Текст книги "Телевизор. Исповедь одного шпиона"

Глава четырнадцатая,
о странных событиях в доме Ивана Перфильевича

У Ивана Перфильевича была удивительная черта характера: раз полюбив и приняв человека, он никогда уже от себя его не отпускал, даже если человек чем-то ему навредил; ежели все-таки обижался, то самой жестокой ненавистию. Его дом напоминал иногда проходной двор: актеры, музыканты, переводчики, – всё толпилось и кружилось; смыслом существования этого кружка была непримиримая вражда с любыми формами галломании; Иван Перфильевич был словно казак, сидящий на берегу Терека и высматривающий, не плывет ли где через реку чеченец с кинжалом в зубах; в этом случае он доставал ружье и начинал стрелять, кричать и звать на помощь.

– О россияне! Неужли не совестно вам наблюдать собственное вертопрашество? Что зрю я? Богомерзость и падение нравов! Дети блудные, растратившие на жоликёров[97]97
  искаж. фр. faire le joli cœur – сделать пикантнее, привлекательнее; здесь – парикмахер


[Закрыть] свое наследие! Где проснетесь вы? Во хлеву, среди свиней, с власами, щипцами сожженными; опомнитесь, чучела! За то ли гибли отцы ваши под Гданьском и Кунерсдорфом; за то ли мучились матери, выталкивая вас из утробы на свет Божий; только того ради, чтобы вы каждое утро пред зерцалом кобенились, решая, на какую щеку мушку нацепить; чтобы украшали пустую башку кружевами и блондами…

На самом деле Иван Перфильевич был человек не слишком умный, можно сказать, недалекий; он нередко впутывался в мошеннические истории; любой мог провести его вокруг пальца. Всепроникающая деятельность его, при дворе или в Сенате, была такою же пустышкой, как и презираемая им галломания; он был не человеком, а какою-то иконой, требовавшей к себе почитания. Он просто ездил и вещал; всю работу за него делали его секретари, Лукин и Фонвизин; последний, впрочем, вскоре после моего приезда в Петербург перешел служить в К. И. Д., насмерть с Иваном Перфильевичем разругавшись.

* * *

Однажды ночью я, по дурной привычке своей, валялся на кровати и при свете восковой свечи читал Астрею, размышляя о своих кошмарных видениях, как вдруг странный звук, нечто вроде удара деревянным молотком, насторожил мой слух. Я осторожно приоткрыл дверь, вышел из комнаты и пошел на звук, доносившийся из гостиной.

– Сделан ли твой выбор по доброй воле и свободному волеизъявлению? – услышал я голос Ивана Перфильевича.

– Да, – отвечал другой голос, незнакомый.

– Да узрит он свет! – воскликнул сенатор.

Я приложил глаз к замочной скважине. Ужасная картина представилась моему полудетскому взору: посреди гостиной на полу лежал человек с задранными штанами, в одном только башмаке, у которого, вдобавок ко всему, был срезан каблук. А вокруг человека стояло с дюжину других людей, в белых перчатках и с обнаженными шпагами в руках; острия этих шпаг были направлены на грудь лежавшему на полу несчастному, явно напуганному, так как только что с его глаз сняли повязку.

– Ныне ты вступаешь в достопочтенное сообщество, куда более весомое и значительное, нежели ты представляешь, – раздался вдруг еще один знакомый голос. – Оно не противостоит ни закону, ни религии, ни нравственности, в его действиях нет ничего, что противоречило бы присяге на верность монарху или государству. Об остальном тебе сообщит досточтимый мастер…

Человек, лежавший на полу, встал с пола на обнаженное колено, а человек, ранее говоривший о достопочтенном сообществе, случайно повернулся ко мне лицом. Боже мой! это был распорядитель с похорон Эмина, с белым шрамом…

Я услышал, как по коридору кто-то идет, и быстро скользнул назад, в свою комнату. Я стоял у двери, тяжело дыша и ожидая неприятного разговора; вскоре по коридору прошел лакей, Петрушка. Увидев свет, пробивающийся из-за моей двери, он подошел, открыл дверь шире и погрозил мне пальцем.

– Опять блухманишься! – грозно сказал он. – Хватит свечи жечь! Спи, шельма!

Недовольно скривившись, я затушил свечу. Стало темно.

Глава пятнадцатая,
рассказывающая о том, как я оказался в К. И. Д

Однажды поздним вечером Иван Перфильевич вызвал меня к себе в кабинет.

– Садись, Семен, – сказал он, указывая на кресло. – Хочу поговорить о твоем будущем. Мы с Иваном Афанасьевичем дали слово Аристарху Иванычу, что будем заботиться о тебе всем своим сердцем, душою и разумением; но так более продолжаться не может. Театральные упражнения ты забросил; по дому не помогаешь; ты только и делаешь, что лежишь на кровати, жжешь свечи и читаешь французские книги, которые берешь, к слову говоря, без спросу из моей библиотеки, либо шляешься без цели по Ораниенбауму; то гвардия тебя штыками от цесаревичева дворца отгоняет, то Елена Михайловна на тебя жалуется; зачем ты пошел к Ломоносовым?

Я отвечал, что мне хотелось посмотреть на цесаревича, а на Рудицкую мызу я пришел случайно, по разноцветным стеклышкам, разбросанным по дороге.[98]98
  Имеется в виду смальта, технология производства которой была разработана Ломоносовым; в Усть-Рудице была в 1754 году открыта фабрика по ее производству.


[Закрыть]

– В связи с твоим шелопайством я вынужден поставить вопрос ребром: готов ли ты встать на праведный путь или намерен и далее на кровати лежать и шляться?

– Иван Перфильевич! – взмолился я. – Единственное мое желание состоит в том, чтобы приносить пользу государству и просвещению; но сами видите, я слаб после болезни. Аз есмь продукт грехопадения; было б лучше, если б повесили мне жернов оселский на выю и потонул бы я в пучине морстей.

– Отринь лукавство от плоти твоея, – строго произнес Иван Перфильевич, – яко юность и безумие суета. Ответь мне честно на один вопрос, Семен: веруешь ли ты в Бога русского, или, подобно прочим, поддался вредному вольтерьянскому влиянию до такой степени, что оно уже развратило тебя?

– Верую, – сказал я, – в Иисуса Христа, распятаго при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.

– Вот и славно, – обрадовался сенатор. – Я договорился о том, чтобы тебя приняли юнкером в К. И. Д.; здесь рекомендательное письмо.

Он передал мне конверт; на конверте были написаны по-французски имя и адрес: mon frere Basile Batourine; quai de la Moïka, l’immeuble du Choglokov[99]99
  моему брату Василию Батурину, набережная Мойки, дом Чоглоковой (фр.)


[Закрыть].

– Поедешь с рассветом; Ванька даст тебе лошадь, а у Петрушки возьмешь новый кафтан, чтобы выглядеть прилично и чтобы не побили тебя палками.

Чтобы отучить меня от Вольтера, Иван Перфильевич сунул мне Эмиля[100]100
  «Эмиль, или О воспитании» – роман-трактат Руссо.


[Закрыть].

* * *

Было около полудня. У Полицейского моста, осыпая прохожих стружкой и кирпичной пылью, мужики строили дом; по реке плыли кучи грязного снега. Рядом был старый дворцовый театр, затем дом Кентнера; я посчитал окна, двенадцать. А еще далее был нужный мне дом[101]101
  Ныне дом 20 по Большой Морской улице.


[Закрыть]. Вышедший навстречу истопник, как и предсказывал Иван Перфильевич, пригрозил мне палкою; я показал письмо; вышел Фонвизин, улыбаясь своею привычно широкой и язвительной улыбкой.

– Ба, Семен! – произнес он. – Вот так встреча, давненько не видывались. Как поживает командир?

– Здравствуйте, Денис Иваныч, – облегченно выдохнул я. – Пурьеву макомпанье…[102]102
  Не могли бы вы проводить меня… (искаж. фр.)


[Закрыть]

Во дворе топили баню, лошадь жевала овес. В сопровождении Фонвизина я прошел в меблированную комнату. Едва войдя, я вздрогнул: за столом сидел уже хорошо знакомый мне распорядитель со шрамом и в вельветовом жостокоре. В одной руке он держал небольшую книжицу, а другою рукой быстро что-то записывал.

– Вася! Тут мальчик к тебе приехал от Елагина; прими…

– У меня Австрия с вечера лежит неразобранная, и Струензе еще, – отмахнулся тот, продолжая писать. – Денис, ну, ей-богу! Там президент проснулся уже; щас шоколату выпьет, опять орать начнет… А, чаятель благотворительности! Тесен Петербург… Че стоишь ступором? Давай письмо!

Я молча подал ему записку Ивана Перфильевича.

– Твою персону к службе рекомендуют, – проговорил он, распечатав конверт. – Так, стало быть, ты и есть рахметовский выборзок[103]103
  помесь борзой и дворовой собаки


[Закрыть]. А чё, похож…

Нет, отвечал я; Аристарх Иванович мне не родитель, а просто ментор.

– Чего не люблю более всего, – скорчил физиономию Батурин, – так это вранья; не смог елду в штанах удержать, так сознайся честно, имей смелость. Вот Александр Петрович, например, Сумароков; не человек – скандал электрический; не успел одну жену в могилу свести, а уже на другой обвенчался, на крепостной; а всё ж я его более уважаю, чем тех, кто свою страсть признать боится… Не стыдись, что увлекся рабою… Какие язы́ки знаешь?

Я сказал; Батурин попросил меня прочитать басню. Я рассказал свою любимую, о молочнице, разбившей кувшин.

– Adieu veau, vache, cochon, couvée[104]104
  Прощай, бычок, свинья, корова и цыплята! (фр.)


[Закрыть], – повторил Батурин, смеясь. – Смотрите, какого галломана Елагин нам прислал; сеяли рожь, а косили лебеду. Второй Эмин в русском государстве объявился! Может быть, ты уже и романы пишешь любезные?

Нет, сказал я, романов не пишу; учился быть актером, но по болезни списан на берег.

– Чего же ты от жизни хочешь?

Я молчал, потупив глаза в фернамбуковый[105]105
  сандаловый


[Закрыть] пол.

– Денис, подай мне марковскую реляцию… Что тут написано, переведешь?

В письме сообщалось о некоем северном купце, благожелательно принятом французскою торговой гильдией; «баржа его наполнена дорогими товарами и с попутным ветром готова вернуться на родину».[106]106
  Шифровка сообщает о визите в Париж в феврале 1771 г. шведского короля Густава III.


[Закрыть]

– А ты, Визин, всё жалуешься, что в России нету достойных фигур для изображения; одни недоросли… Вот она, сила человеческой мысли… А ну-ка, поди к стене!

На стене висела географическая карта; я должен был указкой отмечать страны, которые Батурин называл.

– Пожалуй, что и возьмем, – сказал Батурин, положив руку мне на плечо и заглядывая в глаза. – По Петрову обычаю с пятнадцати лет на службу как раз и надо идти, новиком. Это потом уж выдумали от двадцати. Расслабились… Всё думают, как бы от армии да от учебы отвильнуть; глупости какие! Настоящий гражданин армию с учебой должен почитать более всего; дурна та страна, в которой юноши плюют на милицию…

– Civis Romanus sum[107]107
  я римский гражданин (лат.)


[Закрыть], – ляпнул я.

Судьба моя была решена. В тот же день Батурин завалил меня работою: письма, реляции, мелкие доносы: кто с кем спит, куда ездит, с какими людьми встречается; всё написано эзоповым языком; география была самая обширная: так, одно послание содержало подробное описание восточного города, где живет много армян, готовых по одному слову Е. И. В. вступить в русскую армию; «слоны, львы и вепри, священные быки и многорукие идолы; город каменщиков и ткачей; всюду фрукты ананасы и земля богата; дорогие ткани и золотые украшения; непонятно только, почему люди с голоду дохнут».[108]108
  Шифровка сообщает об армянской общине в Мадрасе.


[Закрыть]

Глава шестнадцатая,
сообщающая некоторые подробности об электрической силе

К. И. Д., в том виде, в котором я застал ее, являла собой зрелище чрезвычайной странности. По генеральному регламенту, заведенному еще Петром, все дела должны были решаться совместно, однако ж на практике регламент быстро стал способом ничего не делать. Большинство переводчиков и протоколистов в основном плевали в потолок и гоняли мух свернутым в трубочку нумером «Санктпитербурхских ведомостей». Главною задачей нашей было делать экстракты из реляций. Мы садились с утра за стол и начинали разбирать многочисленные и часто нелепые отзывы. Как при такой дипломатике Россия выигрывала войны и плела жестокие интриги, я до сих пор не могу уразуметь. Очевидно, в Польше, Швеции и Турции раздолбайства и тунеядства было еще больше нашего.

По регламенту в коллегии было четырнадцать экспедиций. Первая экспедиция занималась Персией, Китаем и Сибирью. Вторая – Турцией, Малороссией и Кавказом. Третья – европейскими делами. Четвертою командовал Франц Эпинус, здесь шифровали и расшифровывали; это был черный кабинет. Пятая экспедиция занималась французскими письмами. Шестая вела дела в Польше и Новой Сербии, часто неприятные. Седьмая занималась всею почтой. Восьмая – немцами. Девятая экспедиция была наша. Десятая занималась переводами с латинского языка. Одиннадцатая экспедиция снова занималась немцами, двенадцатая – французами. Тринадцатая – Данией, Голландией и Голштинией. Четырнадцатою были архивные юнкеры.

Начальником моим был Батурин. Как и вся наша экспедиция, он много пил, чревоугодничал и прелюбодействовал, однако ж последний грех был возведен им в абсолютный градус. Он старался не заводить романов с дворянским или крестьянским сословием; излюбленный предмет его страстей были гувернантки, унтер-офицерские жены и галантерейщицы. Батурин обыкновенно знакомился с дамами во время праздничных гуляний, либо, ежели дело было зимой, во время саночных катаний на Неве. Он выбирал зазнобу, а затем уговаривал прокатиться с горки на одних салазках; на пятой или шестой поездке дело заканчивалось поцелуем. Я стал его доверенным лицом и почтальоном.

Один раз Батурин послал меня с письмом к князю Несвицкому, сыну петербургского губернатора; приказ был передать письмо лично в руки. Когда я пришел, в доме был траур – скончался старый князь.

– Скажи Батурину на словах, что я не смогу сегодня прийти, – вздохнул Несвицкий, забирая у меня письмо. – Хлопот много уж больно. Памятник надо отцу сделать, а каменщика нет. Ирония фортуны! Во всем Петербурге каменщика днем с огнем не сыскать…

Мне временно дали комнату неподалеку, на Луговой, в доме Талызиной[109]109
  Луговая – Малая Морская; в XVIII в. сразу за улицей начиналась Адмиралтейская эспланада, отсюда название; дом 10 по Малой Морской принадлежал Апраксиным, в частности, М. С. Талызиной.


[Закрыть]; смесь зарубежной роскоши и русского быта составляла существо этого дистрикта; ювелирные магазины соседствовали здесь с полицейской управой, Английский клоб – с чухонскими бабами, торгующими мелочевкой вразнос.

– Василий Яковлевич, – однажды спросил я, – вот вы говорите, сила человеческой мысли. А какова она, эта сила? Как далеко простирается? Возможно ли измерить ее Невтоновой механикой?

– Я так думаю, – отвечал Батурин, закидывая ногу на ногу и раскуривая трубку с табаком, – что мысль человеческая есть электрическая сила. Знаешь, что такое лейденская банка?

Я сказал, что слышал о лейденских банках от одного приятеля.

– Банка соединяется со стеклянным шаром, который натирается прикосновением рук. Всякий раз, когда человек касается проволоки, его бьет искрой, похожей на удар молнии. А если несколько людей берутся за руки и касаются проволоки, молния бьет их единовременно, так что все в одно мгновение кричат и корчатся; мне приходилось наблюдать в Лейпциге до ста человек, взявшихся за руки; люди разных сословий и занятий, все они подчинились электрической власти.

– А возможно ли такое, – как бы невзначай уточнил я, – чтобы некоторые люди были наделены электрической силой больше остальных? И могли бы видеть и чувствовать больше других…

– Ну, это сложный вопрос, – сказал Батурин. – Достоверно измерить электрическую силу еще никому не удавалось. Пытался сделать сие покойный академик Рихман, который привязывал к источнику электрической силы шелковую нить, чтобы по отклонению нити вычислить градус напряжения. Однако ж, летом пятьдесят третьего, во время грозы, когда Рихман стоял рядом со своим прибором и записывал показания, из прибора выскочил лиловый огненный шар. Раздался удар, подобный пушечному выстрелу, и Рихман упал мертвый, а находившийся тут же гравер Иван Соколов был повален на пол и временно потерял сознание. Позже гравер пришел в себя и увидел на лбу погибшего профессора вишневое пятно; электрическая сила пробила Рихману всё тело и ушла из ног в половицы; ноги и пальцы сини, башмак разорван, а не прожжен… Такая история, брат! С электрической силой шутки плохи…

Об Эмине и таинственном дьячке на набережной Фонтанки я с ним больше не говорил. Однажды только, когда во время обеда я сидел и читал краткое описание древнейшего и новейшего состояния Оттоманской Порты, Батурин, увидев, какую книгу я читаю, взял ее в руки, перевернул пару страниц и, печально вздохнув, вернул.

Глава семнадцатая,
именуемая Валтасаров пир

Президент К. И. Д. граф Никита Иваныч Панин очень любил пространные, ни к чему не обязывающие философские беседы и рассуждения о внешней политике, непременно за едою; в целом он был, конечно же, простым учителем, волею судьбы ставшим министром иностранных дел.

Заветная идея Панина сводилась к тому, что России не нужно дружить с Францией и Австрией, но союзничать с Англией, Пруссией и Швецией; за несколько лет Панин переиначил под русскую рубашку всю карту в Европе. На польский трон был посажен любовник Екатерины Понятовский. В Швеции к власти пришли «колпачники»[110]110
  «Колпачниками» (mössorna) в Швеции называли сторонников прорусской партии, в противовес «шляпникам» (hattarna) – реваншистам, мечтавшим о возвращении Ингерманландии и Ливонии, утраченных Швецией по итогам Северной войны 1700–1721 гг.


[Закрыть]; французский посол был так возмущен переворотом, что чуть было не поперхнулся от злости. Дании была обещана Голштиния. И, наконец, Панин облюбезничал Старого Фрица, до такой степени, что Фридрих спал и видел себя союзником России.

У Панина был меткий глаз на людей; он умел находить умных и преданных сотрудников; самых верных и трудолюбивых он регулярно одаривал различными бенефициями, нередко отрывая кусок из своего собственного жалованья.

– Все копят злато; деньгами только и живут, – сказал как-то раз президент, – а я собираю людей; все лучшие люди – у меня; люди – вот главное богатство. Нет людей верных – и богатства, и власти нет. На том стоял и стоять будет белый свет, и кто не понимает этой истины, тот глупец; когда придет Судный день, те, кто копил злато, будут гореть в геенне огненной, а я, цепляясь по рукам верных друзей, к Богу выберусь; и скажу ему: «Господи, я сберег для тебя душу человеческую»…

Он держал в доме несколько искусных поваров, по одному от каждой народности, и на ужин, как правило, собиралась большая разномастная толпа, после остававшаяся играть в карты; как-то раз Батурин взял на Валтасаров пир и меня; были всё проверенные панинские собеседники: Фонвизин, Батурин, Талызина, главный шифровальщик коллегии Франц Эпинус, фейерверкер Штелин.

– Ну что ж, братцы, закусим, чем бог послал. Так, что у нас? Кулебяка с красною рыбой; Денис, это тебе, ты у нас любитель по пяти пирогов жрать за раз…

– Никита Иваныч…

– А потом жалуешься, что голова болит…

– Потому и жру, что болит, – виновато улыбается Фонвизин. – Я всё в желудок, чтобы перевесить, так сказать, боль, с северного полушария – на южное.

Денис Иваныч был большой модник; каждый месяц он менял костюмы; не было на моей памяти человека, который так сильно любил бы гулять по Гостиному двору и Суконной линии в поисках обновки. Управлять своими деньгами и своим имуществом Фонвизин не умел совершенно, а вдобавок ко всему еще и часто проигрывался в карты. При всем том он долго и неустанно молился; уже тогда в его больной голове созрела мысль, что все беды современных людей от безнравственности; ему казалось, что в истории России был золотой век, а теперь, за падением нравственности, утрачена и некая духовная сила, составляющая жизнь каждой нации; более всего он мечтал вернуться в патриархальную утопию, где люди счастливы, потому что верно служат государству и блюдут моральные обычаи, mores maiorum[111]111
  обычаи предков (лат.)


[Закрыть]; в общем, при всей натянутости отношений с Иваном Перфильевичем он оставался его верным учеником.

– Опять ваши шванки, Денис-Иоганн, – возмущается Эпинус, обильно заливая чесночную колбасу дюссельдорфской горчицей. – Всем хорошо известно, что на юге должен быть материк; ежели бы все земли были на севере, а все океаны – на юге, земля перевернулась бы; физика!

– Погодите-ка, любезный профессор, – смеется Батурин, – вы же сами недавно расшифровали секретный доклад британского Адмиралтейства о путешествии в южные моря капитана Джеймса Кука; из сего доклада следует, что Австралия и Новая Зеландия не являются частью южного материка…

– Ешли бы шкипер Кук, – с колбасою в рту проговаривает Эпинус, – повернул от Новой Желандии к югу, он ужрел бы заветный материк, населенный антиподами и песьеглавцами…

– Вот отчего бы, – вздыхает Фонвизин, – в самом деле, вот отчего бы нам по образцу других народов не предпринять кругосветного плавания? А то топчемся на Балтике…

– Ты Балтику удержи сначала, – грозит Панин вилкою с насаженной на нее брюссельской капустой, – а потом ерепенься; давно ли со шведом воевал? Ты не помнишь по молодости лет, а я помню, каково оно, зимой по Финляндии шагать, в одном корнетском мундирчике; мне эти шведы вот уже где; я двенадцать лет с ними прожил; одна мечта – как бы турнуть нас из Питера…

– Да уж, глупая война была, – вспоминает старик Штелин. – И произошла из-за глупости, из-за того, что наши анлевировали шведского посланника, ехавшего к туркам…[112]112
  Анлевировать – устранить, уничтожить (от фр. enlever); шведский шпион, майор Малькольм Синклер был убит 17 июня 1739 г. двумя русскими офицерами; это стало поводом к русско-шведской войне 1741—43 гг.


[Закрыть]

Разговор перешел к турецким делам. Нужно сказать, что Орловы и Панины были две самые влиятельные фамилии при екатерининском дворе; и относились друг к другу в достоверности как шекспировы Монтекки и Капулетти. Всё при дворе должно было примыкать к одному или другому полюсу, как металлические стружки прилепляются к одному или другому краю магнита. Всё отличало их. Орловы были настоящие русские дурни, любившие жеребцов, цыган и бои на кулачках. Панины же были западники и либералы. Обе партии имели своих полководцев на турецкой войне: Алексей Орлов командовал флотом, а Петр Панин – второю молдавской армией, и от положения дел во фронте колебалось положение партии при дворе. Петр Панин несколько раз осаждал Бендерскую крепость, но турецкий бастион был словно заколдованный; наконец, он пал, но крайне дорогою ценой: при штурме погибли шесть тысяч русских солдат. Императрица была крайне раздосадована сим фактом; Екатерина, вообще, представляла себе войну по-женски, bella matribus detestata[113]113
  войны, матерям ненавистные (лат.)


[Закрыть]; «чем столько потерять и так мало получить, лучше было бы и вовсе не брать Бендер», – сказала она; Никита Иваныч осмелился спорить с нею, доказывая, что взятие Бендер открывает свободу Днестру[114]114
  Бендерская крепость блокировала выход из Днестра в Черное море.


[Закрыть]; Екатерина махнула рукой и отказала в наградах участникам штурма; узнав об этом, Петр Панин немедленно подал в отставку; для него, как и для брата, забота о своих людях была главною составляющей дворянского достоинства.

– Не по-граждански это, – кратко резюмировал Никита Иваныч. – Робяты кровь за отечество пролили, а их, как старого пса…

В целом же положение дел во фронте стало напоминать затянувшуюся карточную игру, когда денег на ее продолжение ни у кого уже нет, и дело ограничивается мелкой распасовкой; начались было переговоры о мире. На переговоры императрица направила Григория Орлова. Влияние Панина при дворе стало крайне сомнительным, он стал еще больше пить и обжираться.

* * *

Меня заметили в коллегии и стали считать «подающим надежды талантом, за которым, впрочем, следует умеренно приглядывать»; так было в одной записке, которую показал мне Батурин. Я спросил, кто автор сего рескрипта. Батурин буркнул про какого-то экспедитора Глазьева.

Я снова начал придумывать красочные картины своего будущего существования, вне всякого сомнения, героического. Вот он я, Семен Мухин, простой протоколист с окладом пятьдесят рублей в год, случайно оказываюсь свидетелем заговора: злодеи мечтают изничтожить цесаревича; я бегу к Панину и докладываю ему о подслушанном разговоре; заговорщики схвачены; сам цесаревич называет меня своим любезным другом, вот мы вместе с цесаревичем прогуливаемся по Петергофу и ведем беседу о наиболее приемлемой для России форме правления, а вот мы уже единодушно составляем план войны со Швецией. Я – чрезвычайный и уполномоченный посланник. Я в Париже. Я в Риме. Предо мною храм святого Петра и замок святого Ангела. Все ищут моей дружбы, сам же я неохотно зеваю и говорю, что было бы недурно съесть на ужин русской строганины. «Che cosa e… stroganina… – недоумевает итальянец. – А, понимаю… carpaccio!»[115]115
  Действительно, при всей разнице в национальной кухне, карпаччо мало чем отличается от строганины; и в том, и в другом случае речь идет о тонко нарезанных кусках сырого мяса или рыбы.


[Закрыть] – Вдруг итальянец выхватывает кинжал и бросается на меня с инфернальным криком. Я ловко уворачиваюсь и протыкаю его своею шпагой. На шее покойного я замечаю медальон с символом древнего ордена…

– Мухин! – говорит Батурин. – А не хочешь ли ты съездить в длительную командировку и послужить на благо отечества?

– Конечно, Василий Яковлевич! – радостно говорю я. – Куда надо ехать? Париж? Берлин? Копенгаген?

– Поедешь в Москву, разбирать бумаги в архиве, – смеется Батурин. – Тебя переводят в четырнадцатую экспедицию…

– Да как же ж это так? – развел я руками; слезы выступили у меня на глазах. – Василий Яковлевич, вы же обещали меня при себе держать и все тайны дипломатики рассказать…

– Не расстраивайся, юнкер, – все в том же смешливом тоне сказал Батурин. – Я тоже с тобой поеду, по своим делам…

Нервно хлопнув дверью, я выбегаю на улицу и долго швыряю камни в Мойку, пока, наконец, полицейский не делает мне предупреждения.