет до того Саксония была разграблена; при упоминании Фридриха Прусского каждый второй житель плевался. Но как весна наступает после зимы, так и люди залечили раны, нанесенные войной, восстановили дома и кофейни, мельницы и плотины, и всё закружилось снова, вместе с восходом и заходом солнца.

В Лейпциге было много русских. Причиною этого был давний союз с Саксонией. Сюда отправляли учиться русских дворян, помещая их под строгий присмотр немецкого гофмейстера. Саксонское купечество, по врожденному корыстолюбию, надеялось наградить претерпенный от войны убыток, так что русские студенты за всё должны были платить дороже прочих. Кроме того, через город проезжали все, кому нужно было в Италию, где стоял русский флот, воевавший с турками.

Здесь было также множество поляков. Заняв лучшие места у Ауэрбаха, поляки кричали czesc и стучали кружками. Я молча сидел за соседним столом, пил пиво и разглядывал висевшие на стенах картины. На одной из них был изображен человек верхом на бочке; ноги его сжимали бочку, словно лошадиный круп; бочка невесомо парила в воздухе.

– Знаете, кто это? – раздался голос за моей спиной. – Это Фаустус, знаменитый чернокнижник.

Я обернулся и увидел одноглазого старика, давеча на ярмарке предлагавшего мне купить поэмы ирландских бардов.

– Говорят, будто бы слуги, – произнес одноглазый, усаживаясь напротив меня, – никак не могли выкатить вон по той лестнице бочку с вином, и тог-гда Фаустус сел на нее верхом и силою его чар бочка сама поскакала на улицу. Вы бы не могли уг-гостить несчастного книг-гопродавца стаканчиком вермута? Infaustus[154]154
  несчастного (лат.)


[Закрыть], так сказать…

Мне стало жалко его.

– Когда-то я служил в войсках герцога Камберлендского, – вздохнул старик. – И вот, сами видите, что из этого получилось…[155]155
  Герцог Камберлендский, сын Георга II, командовал английскими войсками в битве при Фонтенуа (1745), битве при Лауфельде (1747) и битве при Хастенбеке (1757); во всех трех случаях англичане с треском проигрывали сражение; единственной победой герцога Камберлендского является битва при Каллодене (1746), в которой английская армия без труда расправилась с шотландским ополчением; этот эпизод традиционно считается концом независимости Шотландии и последним полевым сражением на территории Великобритании.


[Закрыть]

Он приподнял свою повязку; под нею была пустая, отвратительная глазница. Я вспомнил мужика с черной бородой, показывавшего мне в Кремле гнилую ногу; запах был тот же, запах войны и разочарования.

– Этот доктор Фаустус, – сказал он, отхлебнув вина, – мог видеть на расстоянии. Он прозревал не только настоящее, но и прошлое; древние герои прих-ходили к нему; он показывал студентам в Виттенберге Гектора, Улисса, Геркулеса, Энея, Самсона, Давида и других-х, каковые появились с недовольным видом, всех устрашив своей г-грозной осанкой, и снова исчезали. Г-говорят, что среди присутствовавших и глядевших на всё это был сам Лютер. А однажды Фаустус вызвал дух прекраснейшей из земных женщин, Елены Троянской… Я не исключаю, что и нынче еще встречаются маги, которые мог-гут силою своих чар перенестись за несколько мгновений в отдаленнейшее место. Но в конце концов все они заплатят за эти поездки… Да, когда-то я служил королю Георгу, – опять вздохнул старик. – А вы, я так думаю, из России.

– Как вы догадались?

– По кресту.

Я торопливо убрал крест под рубашку, во избежание недоразумений.

– Я уже знаком с вашими соотечественниками. Мне особенно запомнился герр Ушаков, питавший некоторую склонность к математике и латинскому. Он умер от болезни, три года тому назад. Жаль, очень жаль… И потом, этот скандал с гофмейстером Бокумом. Выяснилось, что он был мошенником, да. Оставил долг-гов на восемнадцать тысяч и сбежал. И еще я знаю вашего православного духовника, отца Павла, я несколько раз имел с ним диспутацию. Позвольте спросить, вы уже выбрали предмет изучения?

– Языки и изящные искусства, – сказал я. – Я хотел выбрать народное и естественное право, но потом поговорил с Бёме, и вы знаете, он так ругал филологию, что я передумал.

– Языки и изящные искусства! – воскликнул инвалид. – Это просто превосх-ходно! У меня есть все книг-ги, которые понадобятся вам на время вашего Lehrjahre, ученичества… Не желаете ли приобрести мысли славного Юнга[156]156
  Эдвард Юнг (1683–1765) – английский поэт, основатель т. н. «кладбищенской поэзии».


[Закрыть], извлеченные из полунощных-х его размышлений, с присовокуплением некоторых нравственных стихотворений… Сумерки сгустились над кладби́щем! Черный вран уселся на замшелую могилу и жалобным криком разрывает душу! Ему не дают покоя сог-гнившие кости мертвецов…

* * *

Среди профессоров был один, которого я до сих пор вспоминаю с нежной благодарностью. Можно сказать, что он был единственным стоящим преподавателем, все остальные были до комизма жалки; всё, что знали они, было повторением вульгарных вещей. Во время экзаменов они брали взятки и потворствовали многочисленным знакомым и родственникам, по их же протекции принятым в университет. Сей же професссор, именем Геллер, выделялся из толпы не только своей причудливой походкой и манерой говорить, но и знаниями. При этом он правильно считал, что главное на лекциях не рассказать какие-то полезности сонливым студентам, а пробудить их ото сна, разжечь в них страсть к наукам.

С этой целью Геллер входил в коллегию, со всей силы бил об кафедру Священным Писанием, а потом начинал кричать.

– Сие есть единственный источник знания! Все ответы на ваши вопросы вы найдете в этой книге. Я вам не нужен! Разрешите откланяться и уйти!

Когда недоумевающие студенты всё же просили его остаться, Геллер успокаивался и начинал длительное и прекрасное рассуждение о том, как нужно правильно читать Библию, какие существуют списки Нового и Ветхого Заветов, и чем отличаются между собою немецкий, греческий и латинский переводы.

– То есть вы хотите сказать, – спросил я однажды, – что не существует единого текста, вдохновленного Богом, а есть несколько кое-как составленных вместе рукописей? Ежели так, возможно ли говорить вообще о боговдохновенности? Где тогда мера, отличающая божественное от человеческого? И не путаем ли мы истину с ошибкой редактора?

– Богословский факультет дальше по коридору, – отрезал Геллер. – Цель же филологической науки в том, чтобы установить факт. Я установил факт, теперь делайте с ним, что хотите.

Однажды я стал свидетелем скандала в коридоре: Геллер спорил с другими профессорами, обвинявшими его в подрыве авторитета лютеранской церкви.

– Ежели бы сейчас сюда явился Лютер, он бы немедленно обнял меня и взял за руку, – огрызнулся филолог. – Ибо я честно продолжаю его дело, вырывая заблудшие души из тьмы и предавая их свету. Позвольте откланяться!