Текст книги "Телевизор. Исповедь одного шпиона"

Интерполяция вторая. Продолжение писем турецкому султану

Писано в Акре

Московиты несколько раз осаждали Азов; однако удача отвернулась от них: в 1123 году московский царь Дели-Петрун был окружен в Молдавии османской армией. Казалось, ничто уже не поможет московитам: ни московские святые, ни армия нового, немецкого образца, вооруженная фузеями и рогатками. Но и на сей раз московиты смогли выкрутиться, предложив султану выгодные условия мира, а визирю – щедрую взятку. Султан узнал о произошедшем и казнил визиря, но было уже поздно: армия московитов вернулась домой.

Тогда Турция была еще сильна, а Московия ничтожна, что, впрочем, не мешало московитам похваляться. Дели-Петрун объявил себя императором и потребовал признания сего титула султаном, подобно тому, как древние киевские каганы раболепно испрашивали право на свое княжество у греков. Порог Счастья отвечал недоумением. Сие привело к новой войне. Соединясь с немецким кесарем[84]84
  австрийским императором


[Закрыть], московиты четыре года сряду враждовали против Турции, овладев Крымом и Азовом. В 1150 году был заключен Белградский мир; московиты возвратили все захваченные земли, и только тогда султан Магомет соблаговолил пожаловать московской царице Анне, племяннице Дели-Петруна, диплом на императорство.

Долгое время после этого между Турцией и Московией был мир. Однако московиты не сидели без дела, воюя помаленьку то со шведами, то с королем Барандабурка[85]85
  искаж. Бранденбург, т. е. Пруссия


[Закрыть]. Они научились прилаживать маленькие пушки к лафетам, строить корабли на Балтыкском море и стрелять плутонгами. Единственным недостатком армии московитов была нехватка акынджи[86]86
  легкая кавалерия


[Закрыть], но и этот вопрос был решен путем привлечения на службу казаков, калмыков и татар. И, наконец, у московитов была хорошо поставленная дипломатия, в том числе шпионская.

Источником новой войны опять стали украинские события. На протяжении многих столетий поляки, сами исповедуя римскую веру, держали украинцев и другие народы, придерживающиеся греческого учения, за рабов. Когда же наступили просвещенные времена и появилась идея равенства всех народов перед законом, поляки оставались последними, кто не соглашался на общественный договор. «Почему мы должны уравнивать свои древние дворянские вольности, – говорили они, – с какими-то хохлами; пусть они и дальше будут нашими рабами». То же было и с барандабуркскими христианами, и с другими диссидентами, живущими в Польше. Унижение гражданских прав достигло своего предела, и вскоре началась революция. Вооружившись кольями, украинцы стали жечь польские усадьбы и убивать всех, кто, по их мнению, мешал равноправию, в том числе иудеев. В Умани повстанцы ворвались в город; иудеи укрылись в синагоге; революционеры приставили к дверям синагоги пушку, выстрелили и перебили всех, кто за ней находился, включая детей и женщин.

От этих ужасов многие бежали в Молдавию. Революционеры преследовали своих врагов, попросту не замечая в порыве страстей, что они находятся уже на землях правоверных. Беглецы укрылись в Балте; но и это их не спасло: революционеры вступили в город, уничтожая всех поляков и иудеев. Потом они ушли, и на место их пришли татары, которые вырезали в Балте всех христиан. Потом ушли татары, и явилась чума, добившая всех оставшихся в живых. На месте цветущего по весне города к осени образовалась гора выжженного щебня, с разбросанными повсюду трупами.

Когда эти новости достигли Порога Счастья, началось всеобщее волнение, которое можно сравнить разве что с волнением на кухне, когда нескольким поварам поручается приготовить яхни[87]87
  тушеная говядина со специями, орехами, луком и чесноком


[Закрыть], и вот, они суетятся, выхватывая друг у друг кастрюли и вырывая лучшие куски мяса. Приехавшие в Истанбул поляки клянчили денег и мести, татары колотили себя в грудь и кричали, что с позволения халифа они дойдут до Москвы и обратят ее в истинную веру. Был вызван Апрышкуф[88]88
  Т. е. А. М. Обресков, русский посол в Османской империи.


[Закрыть]. «Москва поддерживает революцию, а некоторые из повстанцев имеют московское гражданство, – сказал рейс-эфенди. – Требуем прекратить вмешательство в польские дела и прочая». Апрышкуф, старый и хитрый дипломат, заявил, что Москва выступает за равенство наций, а виновные будут наказаны; и, действительно, вскоре войска московитов арестовали главных казацких полковников и предали их справедливому суду. Но это никого уже не удовлетворило; льстивыми речами поляки и татары склонили султана на погибельный путь. Великий визирь Мухсин-заде, человек осторожный и опытный, воевавший с московитами еще в прошлую войну, был против кровопролития, разумно полагая, что не нужно тягаться с армией, победившей самого короля Барандабурка. Но мудрым советам его никто не внял, а послушались авантюристов, искавших только своей выгоды. Великого визиря удалили от лица султана и сослали на Родос, а на место его поставили айдынского мухасиля Гамзе-пашу. Апрышкуф был заключен в Семибашенный замок.

Была еще одна причина не начинать войну с Московией, о которой хорошо знал Мухсин-заде, а все остальные не имели ни малейшего представления. Именно по этой причине, о великий султан, я и оказался в главном московском городе Путурбурке, более напоминающем древний Содом, справедливо уничтоженный Аллахом дождем камней из обожженной глины. И был ужасен тот дождь для тех, кто был увещеваем, но не внял…

Часть третья. Девятая экспедиция

Писано в Саронно, летом 1800 года

Глава двенадцатая,
в которой в Петербурге материализуются бесы

Здесь, любезный читатель, я должен внезапно остановиться и вернуться на полгода назад, чтобы разъяснить некоторые детали, без которых дальнейшее повествование будет непонятным. Как-то раз мы с премьер-министром пошли к купцу Копнину за новой партией «Санктпитербурхских ведомостей». Была ранняя весна, апрель, все вокруг было в грязных лужах. Контора книготорговца была на Пяти углах. Копнин был занят, в приемной теснились чернорабочие, которым недоплатили, один извозчик, все требовавший сгрузить какие-то тюки, и еще несколько ничем не примечательных посетителей.

– Смотри, смотри! – толкнул меня Мишка локтем в бок. – Эмин!

– Кто?

– Эмин, сочинитель! Который написал «Адскую почту»!

Боже мой! Федор Эмин, создатель Мирамонда, и «Адской почты», Эрнеста и Доравры, и еще «Горестной любви маркиза Детоледа»… Сочинитель сидел в углу, запросто закинув одну ногу на другую и дремал. От нахлынувшего на меня восторга и умиления я разинул рот и чуть было даже не расплакался.

– Давай подойдем к нему, – прошептал премьер-министр. – Скажем, что мы тоже журналисты.

– Ты что?! – испуганно отвечаю я. – Нельзя же вот так просто подойти к человеку. Нужно, чтобы нас представили.

– Какой же ты все-таки трус, Муха! В прогрессивном обществе можно запросто подходить к любому лорду и руку ему жать. Ну, хорошо, хочешь я поговорю с Копниным и попрошу его составить нам протекцию…

Биография Эмина была загадкой даже для его друзей. Не то турок, не то албанец, он принял русское подданство, женился на православной и поступил на службу переводчиком в К. И. Д.[89]89
  коллегию иностранных дел


[Закрыть] Однако ж этого ему было мало; в полной мере овладев русским языком, Эмин начал лепить один авантюрный роман за другим, часто просто переводя некоторые истории с европейских образцов. Среди написанных им строк нередко мелькали многозначительные намеки на детали его прошлой жизни, но картина целиком оставалась непостижимой уму читателей, и это только добавляло популярности его романам.

Пока мы спорили, Эмин поднялся и, надев шляпу, вышел на улицу. Мы машинально скользнули за ним. Было уже темно. Сочинитель шел вольной походкой, опираясь на бамбуковую трость, по Головкинской улице[90]90
  Ныне – улица Рубинштейна.


[Закрыть]. Где-то на середине улицы он свернул во двор и исчез.

– Ничего не понимаю, – пробормотал Мишка. – Чертовщина…

Внезапно мое горло сжали чьи-то пальцы, в голове вспыхнуло. Мишка дернулся было бежать, но Эмин ударил его тростью по колену. Премьер-министр упал на снег и заныл.

– Не бейте нас, пожалуйста, господин сочинитель, – жалостливо сказал я. – Мы просто торгуем вашими книжками… Понимаете? Мы хотели познакомиться и вручить вам респект от лица прогрессивного российского юношества. Ваши сочинения, они… это… вдохновляют на возрождение наук и художеств…

– Так-так, – проговорил сочинитель. – Какие же мои книжки вы читали?

– Мирамонда, Фемистокла, Флоридора…

– И что вам более всего понравилось?

– Мирамонд.

– Хвала богу! – воскликнул вдруг Эмин, поднимая руки к сумрачному небу, по которому быстро-быстро бежали серые облака. – Стало быть, вы не из-за карт… То есть, я хочу сказать, не за… карточным долгом. Я, видите ли, проигрался в пух и прах. Я строю дом, а денег не хватает…

– Посмотрите, что вы натворили своею палкой! – злобно произнес Мишка, поднимаясь на ноги. – Мы теперь как два беса из вашей «Почты»: я хромоногий, а у Мухи геморрагия[91]91
  кровоизлияние, синяк


[Закрыть] под глазом. Я требую сатисфакции!

Эмин задумчиво оперся на свою трость, потом достал из кармана платок, высморкался и захохотал.

– Ладно, – сказал он. – Пойдемте в трактир.

У Эмина были смуглые, восточные черты лица и яркие голубые глаза. Такие глаза я видел позже только еще у одной девушки.

* * *

Русские трактиры представляли в то время крайне любопытное зрелище. Ныне большинство рестораций содержится бежавшими в Россию от революции французами, принесшими свою кухню, изысканные блюда и сладкие вина. А тогда многочисленные аустерии и герберги были мешаниной самых разных обычаев. Здесь не только ели и пили; здесь жили, спали, мочились, играли в бильярд, в трактире Гейса на Большой Морской публику развлекал арфист Гофбрикер; здесь можно было купить ящик апфельсинов или зубовские гравюры, изображающие битву при Гренгаме и вид на Екатерингоф; здесь ошивались мошенники всех народностей и всех мастей, и держать ухо всегда нужно было востро́. Официально в Петербурге должно было быть пятьдесят рестораций, на деле их было в два раза больше, ибо город жаждал не только хлеба, но и увеселений. Самые известные ресторации были в центре, на Адмиралтейской стороне.

– Я вас внимательно слушаю, – строго сказал Эмин. – Кто вы такие и почему за мной следили?

– Ну, вот, опять начинается, – огрызнулся Мишка, отхлебывая пива. – Говорю же: я премьер-министр, а Муха – вольтерьянец. Он против религии и всё такое.

– Вовсе и не так, – покраснел я. – Всякая религия хороша только ежели она поддерживает просвещение. Если же религия учит нас отсталым, ненаучным взглядам, ежели она проповедует насилие, жестокость по отношению к другим народам, такую религию нужно вырвать с корнем. Очень многие религии раньше были полезны. Например, магометанство когда-то способствовало развитию медицины и астрономии, мы до сих пор пользуемся арабскими цифрами. Но сейчас, когда наука стала независимой, магометанство превратилось в мерзкое чудовище, требующее себе жертв. Турецкий султан…

– Юноша, зачем вы говорите о том, чего не знаете? – грубо оборвал мою речь Эмин. – Вы ругаете Турцию, просто потому что сейчас все ругают Турцию. Но на деле все, что вы знаете о Турции, вы почерпнули из книжек господина Вольтера. Я не буду спорить с вами. В ваших словах есть доля истины. Но давайте сначала вы сходите в мечеть, узнаете всё эмпирически, так сказать, а не будете вести себя как тот попугай, который повторяет слова за своим хозяином…

– То есть вы не признаете силы разума и просвещения?

– Просвещение – благородное слово, – грустно сказал сочинитель. – Вот только чушь это все. Имеют значение только деньги. И страсти. Вы сейчас этого не понимаете, но потом поймете.

С пива мне стало дурно. Я вышел на улицу, сунул два пальца в рот и выблевал пиво на грязный снег. За двором была Фонтанка. Это сейчас ее почистили, выпрямили и приодели в гранит, а тогда это была самая обычная речка с песчаными подъездами, щедро унавоженными лошадьми. Я спустился к реке, ополоснул лицо, счастливо выдохнул и собирался уже было возвращаться в трактир, как вдруг услышал голос Эмина. Сочинитель тоже, очевидно, решил подышать свежим воздухом и сейчас разговаривал с каким-то прохожим, судя по речи, семинаристом. Было совсем уже темно, вдобавок ко всему у речки стояла мажара[92]92
  телега с решетчатыми стенками для перевозки снопов


[Закрыть] с сеном, перегораживающая обзор.

– Нет, – сказал Эмин, – табаку у меня нету.

– Очень жаль, – отвечал прохожий. – Сейчас все курят табак. А в Турции курят кальян, сразу несколько человек. Очень экономно получается.

– Курить кальян опасно с медицинской точки зрения, – заметил сочинитель. – Можно заразиться какой-нибудь болезнию, ведь в компании все по очереди вкушают одну и ту же трубку, и ежели один из друзей болен, то и все заболеют. Лучше курить европейскую трубку.

– Но курить кальян – это принятый обычай. Стоит ли разрушать народные обычаи во имя европейского просвещения? Ведь это может привести к гибели нации. И потом, у европейцев тоже есть странные обычаи. Например, целовать туфлю римского папы. Ведь если вся Европа поцелует туфлю папы, люди обязательно чем-нибудь заразятся. А православные целуют иконы.

– То есть целовать Богородицу так же неправильно, как курить кальян?

– Бог не терпит идолопоклонников. Адское пламя будет сдирать кожу с их головы, а скорпион жалить в глаза, и так будет продолжаться вечно, всё оттого, что эти люди не признали истинного учения, а признали идолов. Но хуже всего будет вероотступникам, – их-то ждет по-настоящему мучительная смерть.

– Нет, – заспорил Эмин, – на Страшном суде нет никакого наказания для вероотступников. Я внимательно изучил этот вопрос.

– Совершенно верно, – отвечал его собеседник. – Поелику убивать вероотступников как бешеных собак долженствует еще при жизни…

Беседующие удалились в сторону, и теперь я мог расслышать только обрывки их слов, из которых сделать логического заключения о предмете разговора стало решительно невозможно.

В трактире было все так же шумно и уродливо, – как на лубочной картинке. Премьер-министра не было; очевидно, он тоже ушел блевать. Я некоторое время сидел один, печально подперев щеку рукой и размышляя о безнадежности мироздания и своей нелепой, никому не нужной жизни. Через некоторое время вернулся Эмин.

– Странное дело, – сказал я. – Вы совсем не такой, как я представлял.

– А каким вы представляли меня? – усмехнулся тот.

– Мне казалось, что сочинители – это особенные люди. Служители муз. А вы такой же, как и все. Суетитесь из-за денег, все боитесь чего-то.

– В наше время, – как-то задумчиво и болезненно проговорил Эмин, – неизлечимый зуд писания укореняется в безумных душах многих людей. Но не нужно путать зуд с даром. Иногда я думаю, что у меня нет дара. Дар требует самоотречения. А я слишком люблю жизнь, чтобы пожертвовать ею во имя писанины.

– А вот у меня есть дар, – вздохнул я. – Я легко запоминаю иностранные языки.

– Очень интересно! – воскликнул Эмин. – Я тоже всегда очень быстро выучивался болтать. По-италийски, по-португальски, по-русски… Это очень, очень хорошо! Послушайте, юноша, как вас там…

– Семен.

– Да, Семен. Мне нужно идти домой. У меня жена и сын, совсем маленький еще. Жена ругаться будет. А вы приходите ко мне завтра, после службы. И мы подробно поговорим, на любом языке, который вам интересен.

Он взял бумажку и написал мне адрес.

– Эй, человек! Сколько я должен за тратторию?

Половой назвал цену. Эмин стал спорить и ругаться. Никогда не буду сочинителем, подумал я, наблюдая, как он расплачивается.

– Прощайте, – сказал он, надевая шляпу. – Приходите завтра. И вот еще что: забудьте все, что я вам сказал, про деньги и про книжки. Настоящий сочинитель должен наглым быть, понимаете, наглым! Чтобы преследовать порок и бичевать его всячески… Чтобы в людях добро пробудилось! Вот – призвание! Вот – дар! А все остальное – бесы…

* * *

На следующий день я пришел по адресу, указанному Эмином. Он, действительно, достраивал дом – сильно пахло свежим тёсом. Дверь мне открыла служанка.

– Я к Федору Александровичу, – сказал я.

– Федор Александрович сегодня волей Божией помре, – равнодушно пожала плечами та. – Задолжал мне за два месяца.

Я остолбенело смотрел на нее, не желая верить тому, что она сказала.

– Что смотришь, дурак? – рявкнула служанка. – Говорят тебе: хозяин умер, ступай прочь.

– А когда… поминки? – выдавил я через силу.

– Как обычно, на третий день. Ты что, нерусский, что ли?

– Русский.

– Ну, так вот и ступай отсюда, а на третий день приходи.

Я развернулся и угрюмо побрел по мостовой.

Глава тринадцатая,
в которой я иду на похороны русской литературы

– Да уж, Муха, вляпались мы с тобой в историю похлеще Мирамондовой, – проговорил премьер-министр, входя с улицы и раздраженно швыряя на кровать газету. – А знаешь ли ты, мой дражайший Кандид, что нас с тобою разыскивает полиция?

– Какая п-полиция? П-причем тут п-полиция?

– А ты почитай…

Газета была самая обычная: сообщалось о чуме в Киеве, о свадьбе французского дофина на австрийской принцессе, об установке в Кремле, на Спасской башне, новых часов. На последней странице обнаружилась небольшая эпитафия в стихах, явно писаная неопытной, нелитературной рукой.

 
Что слышу? Эмин мертв, и друга я лишен!..
Я тело зрю, но в нем огнь жизни погашен.
Померкли те глаза, что сердце проницали;
Сомкнулись те уста, что страсти порицали;
Ослабла та рука, которой гнан порок…
Почто ты жизнь его пресек, жестокий рок?
Он истину хранил, любил он добродетель;
Друзьям был верный друг и бедным благодетель.
Он гордость презирал и гнал коварну лесть.
В душе его была и искренность и честь
Ах! все сии дары смерть алчна похищает
И с ними крепость сил в единый гроб вмещает!
В великом теле он великий дух имел
И, видя смерть в глазах, был мужествен и смел.
Неробкая душа! все страхи отметая,
К началу своему с весельем возлетая,
Ликуй во счастии, готованном себе,
А я, тебя лишась, рыдаю о тебе.
 

– Все равно не понимаю… Он же не старик какой-нибудь был… С чего вдруг? Был человек, я разговаривал с ним вчера, про бесов, про сочинительский зуд…

– Покончил с собой, – авторитетно заявил Мишка. – Я пошел сначала к Копнину: так, говорю, мол, и так, в газетах врут, что Эмин умер. Нет, говорит Копнин, сие есть истинная правда, сочинитель смастерил удавку и отправился на тот свет, чтобы не платить накопленных при жизни долгов. А долгов у него было одному только Копнину три тысячи четыреста восемьдесят рублев!

– Три тыщи рублей! Да на эти деньги можно дворец построить…

– Ну, дворец, предположим, на три тыщи не построишь, а лет десять прожить безбедно можно. Всё, конечно, зависит от того, как жить. Если в карты играть да танцы французские с бабами танцевать, то и за три месяца можно всё растранжирить. У меня вот совсем другая жизненная теория. Читал ли ты исследование о природе и причинах богатства народов сэра Адама Смита?

– Давай лучше про полицию.

– Я пошел от Копнина к вдове Эмина, Ульяне…

– Да причем полиция-то тут?

– Да притом, что у вдовы я столкнулся с одним человеком, всё записывавшим что-то в тетрадку и расспрашивавшим, не знает ли вдова о каких-нибудь встречах Эмина с подозрительными людьми. А накануне сочинитель встречался с тобой и со мною, пил пиво в аустерии. Получается, что подозрительные лица, которых разыскивает полиция, это мы с тобой и есть… Смекаешь?

– Смекаю… Так что делать-то теперь?

– Молиться… Ой, прости, я забыл, что ты вольтерьянец.

Мы спорили еще часа два или три. Я предложил пойти в полицию и честно обо всем рассказать, но премьер-министр меня отговорил. В полиции, сказал он, не будут слушать наших слов, а просто посадят в кутузку, ибо у сирот из Воспитательного дома дурная репутация.

* * *

Эмина хоронили на Колтовском[93]93
  Колтовская слобода и Колтовское кладбище располагались в западной части Петербургской стороны, в районе сегодняшней станции метро «Чкаловская».


[Закрыть]. Было холодное весеннее утро, северные болота, окружавшие кладбище, испускали ядовитый смрад. Я смотрел по сторонам и всё пытался понять: как же так получилось, что здесь, на берегах безымянных финских речек появились церкви и казармы, мосты и огороды, козьи пастбища и многочисленные кабаки. Этот город, подумал я, вечно пьяный, жадный и порочный город убил его. Был человек, молодой, талантливый, увлекавшийся, – и вот, человека уже нет, а есть только свежевырытая могила и сосновый гроб, с тем же запахом, что и его недостроенный дом, может быть, даже из тех же досок, которыми должен был быть устлан пол в детской. И что теперь? Теперь ничего. Пустота, смерть. The rest is silence.[94]94
  «Дальнейшее – молчанье» (последние слова Гамлета).


[Закрыть]

Я механически стал рыскать глазами и выискивать знакомых среди толпившихся у гроба. Знакомых не было, за исключением Лукина, бывшего секретаря Ивана Перфильевича.

– Вот и все, – сказал Лукин сухим, канцелярским голосом. – Закончилась русская литература. Ломоносов умер, Ельчанинов под Браиловом пал смертию храбрых, теперь Эмин вот.

– У вас, Владимир Игнатьевич, литература каждый год помирает, – тихо, в усы, но недовольно, с энергией отвечал его спутник, дворянин средних лет в вельветовом жостокоре. – Че-то никак не помрет, живучая тварь. Сами же Эмина ругали. Что чужестранец говорили, что зазнайка, а теперь благородную жертву из него сделать хотите, на алтарь российского просвещения положить?

Служанка, накануне выгнавшая меня, держала за руку маленького мальчика лет трех. Рядом со гробом плакала вдова; человек в вельветовом жостокоре, разговаривавший с Лукиным, подошел ко вдове и начал ее утешать. Как я понял, этот человек был распорядителем на похоронах. Поговорив со вдовой, он сунул служанке денег, а потом подошел к священнику.

– Самоубийц отпевать не положено, – услышал я краем уха его разговор со священником. – И потом, сочинительство есть грех…

– Клянусь богом, – процедил сквозь зубы распорядитель, – я сделаю так, что вас лишат чина…

– Не угрожайте мне, – отвечал священник. – Я делаю свое дело, а вы делайте свое.

Распорядитель достал из кармана камзола какую-то записку и показал ее священнику. Священник прочитал записку и вдруг задрожал, как будто его вдруг выгнали нагим на улицу в мороз, потом кивнул и начал петь и кадить.

– Это он, – толкнул меня премьер-министр. – Тот человек, который с попом болтает, это он вчера разнюхивал про нас с тобой. Пойдем-ка отсюда, пока не огребли на свою голову.

– Погоди, – шепнул я. – Я не могу так уйти.

У распорядителя было пасмурное, похмельное лицо. Он был среднего роста и телосложения, левую щеку до рта рассекал застарелый белый шрам от удара шпагой; другою примечательною частью физиономии были ухоженные, слегка подкрученные усы.

– Ты совсем дурак, что ли? – прошипел Мишка. – Ты знаешь, кого на этом кладбище хоронят? Лиц, находившихся под следствием в Тайной экспедиции… Пойдем, а?

– Жрать хочу, – сказал я. – Со вчерашнего дня ничего не ел. А здесь, на поминках, можно блинов урвать. Ты иди, если сыт.

– Однако, ты прав, – согласился с моими доводами премьер-министр. – Надо пожрать.

По моему глубокому убеждению, нет на земле другого народа, который с таким священным трепетом относился бы к поминовению усопших, как это делают в России. Только в России поминки растягиваются на сорок дней, в течение которых полагается пить, скорбеть и ничего не делать, особенно на третий и девятый день, и затем в сорочины и полусорочины. Я полагаю, что сия традиция не имеет никакого отношения к христианству и ведет свое происхождение еще с языческих времен, когда варягов хоронили вместе с их конями и наложницами. Поминки в России не менее значительны, чем свадьбы, они должны быть прилично устроены, они всегда проходят суровую критику светским мнением; вы обязаны приглашать на поминки влиятельных лиц; ежели вы хотите сделать карьеру в России, вы обязаны следовать этому правилу, иначе за вами очень быстро закрепится статус чужака, врага; свет сожрет вас с потрохами только на том основании, что вы не были достаточно почтительны и щедры. И напротив, ежели вы сделали всё как полагается и в отношении вас вынесен странный вердикт – «добрые поминки», – вашим покойникам будет обеспечено загробное царство, а вам – вход в самые влиятельные дома и салоны.

Главное же угощение на русских поминках составляют обычно блины, которые сами по себе являются языческим символом. Подобревшая служанка вынесла нам их целый пяток. Однако ж не успел я съесть и половины, как из дома вышел распорядитель с белым шрамом на лице и решительным шагом направился в нашу с Мишкой сторону. Забыв о блинах и чести, мы бросились бежать в разные стороны.

– А ну, стой! – крикнул распорядитель и, к несчастью, стал преследовать не Мишку, а меня.

Я до сих пор помню эту погоню каждым членом своего тела. Я бежал по Колтовской, распихивая местных жителей и огибая коров, перепрыгивая кусты и огороды, мимо домиков, выкрашенных в солнечный, блинный цвет. Всюду была весенняя грязь; у воды стояли рыбаки, рассуждавшие, не подошла ли еще корюшка, с тою же деловитостью и степенностью, с которой лондонские купцы обсуждают свои миллионные операции с чаем и табаком. Мой преследователь не отставал; ежели я обрызгивал рыбаков грязью, то и он наступал в грязь и выдавливал ее своими ботфортами; даже не оборачиваясь, я слышал это чавканье в своей груди, словно звон набата.

Я выбежал на Тучков и уже начал представлять себе, как я доберусь до Васильевского, а там сверну ко второй першпективе и спрячусь у Ивана Афанасьевича, однако на Петровском[95]95
  Тучков мост в XVIII в. выходил не к Большому, а к Малому проспекту Петербургской стороны и проходил через Петровский остров, где еще, разумеется, не было никакого стадиона. Вторая першпектива – Средний проспект В. О.


[Закрыть] распорядитель догнал меня и схватил за шкирку.

– Так-так, – строго сказал он. – И как сие соглядатайство понимать? Кто тебе платит? Французы? Шведы?

Он тщательно обыскал мои карманы и не найдя в них ничего, кроме грязного носового платка и понюшки табаку, немного ослабил хватку.

– Я ни в чем не виноват, – отвечал я заученной в Воспитательном доме формулой. – Я просто сирота, который пришел в чаянии благотворительности.

– Вот, значит, как. А пиво с покойником третьего дня ты тоже пил в чаянии благотворительности?

Мне пришлось все ему рассказать: и кто я такой, и как мы с премьер-министром встретили Эмина у Копнина, и как потом сочинитель угощал нас в аустерии, и как он цитировал Ювенала, и все остальное.

– Послушай меня внимательно, мальчик, – сказал распорядитель. – Оттого, насколько честно ты ответишь на мои вопросы, зависит твоя будущность. С кем еще встречался Федор Александрович в тот вечер? Может быть, ты видел кого-нибудь в трактире?

– Я не видел, – вздохнул я.

– Что ж, придется сдать тебя экзекутору…

– Я не видел. Но… Федор Александрович, действительно, разговаривал с одним прохожим…

– С каким прохожим? О чем они говорили?

– Я не знаю. Я не видел его лица, только слышал нечаянно. Какое-то духовное лицо, судя по разговору. Может быть, пономарь или дьячок. Я мыл руки в Фонтанке, а они стояли рядом, за телегой, и рассуждали о том, что лучше курить: табак или кальян. А потом они начали спорить о вере, об иконах и Страшном суде.

– Вспомни в точности, дословно: что они говорили…

– Я не помню… Дьячок сказал, что на Страшном суде адский огонь будет сдирать кожу с головы, а скорпион жалить в глаза. А Эмин не согласился и сказал, что есть путь ко спасению…

– Ты уверен? Он так и сказал: огонь будет сдирать кожу с головы?

– Да, вроде так.

Распорядитель спросил, кто мой опекун. Узнав, что я числюсь крепостным Ивана Перфильевича, он усмехнулся и сказал, что доложит об этом случае куда следует. Я опять вздохнул. Потом меня отпустили.

* * *

Прошло несколько месяцев. Я к тому времени жил уже не в Воспитательном доме, а у Ивана Перфильевича. Помню, я лежал на кровати и читал Астрею[96]96
  пасторальный роман Оноре д’Юрфе


[Закрыть], как вдруг услышал стук в окно, будто кто-то кидал в него камешки. Я выглянул и увидел премьер-министра, мокнущего под дождем. Я спустился к нему.

– Здорово, телевизор, – сказал Мишка. – Голова болит еще?

– Болит, – мрачно отвечал я. – Зачем пришел?

– Да так, поговорить просто… И вот еще, книжку принес, Эмина. Краткое описание древнейшего и новейшего состояния Оттоманской Порты.

– Спасибо, почитаю.

Мы постояли под дождем, покурили табаку.

– Я в лавку работать устроился, – сказал премьер-министр, – к одному армянину. Золото, брильянты всякие, представляешь?

– Мне это неинтересно, – отвечал я.

– Что же тебе интересно?

– Видеть. Знать. Запоминать.

– Резонно. Сэр Адам Смит говорит, что единственное сокровище человека – это его память, и лишь в ней – его богатство или бедность. Только знаешь что, Муха: я смотрю на тебя и понимаю, что ты дурак. Там, где любой другой человек сделал бы капитал, ты мучаешься нелепой болью. А самое странное, что тебе это даже нравится. Словно какой-то червяк сидит внутри тебя и грызет изнутри, а ты потакаешь ему во всем и говоришь: кусай меня еще, кусай больнее!

– А хоть бы и так? – раздраженно воскликнул я. – Пусть даже это мне и нравится, быть таким вот болезненным червяком? Что, ежели я не могу существовать без этой грызни? И только эта грызня и делает меня самим собой?

– Ой, дурак! – покачал головой Мишка. – Всё, что делается на свете, делается только при помощи денег. Это и называется ка-пи-тал!

– Деньги меня не интересуют, – повторил я. – Я хочу учиться. Я должен знать, почему я не такой, как все.