Текст книги "Еще о войне. Автобиографический очерк одного из пяти миллионов"

В 1943 году меня в составе 23 советских военнопленных вызвали на комиссию в составе пяти человек: офицера войск СС, двух гражданских представителей расового института из Берлина, переводчика и некоего Фальковского украинца, представлявшего лагерную общественность. Целью работы комиссии являлось установление нашей принадлежности к еврейской расе. Состоялся Сталинград. И если раньше достаточно было простого доноса, чтобы человека изъяли из общей массы пленных и отправили куда-нибудь в Майданек или Освенцим, то теперь, как видите, необходимо было подтверждение комиссии.

На комиссию вызывали по одному. Гражданские специалисты, внимательно осмотрев меня, вернее мою голову, заявили: «Er ist ein Jude». Я возразил, не ожидая перевода. Несколько минут длился разговор на одну и ту же тему, по их мнению я еврей, а я твердил, что русский. Как доказательство, они обвинили меня в присвоении типичной русской фамилии – Попов. Я ответил, что эту фамилию ношу с самого детства. «Чем можешь подтвердить это? Ты даже документы уничтожил». А какие документы у солдата – только солдатская книжка, которая вместе с выходной гимнастеркой лежала в деревянном ящике, пристегнутом на брони танка и утерянного во время боя в Волковыске. И тут в голову пришла мысль сослаться на сокурсника по институту, находившемуся в этом же лагере. Я сказал, что подлинность фамилии может подтвердить Судаков. Его тут же разыскали и доставили в кабинет. Меня, пока шел разговор с ним, выставили в коридор. Из кабинета он вышел через несколько минут в возбужденном состоянии.

Как потом он мне рассказал, разговор тоже начался с вопроса: еврей он или нет? Но его лицо носило черты типичного русского человека из деревни под Смоленском и эти вопросы отпали. Переводчик задал ему вопрос «Знает ли он меня?» Он подтвердил, что знает по совместной учебе в институте и что фамилия моя Попов. Вызвав меня повторно, они заявили: «Твой знакомый подтвердил, что ты еврей». Я им в ответ: «Не мог он этого сказать!» После этих слов, в грубой форме мне было предложено убраться из кабинета.

Почти все евреи, знающие еврейский язык, понимают и говорят по-немецки. Очевидно, некоторые слова произносятся ими с акцентом, который и выдает их. Роль берлинских специалистов и заключалась, я думаю, в определении языковых отклонений, Я, не зная еврейского языка говорил на немецком, не опасаясь за акцент.

По результатам проверки, из 23 вызванных на комиссию, 21 человек под усиленным конвоем были вывезены за три приема из лагеря. Три недели, пока продолжалась депортация отобранных, я с тревогой ждал своей очереди. Но, слава богу, меня оставили в лагере.

Остался в лагере и еще один человек, которого я хорошо знал и дружил с ним. Это был студент 3 курса из Днепропетровска, владевший немецким языком. В его облике было что-то не русское, но и еврейского ничего не было. Мать у него была чеченка по национальности, на лице его имелись черты южанина. Судьба его не сложилась – до освобождения он не дожил.

Случилось это следующим образом: работая в команде по изготовлению художественных изделий умельцами – шкатулок, обклеенных цветной соломкой и покрытых лаком и других поделок, он нередко вступал в споры с владельцем этой мастерской, членом нацистской партии. В одном из разговоров он буквально заявил: «в Германии был один порядочный немец, да и тот сбежал в Англию» – это был Рудольф. Гесс. О цели полета Гесса мы в то время ничего не знали и считали, коль скоро улетел из Германии – значит не поладил с Гитлером.

Ю. Макаренко, такова была фамилия этого человека, сам рассказал мне об этом разговоре. После его, вместе с небольшой группой, отправили из лагеря на работы. С места работы он, с двумя коллегами, сбежал. Их поймали. Его коллег привезли в наш лагерь, а о его судьбе ничего не известно.

Только спустя более полувека из опубликованной биографии Черчиля, для меня стала известна истинная причина полета Гесса – в начале 1941 года, приняв решение о нападении на Советский Союз Гитлер решил заключить мир с Англией. Будучи уверен, что Черчиль на это не пойдет, он искал связи с оппозиционными ему высокопоставленными кругами в Лондоне, выступавшими против продолжения войны. С представителем этой «партии мира» герцогом Гамильтоном Гесс имел переписку. Прорабатывался вопрос о полете Гесса в Великобританию для встречи с ним. Предполагалось, что результатом такой встречи мог стать переворот в Великобритании и достижение мира на условиях раздела зон влияния между Германией и Англией.

Однако Гесс не знал, что его контакты с Гамильтоном с самого начала были под контролем британской разведки и лично Черчиля. Действия Гесса направлялись Гитлером. Таким образом, Гесса заманили в Англию, где и арестовали. Гитлер назвал его сумасшедшим и снял его со всех постов. Материалы допроса Гесса до сего времени засекречены. Гесс всю свою жизнь провел в тюрьме.

В русском блоке лагеря, рядом с нашим бараком, в таком же помещении, немцы организовали больницу. Называлась она «Ревир». Заболевшего могли положить в эту больницу и там, в течение некоторого времени, лечили. По оснащению ревир не был похож на больницу – это был обыкновенный барак с теми же койками с бумажными матрацами, без простыней и одеял. Перевязки ран и другие процедуры проводились в комнате с кирпичными (неоштукатуренными) стенами.

Обслуживали ревир несколько русских врачей, а также младший медицинский персонал. Что касается врачей, то это были первоклассные специалисты. С двоими из них я был в дружеских отношениях, несмотря на большую разницу между нами в возрасте. Один Афиногенов, хирург из Саратова, лет 45-и (после войны я разыскал его в Саратовской больнице, он готовился к операции по удалению опухоли на желудке), второй – Боборыкин, во время войны занимал должность заместителя командира 2-й Ударной армии по санитарной службе. Этой армией командовал известный генерал Власов.

В летний период я часто делился с ними овощами с огорода. В течение целого года был передаточным звеном между английским сержантом Лоу и Боборыкиным, исполнявшим роль руководителя больницы.

С английским сержантом я познакомился в лагере. Он служил какое-то время в северной Индии, был чемпионом по поднятию штанги, имел друзей среди русских. В лагере захотел продолжить знакомство именно с русскими. Судьба свела меня с ним. Он не раз проникал ко мне в барак, проявлял интерес к изучению русского языка, я ему в этом помогал.

По своей инициативе он у себя в бараке наладил сбор продуктов из получаемых англичанами посылок. Поставил рядом со своей койкой ящик, в который желающие бросали имевшиеся излишки продуктов. Надо сказать, что в еженедельных посылках насчитывалось до 16 упаковок различных продуктов, в том числе и консервов, и не каждый мог их съесть за неделю. Я был свидетелем карточной игры англичан, когда на кону, вместо денег, у них возвышалась гора банок с сардинами – они очень удобно укладывались горкой.

Собранные продукты сержант передавал мне, а я дальше, в ревир Боборыкину. Для меня сержант готовил передачу отдельно.

Я пользовался услугами ревира. Там имелась возможность помыться. В баню пленных водили очень редко. На мытье под душем отводилось всего пять минут, после чего надо было ждать одежду в течение 25–30 минут. Одежда подвергалась дезинфекции в специальных камерах газом. Для этого на пол камеры ставили металлические банки с синими таблетками, которые после раскрытия банки, быстро превращались в ядовитый газ, убивавший все живое. Одежда после дезинфекции должна была определенное время проветриваться, так как остатки проникшего в одежду газа, в первые минуты могли вызвать отравление человека, вплоть до смертельного исхода. И такие случаи имели место после помывки в бане. Допускаю, что металлические банки с синими таблетками и были пресловутым «циклоном Б» – газом широко использовавшимся в Освенциме (или похожим аналогом).

С Боборыкиным мы часто встречались. Один раз проговорили с ним всю ночь – иногда так бывает, когда встречаешь человека близкого по интересам. Последний раз судьба свела нас в 1947 году в Ленинграде. Мы встретились 1-го мая на Марсовом Поле, после первомайского парада на Дворцовой площади. Он был одет в форму полковника – офицера советской армии. Я его узнал, да и он меня тоже. Судьба его сложилась необычным образом, уникальна для нашей страны и впереди я расскажу о ней подробнее. Встретившись, мы зашли ко мне на квартиру, он пробыл у меня до вечера, отмечая вместе со мною первомайский праздник, подробно рассказал о своей жизни после освобождения из плена.

Боборыкин, в отличие от других советских офицеров, опустившихся до уровня солдат, служил еще во времена Гражданской войны, многое в нем напоминало офицеров дореволюционной царской армии. В лагере он носил военную форму с петлицами и знаками отличия: тремя шпалами, с портупеей через плечо, в начищенных хромовых сапогах. Как известно, всех пленных (и офицеров) помечали знаком «SU», который по шаблону наносили масляной краской на одежду: шинель, гимнастерку и брюки, вместо сапог давали деревянные колодки. Таков стандартный вид пленного. На этом фоне Боборыкин выглядел совершенно иным. Немцы относились к нему с уважением. Почему для него было сделано исключение из общих правил – не знаю. Быть может надеялись, что он согласиться им служить, но и после его отказа они не изменили своего отношения к нему.

В книге Ф. Чуева «Молотов полудержавный властелин» генерал-полковник И. М. Чистяков в беседе с Молотовым в 1976 году о Власове высказал мнение о том, что он был завербован до того как попал в плен и в доказательство привел такие слова: «Предлагали ему улететь, весь штаб его улетел, сейчас в Москве все на пенсии, а он отказался». На это Молотов ответил: «Вполне возможно».

Боборыкин познакомил меня с начальником разведки второй ударной армии капитаном армянской национальности (фамилии не помню), находившемуся в тот момент в штрафном бараке за совершенный побег. В момент нашей с ним встречи он выглядывал через решётку окна, разговор был не долгим.

Оказывается, не все штабные работники улетели на самолете, и был ли вообще самолет?

Однажды в лагерь явилась группа офицеров из армии Власова, во главе с майором. Они приехали с предложением Боборыкину вступить в армию, обещая ему высокий пост. Заодно, провели компанию по набору добровольцев среди рядовых пленных лагеря. Боборыкин категорически отказался, а среди пленных оказалось всего два человека, давших на это согласие.

Вот что рассказал мне Боборыкин 1-го мая 47 года при нашей встрече.

После освобождения из плена он вместе с несколькими товарищами, не дожидаясь мероприятий наших властей по репатриации бывших пленных на Родину, решили пешком идти на восток. Впервые дни никаких препятствий не встречали. Однажды, на подходе к немецкому городку, им повстречалась группа советских солдат, всего несколько человек, во главе с капитаном. Было видно, что капитан был нетрезв. Увидев подполковника Боборыкина в военной форме со старыми знаками отличия, он с издевкой произнес, показывая на него пальцем: «Ты, чучело, не знаешь, что сейчас в армии носят погоны»? Боборыкин такого обращения не стерпел и со словами: «Мне их не давали, веди себя прилично» влепил капитану пощечину. В первый момент, в пылу гнева, капитан дал команду бойцам, тоже нетрезвым, расстрелять подполковника, но, увидев его окружение, одумался. Боборыкина солдаты увели с собой в город и посадили, как он рассказал, в подвал.

Товарищи решили не оставлять его в беде и, разыскав в городе старших начальников, рассказали им историю, происшедшую с ними на дороге и добились его освобождения.

Эта история оставила глубокий след в душе Боборыкина. Действия пьяного капитана, вызвали в нем неприязнь ко всей Армии в целом.

Вернувшись в Минск, он не нашел своей семьи – она погибла во время оккупации города немцами. От этой новости он вообще впал в депрессию. Решил ехать в Москву, где у него была квартира. Первые дни жил как в тумане: ничем не интересуясь и ничего не делая. Немного придя в себя, решил пойти в военкомат и оформить паспорт. Он знал о приказе Сталина – офицеров, бывших в плену, в армии не оставлять, поэтому решил устраивать свою жизнь на гражданке.

Однако в военкомате ему сказали, что его давно уже ждут и есть приказ явиться ему к начальнику санитарной службы Советской армии Смирнову лично. О чем шел разговор в кабинете у Смирнова, Боборыкин рассказывать не стал – они были знакомы с ним со времен Гражданской войны. В конце пошел разговор о планах Боборыкина на будущее. Желания оставаться дальше на службе в армии у него не было и, сославшись на упомянутый приказ Сталина, сказал, что фактически эта проблема уже решена.

Думаю, что о поведении Боборыкина в годы плена советскому командованию было хорошо известно. Об этом можно судить и по решению Смирнова, здесь же, в присутствии Боборыкина, позвонить Сталину. Разговор состоялся. Смирнов попросил Сталина разрешить, в порядке исключения, оставить Боборыкина на службе в армии, и тот дал такое разрешение.

Через два дня в военной части был выстроен батальон офицерского состава. И перед строем Боборыкину были вручены погоны полковника. После этого, ему вручили санаторную путевку в Крым с пометкой «До полного излечения». Почти два месяца продолжалось лечение, после которого он вернулся в Москву за назначением на новое место службы. Из предложенных вариантов он выбрал Медицинскую академию, расположенную у Витебского вокзала Ленинграда. С сотрудниками этой академии он принимал участие в первомайской демонстрации в день нашей встречи. В последующие годы мне не пришлось встречаться с Боборыкиным. Однако через шестьдесят шесть лет после окончания войны один из авторов известной русской газеты «Завтра» (№ 18 2011 г.) под редакцией А. Проханова в статье «Битва за историю» (правда о советских пленных), используя имя военврача первого ранга К. К. Боборыкина и некоторых других известных военнослужащих советской армии, решил опровергнуть исторические факты варварского отношения высшего руководства страны к военнопленным. Но об этом во второй части очерка.

В 1943 году поступление новых партий пленных в лагерь замедлилось, а потребность в рабочих руках в Германии никак не уменьшилась, и немцы стали «скрести по сусекам» подбирать здоровых среди работавших советских пленных на внутри лагерных работах. Дошла очередь и до нашей команды. Вместе с другими, мы были приглашены к немецкому врачу на медицинский осмотр. Врач поверхностно и довольно быстро изучал кандидата на включение в рабочую команду и сообщал результат осмотра лагерному переводчику, украинцу Бушме, который отмечал в списке заключение врача. Дошла очередь до меня. Не желая покидать лагерь, в котором я уже прошел проверку на принадлежность к еврейской нации, я всячески старался прикинуться больным, жалуясь на боли в желудке и другие болезни, но все было напрасно. Врач дал заключение: «здоров». На другой день всех, проходивших проверку, построили и, зачитав список инвалидов, перевели их в освобожденный накануне барак. Среди отобранных пленных оказался и я. Естественно, был очень удивлен этим событием. Через день – все стало на свои места.

Илья Дыкман переводчикрусского блока.

Военнопленный Попов Борис (фото 1945 г).

Оказывается, переводчик Бушма был не Бушма, а Дыкман – еврей по национальности, приняв меня за еврея, сделал в списке отметку о моей инвалидности. На этот раз миф о моей еврейской принадлежности сыграл положительную роль в моей судьбе. О том, что переводчик – еврей, конечно, никто мне не сказал. Я узнал об этом только по окончании войны, встретившись с ним в органах «СМЕРШ», но об этом – позже.

При вселении на новое место жительства, ко мне подошел ординарец переводчика (был такой у него) и шепнул мне для сведения, что Илья (переводчик) велел передать, что ты отныне инвалид. И больше ничего. Прожив среди инвалидов более 2-х лет, встретил среди них солдат со сложными ранениями. Одному, во время атаки на вражеские позиции, пулеметная очередь прошила живот от края до края, однако он остался жив, после лечения в немецком госпитале. Повезло лишь потому, что перед боем дня два почти ничего не ел, кишечник был пуст, это и спасло. Другой, выбрасывая гранату, брошенную немцем в окоп, лишился руки, а если бы помедлил – лишился и жизни.

У одного сержанта было вообще уникальное ранение. Упомянутый ранее хирург Афиногенов был удивлен, как вообще такое могло быть. Пулеметная пуля, выпущенная с самолета, прошила ему грудь, войдя в правое плечо сверху, остановилась в левом подреберье, и легко прощупывалась под ребром. Сержант рассказал, что в госпитале он вообще не был. Когда его ранило – он упал и долго лежал, ожидая смерти. Слева, под ребрами, надулась шишка. Пролежав несколько часов, он попробовал встать – ему это удалось, и он пошел, затем плен. Постепенно отек прошел.

Хирург предложил удалить пулю. На что сержант ответил: «Доктор, сейчас я интересен науке и немец признал меня инвалидом. Не будет пули – кому я буду нужен?» Подумав, Афиногенов согласился и сказал: «Ты прав, вези ее домой».

Один украинец потерял обе ноги, спасая немецкий железнодорожный состав. За заслуги перед Вермахтом ему изготовили трехколесную дешевую коляску с ручным приводом и отправили в лагерь военнопленных. Выводов из этого, на мой взгляд, он никаких не сделал, так и остался благодарным немецким властям.

Приведенные наблюдения лишь небольшое отступление от основной темы.

Остановлюсь подробнее на одном неординарном случае, имевшем место со мною в 43 году летом, еще до отправки членов моей команды из лагеря, после чего я остался на огороде один – с французами, пока впоследствии не пополнили команду другими пленными.

Работавший в команде пожилой судовой – механик Горелов, бывший ополченец, изъявил желание выйти за пределы лагеря с какой-нибудь командой в соседнюю деревню, куда они каждый день выходили на работу, и познакомиться как живут немецкие крестьяне. Ему удалось попасть на работу к одному бауэру (крестьянину). В течение дня он общался с хозяйкой. Вернувшись, он посоветовал мне сделать то же самое – посетить этот дом, сказав, что из-за слабого владения немецким языком, он многое не понял. Но семья показалась ему чем-то интересной.

После войны я разыскал Горелова. Он нашел свою семью и работал в Ленинграде. Дожил до 92 лет. Мы с ним встречались ежегодно.

Однажды, при встрече, он поведал мне историю возвращения домой после плена общего нашего знакомого по команде капитана П. Бойкова. Вернувшись в Москву, тот нашел жену, которая, не получая от него писем в течение нескольких лет, решила, что он погиб и вышла повторно замуж. Бойков, потеряв службу и жену, покончил с собой, бросившись под трамвай.

Через несколько дней я организовал такой выход, предварительно отгладив брюки под бумажным матрацем и подшив воротничок к своему пиджаку, который принесли со склада. На нем не было масляного клейма «SU». Немка, приблизительно лет 35–36, приняла меня от часового и, как положено, пригласила меня на завтрак, но в помещение, расположенное во дворе. Я выразил удивление, сказав, что есть в хлеву мне еще не приходилось. Она немного смутилась и позвала меня в дом. После завтрака, пошли на прилегающее к дому поле. Целый день, занимаясь посадкой клубники, мы разговаривали на разные темы. Обедали уже вместе за одним столом.

Незадолго до моего ухода с работы пришел хозяин – он обучал молодежь рабочим профессиям. Несколько минут общался с женой, потом затеял разговор со мной. Разговор шел о войне, о Гитлере, которого он сильно критиковал. У меня сложилось впечатление, что на душе у него скопилось много претензий к властям, которые он не мог никому из своих коллег высказать, боясь предательства, а в моем лице он нашел слушателя, которому можно говорить абсолютно все, что наболело. Разговор был не долгим за мной пришли. Расставаясь, он предложил мне посетить их еще раз, сказал, что работать не нужно, назначил день.

В указанный день я пришел вновь в этот дом, не догадываясь, что меня ждет. Оказалось, что хозяин пригласил меня на свой день рождения… Целый день в составе семьи, в которой еще имелась 18-летняя дочь, мы отмечали за столом дату рождения. Пили вино, закусывали, вели разговоры о войне, отношение хозяина к национал-социалистам было резко отрицательным.

В конце хозяйка предложила мне (в буквальном переводе) «поиграть глазами» с ее дочерью, что это значит я тогда не понял, лишь в 1945-м, после освобождения лагеря, когда по пути на восток, я посетил этот дом с группой своих коллег, хозяин предложил мне остаться у него в доме все прояснилось. Но был уже 45 год, а не 43-й.

Перед уходом в лагерь хозяйка собрала пакет продуктов и предложила взять с собой. Я бы и не прочь, но на воротах при входе в лагерь, немцы обычно тщательно обыскивали членов команд, и все съестное отбирали. От предложенных продуктов я отказался.

За годы пребывания в лагере у меня появились знакомые французы – по работе, англичане по окружению.

Огород со стороны лагеря был отделен забором из колючей проволоки, за которой располагался блок с англичанами. В 15 метрах от ограждения, стоял одиночный барак, приподнятый над землей кирпичными столбиками больше чем на полметра. В нем проживали сбитые английские летчики. В других бараках проживали вместе с англичанами и американцы Они занимались спортивными играми, прогуливались рядом с ограждением, по другую сторону проволоки работали мы и, естественно, между нами завязывались контакты.

Таким образом я познакомился с упомянутым сержантом Лоу и одним американцем, сумевшим с разрешения немцев организовать комиссионный магазин – скорее ларек на территории международного лагеря. Он принимал на комиссию различные продукты из посылок и продавал их за сигареты. И не только продукты, там были и различные вещи. Например, хорошие часы марки «лонжино» можно было купить за 300 английских сигарет. Кое– кто из немцев не прочь был сбыть пользующуюся спросом вещь за вожделенные сигареты. Сам владелец комиссионки с гордостью говорил, что может удовлетворить любой заказ.

Комиссионка просуществовала недолго – однажды ночью ее дочиста обчистили русские «специалисты» по криминалу, которые также имелись среди пленных. Хозяин обанкротился и больше никто не рисковал заняться комиссионной торговлей. Обмен шел на площади возле упомянутого ларька непосредственно между заинтересованными лицами по воскресным дням. Несмотря на запреты и наличие часового на воротах наш народ всегда принимал активное участие на этих базарах.

Летчики, проживавшие в упомянутом мною бараке, решили устроить массовый побег. С этой целью длительное время вели прокладку тунеля от своего барака, через огород шириной 30 метров и под колючую проволоку, ограждавшую лагерь. Вырытый грунт они утрамбовывали под полом барака, как я упоминал, приподнятого над землей. Работа проводилась основательно, чтобы стены лаза не обвалились – потолок укрепляли досками, которыми были выстланы 3-х этажные нары. В прорытую траншею провели электрическое освещение. Какую цель ставили перед собою авторы этого проекта неизвестно. Но все закончилось неожиданно. В лаз, выведенный за пределы ограждения, провалился трактор, работавший на поле рядом с лагерем. Летчиков построили на плацу и держали полдня, производя тщательный обыск каждого жителя барака. А чтоб неповадно было в будущем, прорытый лаз залили фекалиями, откачанными из уборных лагеря. Эти отходы регулярно вывозились «шайс-командой» на поля, окружающие лагерь. После этого в барак вновь поселили летчиков. Так бесславно закончилась попытка англичан обрести свободу.

В 1942-году в лагерь поступало много советских пленных, ослабленных голодом и болезнями, многие из них умирали. Возле туалета стояла металлическая повозка, в которую складывали мертвых, и по мере накопления – увозили на кладбище.

Было несколько случаев расстрела пленных немцами за пустяковые нарушения установленных правил. Лично был свидетелем, как немецкий офицер хладнокровно застрелил пленного, который зашел на посеянную около барака траву, за окурком, брошенным этим же офицером. Этот лейтенант на русском фронте потерял несколько пальцев на руке, очень грубо обращался с советскими пленными.

Среди прибывших в лагерь новых солдат, однажды я встретил ленинградца, пригласил его в свой барак, накормил его досыта и он ушел. Чрез мгновение я услышал выстрел. Оказывается ленинградец, выйдя от меня, решил выйти за пределы русского блока. Ему удалось миновать часового на воротах, когда тот отвлекся, а потом, увидев прошедшего ворота моего знакомого, хладнокровно выстрелил ему в спину. Вот так легко можно было лишиться жизни!

В течение нескольких лет моего пребывания в лагере, были разные встречи с интересными людьми. Однажды познакомился с летчиком, сбитым в бою – М Горбуновым. Он недолго был в лагере, его переправили в другое место. Через некоторое время прибыла вторая партия. Среди них оказался летчик и тоже из Ленинграда. Разговорились, оказалось, что он хорошо знает Горбунова. Его тоже этапом отправили дальше. И что интересно – позже в наш лагерь прибыл и его брат тоже летчик. Никто из перечисленных ничего не знал о судьбе друг друга, а у меня сосредоточились сведения (со многими деталями) обо всех троих. Сообщая эту информацию, каждому последующему, я вселял им надежду на встречу в будущем. После войны, разыскал в Ленинграде семью братьев – они остались живы, младшего даже оставили на службе. Их я не увидел, но с родителями познакомился. А с Горбуновым мы переписывались до самой его смерти. Однажды он посетил меня в Минске. О своей лагерной жизни он написал мемуары, послал в издательство, и вскоре получил ответ: «Ваши воспоминания не интересны для широкого круга читателей». Напечатали, и пять экземпляров прислали автору. Один из них, автор прислал мне. После плена он вернулся в Севастополь, где проживала его жена и дочь. Однако город ему пришлось покинуть вместе с семьей, в силу особого статуса города, где бывшему пленному уже не было места. Он вынужден был искать новое место жительства. После нескольких попыток обосновался в г. Чайковский, с работой тоже не получалось. Только после обращения в обком партии он устроился в отдел снабжения одного завода.

С директором этого завода я случайно встретился в Кисловодске в одном из санаториев в послевоенные годы. Нас поселили в один номер. При знакомстве он сообщил мне, что он из города Чайковский. Я сказал ему, что в этом городе живет мой хороший знакомый и назвал фамилию Годунова. На что он ответил: «Годунов работает у меня в отделе снабжения» и дал ему хорошую характеристику.

Постоянное общение с французами, помогало быть в курсе мировых Событий. Они регулярно передавали мне сводку о военных действиях на фронтах, отпечатанную на пишущей машинке, поэтому день освобождения лагеря частями нашей армии, мы предвидели заранее. Эти сведения становились достоянием всего нашего блока. И день освобождения наступил – 23 апреля 45 года.

Накануне вечером по лагерному радио было объявлено: «Все, кто не желает попасть к русским, могут через западные ворота уйти за Эльбу». За Эльбой недалеко уже были американские части. До встречи союзных армий под Торгау оставались считанные дни.

Покинули лагерь только пленные поляки, и никто больше. Они считали, что русская армия, не оказав поддержку варшавскому восстанию, предала их, и дружно продемонстрировали свое отрицательное отношение к России. В то же время англичане и американцы не спешили на встречу со своими частями, и все остались в лагере.

Утром 23-го апреля в лагерь, покинутый немцами еще накануне, вошли передовые части нашей армии – это был взвод кавалеристов. Трудно описать, что творилось вокруг, сколько радости было на лицах русских и французских солдат, встречавших своих освободителей. Французы, находившиеся в лагере с 1940 года, проявляли особенно много эмоций при этой встрече. Вскоре кавалеристы покинули лагерь. Реакцию на эти события пленных других национальностей мне не довелось увидеть.

Получив свободу советские военнопленные, реагировали по – разному. Многие, изголодавшиеся – бросились к буртам с картошкой, расположенным в непосредственной близости от проволочных заграждений, доставали и тут же ее варили и ели. Другие – направились в ближайшую деревню и стали потрошить курятники и крольчатники, и тоже утоляли свой голод.

Я, с группой товарищей, не теряя времени, направились на восток, не задумываясь о том, что ожидает нас впереди. Наслаждаясь свободой, просто шли вперед. Устав, расположились на траве отдыхать.

Во время отдыха к нам подъехал газик с советскими офицерами, их было трое. Завязался разговор в доброжелательном тоне. Один из них спросил: «не знает ли кто из нас немецкий язык?» – им срочно нужен переводчик. Я предложил им свои услуги. Меня посадили в газик, и мы вскоре приехали в немецкий городок Майссен.

Подъехали к двухэтажному аккуратному домику, на крыльце которого стоял полковник с орденом Ленина на груди. Старший лейтенант с машины доложил: «Товарищ полковник, вот одного нашли», показывая на меня.

Посмотрев на меня полковник, произнес только одно слово: «В общую». Меня удивило это слово – оно ассоциировалось со словом «камера». Итак, меня должны поместить в общую камеру. В голове возник вопрос: «В какую общую и за что?». Меня привели на второй этаж, в комнату с мебелью и цветами, недавно оставленную немцами, и закрыли на ключ. Про себя подумал: «Хотя и «общая», но ничего страшного». И все-таки было обидно за обман.

Вскоре принесли обед из двух блюд, довольно приличный и это меня успокоило. Затем пришел старший лейтенант и повел со мной разговор. Узнав, что я из Ленинграда, сказал, что и он оттуда. Я выразил свое неудовольствие приемом. Он ответил, что не могут иметь дело с неизвестным человеком и приступил к подробному выяснению моих автобиографических данных, заполняя при этом анкету. Два дня я пробыл в этой организации.

Это была служба СМЕРШа. Никакие переводчики для работы им не были нужны. Они были озадачены поиском прислужников нацизма. Кто им мог оказаться? Конечно, в первую очередь, знающие немецкий язык. Вот и собирали таких. Хотя настоящие прислужники прятались под маской незаметных рядовых, которые начинали свое предательство тоже с розыска, прежде всего, знающих язык, так как среди них было больше всего евреев.

На другой день в «общей» очутился и лагерный переводчик Илья Бушма. Вот тут-то и выяснилось, что Бушма – это псевдоним, присвоенный для маскировки, а настоящая фамилия Дыкман – студент из подмосковного города Люберцы.