Текст книги "Повесть об Апостолах, Понтии Пилате и Симоне маге"

Под эти слова все мы подняли бокалы. Глаза разбегались, глядя на столы. Тут были и перепелки, специально откормленные в хозяйственном дворе претории кузнечиками и простоквашей, теперь они лоснились румяными бочками в винном соусе; и чуть поджаренные языки фламинго, и нежнейшее вареное в молоке мясо козлят, припудренное чем-то ароматным; и белая и красная рыба в креветочном соусе; и множество салатов и зелени; и фрукты, некоторые я не знал как и называются, завезенные из Египта. Пилат любил такие пиршества, как и всякий римский аристократ, и хотел напомнить всем римские застолья, – это ему удалось.

Мы с отцом пили фалернское, разбавляя его ключевой водой, а мать пила изредка нежный мульс, медовую настойку. "Тиния, – позвала ее Клавдия, неожиданно подошедшая из-за колонны, – пойдем, дорогая, поговорим, есть о чем. Мужчины нас извинят." Она улыбнулась и увела мать куда-то в свои покои.

Отец говорил о своих служебных делах со Стернулом, а я разглядывал зал, поедая рыбу во вкусном соусе. Действительно, "козочек", как выразился Сидоний, здесь было немало, и не хуже Летиции. Вызывающий, хотя и негромкий пока женский смех то и дело раздавался в разных местах, а некоторые расхаживали по залу, ища себе развлечений и покровителей на сегодняшний вечер. Но втроем за столом мы оставались недолго. Вскоре к нам подсел Муций Фульвий, помощник Стернула, так он его представил:

– Познакомься, Сидоний, и ты, Рем. Он хочет расспросить вас об этой истории с Назарянином, которая снова началась у вас в Иерусалиме. Мы весной думали было, что все кончилось, а теперь доходят слухи, что ученики Его творят чудеса, так ли это? Наш Пилат две недели после той казни отплевывался в Кесарии и клялся Юпитером, что ещё припомнит евреям этого Ганоцри.

– Стоит ли, Стернул, влезать в столь запутанную историю? Все равно ничего тут толком не поймешь, тем более сегодня, в этом зале. Через пару месяцев я буду в Кесарии и расскажу тебе и Муцию обо всем… Ах вот что, – Муций специально для этого приехал с тобой, чтобы составить краткий отчет для консула? Лучше бы поговорить ему с Афранием, – он знает все по должности, а я – только из любопытства.

– Сидоний, дилетанты видят иногда больше профессионалов. Афраний – глаза и уши Пилата в Иерусалиме, и мы поговорим с ним завтра, но я уверен, что понимаешь ты в этой истории больше него. Потому что ты в этой истории свободен толковать все как видишь, а он печется только о безопасности наших римских интересов, и сами по себе этот Галилеянин и Его ученики Афрания не интересуют. А ты, я же знаю, мало того, что из галльских жрецов, так ещё и большой любитель всякой философии. Я уверен, что и наша уважаемая Прокула сейчас болтает с твоей Тинией не только о женских пустяках, но и об этом Праведнике. Всем известно, что она уговаривала Пилата пощадить этого иудея, и уговорила, – если бы соплеменники Его не предали, был бы жив сейчас Праведник. Так?

Отец ответил не сразу. Отпил из бокала, закусил, помолчал. Потом сказал:

– Стернул и Муций, чтобы вы сразу поняли до чего запутана эта история, и как круто она замешана на немыслимом, я начну с того, что ученики Иисуса Назорея утверждают, что Он жив и сейчас, что Он воскрес на третий день из мертвых и только недавно, через сорок дней после воскресения, ушёл к Своему Отцу на небеса. Он ещё и до казни называл Себя Сыном Божьим, а это по иудейским понятиям богохульство, у их единственного Ягве нет ни родственников, ни сыновей, – не то, что у наших богов. Стоит ли смущать государствееный ум нашего консула в Риме подобными фантазиями? То, что интересно галльскому философу, врядли интересно римскому консулу. Я расскажу тебе все подробности последних недель, ладно, но но не хочу забивать всем этим голову моему Реми, – лукавил отец, – Иди-ка, Рем, вон к тому столику, видишь там две козочки скучают и посматривают на тебя.

– Иди, иди, Рем, – сказал и Стернул.

Я и пошёл. К тому же я и сам приметил тех "козочек", и они действительно стреляли в нашу сторону глазами, что-то шепча друг дружке и смеясь. Не могу сказать, чтобы я пошёл к ним с неохотой. Мы быстро нашли общий язык и договорились, и завтрашний вечер обещал быть интересным. Около часа мы болтали о разных пустяках, обсуждая римские новости, читая на память Лукреция, потом Овидия, и я уже собирался было договориться с одной из них, с Эвникой, прямо на сегодня, как отец позвал меня. В зале уже было шумно, весело, и громкие возгласы мужчин чередовались со смехом женщин. Около фонтанов кувыркались и забавляли публику артисты, привезенные из Кесарии, – было здорово. "Жаль, что в Иерусалиме нет Колизея, мы устроили бы здесь бои между быками и иудеями, посмотрели бы у кого шеи крепче", – услышал я проходя мимо стола сотников, свободных сегодня от службы. Они уже откровенно прихватывали своих соседок и те игриво отбивались, смеясь и обливая всех вином.

Титус

За нашим столом рядом с Сидонием сидел незнакомый мне неприметный человек в темно-коричневой тунике с умным, приятным лицом. Стернул и Муций куда-то ушли, и наша Тиния ещё, видимо, говорила с Прокулой где-то в ее покоях.

– Знакомься, Реми, это помощник Афрания, зовут его Титус. Он хочет поговорить с тобой. Для меня, сам понимаешь, это неожиданно, но Титус нашёл нас здесь и просит отвлечься ненадолго от приятных развлечений.

Титус, так Титус, – подумал я. Вино уже давно приятно веселило, и почему бы не пообщаться немного с офицером таинственного Афрания… Титус сказал. что ничего серьезного в нашем разговоре не предвидится, что отец ему уже кое-что объяснил и не надо смущаться тем, что разговор пойдет о назореях. Они давно знают, что я хожу в их общину.

– Туда ходит уже немало риских граждан, больше десяти, – сказал он, – и все они известны Афранию. Римлянин своден ходить куда угодно и говорить с кем угодно, дело не в этом. Мы озабочены только безопасностью самих римских граждан и интересами Рима, поэтому и знаем все новости, по должности своей. Известно нам и то, что тебя, Рем, чуть не убили иудеи две недели назад, когда ты случайно оказался с толпой в их храме. А знаешь ли ты, что эти твои новые друзья, ученики Распятого, окажись тогда кто-то из них на месте иудеев, с которыми ты столкнулся в храме, – что любой из них обязан был бы также убить тебя? Они ведь правоверные иудеи, и исполняют все законы Моисея, это мы знаем. Вот объясни мне, подумай, – что сделали бы апостолы, если бы наткнулись на тебя в иудейском дворе своего храма?

Сначала я даже не врубился и сразу сказал, не задумываясь, что на днях увижу их и спрошу об этом. Титус улыбнулся:

– Ты сначала подумай, стоит ли спрашивать, удобно ли это?

Тут до меня дошло, как нелепо я выглядел бы перед Апостолами, полностью доверявшими мне, если бы спросил их об этом. Титус был прав. Я попытался представить себе, что наткнулся тогда в женском дворе не на стражника, а на… Симона Зилота, например, самого жесткого среди двенадцати, и слегка протрезвел… Бронзовый кадуцей Меркурия блистал прямо передо мной, над головой Титуса, и пламя факелов отражалось, струясь, в перевитых на нем золотых змеях. Раскрашенное лицо статуи загадочно и почти незаметно улыбалось чему-то из-под легкого римского шлема. А Титус спокойно и доброжелательно смотрел на меня. Сидоний тоже смотрел на меня и тоже, как и я, не знал ответа.

– Не знаю, – сказал я. Уверен, что сами не убили бы, но Зилот, пожалуй, сдал бы меня храмовой страже…

Я вспомнил лица стражников, рыжего иудея в зеленой накидке, бежавшего за мной, и содрогнулся. Сидоний заметил это и налил в мой бокал вино, не разбавляя водой. Я выпил и повторил:

– Не знаю.

Титус ещё раз внимательно посмотрел на меня, допил свой бокал и сказал:

– Ладно, Реми. Не огорчайся сердцем, что есть такие трудные вопросы. Немало их бывает у каждого в жизни, будут и у тебя. Так ведь, Сидоний? Мне просто интересно узнать, и Афранию тоже, насколько далеко отошли ученики Назарянина в душе от иудейской жестокости и фанатизма, куда они идут? Странно, что ты сам не задумывался над этим. Вот что, пожалуй. Если будут у тебя вопросы или сомнения, приходи ко мне в преторию,или прямо к Афранию, – не в службу, а в дружбу. И всегда помни, что ты – римлянин, и под нашей защитой. Да, ещё вот что: чтобы пропустили тебя ко мне или к Афранию в любое время, держи вот эту монету, – покажешь ее охране, если надо будет. Спасибо тебе, Сидоний, что позвал Реми, и отдыхайте, не думайте больше над моим вопросом. Сегодня – праздник. Извините, что потревожил вас.

С этими словами он встал и пошёл к дальнему столу в углу зала, где сидели незнакомые мне люди. Я посмотрел на медную монету. Это был старый полустертый сестреций, на одной стороне которого чьим-то стилом был аккуратно гравирован маленький кадуцей, жезл Гермеса. Я показал монету отцу; он посмотрел и вернул ее мне:

– Потом обсудим, Реми. Не думаю, что все это много значит. Такая уж у Афрания служба, они должны все знать.Иногда это кому-то неприятно, но что поделаешь. Во всех городах "pax romana" есть эта служба Тиберия. Афраний, я знаю его, скромен, умен, доброжелателен; его помощник, как видишь, тоже. Нет причин для тревоги.

Но мне так не казалось. Я чувствовал себя так, как будто доброжелательный Титус ненароком залез мне в душу и топчется там, внимательно разглядывая ее потаенные уголки. Никогда в жизни я не испытывал такое. Вроде бы он был прав, но его правда мне не нравилась, и медный сестреций с тайным знаком казался много тяжелее своей меди.

Отец заметил мое состояние, сел ближе, положил руку на мое плечо и налил мне ещё вина:

– Не грусти Реми. Грусть недостойна римлянина и галла. Жизнь только начинается. Если ты будешь огорчаться из-за медного сестреция, то врядли тебе откроются тебе тайны золотого кадуцея. Думать – думай, но не унывай. И потом, знаешь, я почему-то уверен, что все образуется.

Я с благодарностью посмотрел на отца. По крайней мере сейчас он успокоил меня. А к нашему столу подошли две моих "козочки", Эвника и Темида, и сели рядом со мной, подталкивая меня своими горячими бедрами с обоих сторон, смеясь и глядя на Сидония.

Тут, очень вовремя, появилась и наша Тиния, и села рядом с отцом, и что-то зашептала ему. Отец сказал:

– О нет! Хватит на сегодня этих назарян и умных разговоров, завтра все расскажешь нам. Давай отдыхать. И Реми пусть повеселится, – вон у фонтанов собирается вся молодежь.

Действительно, там было шумно, кто-то уже купался в фонтане, или упал туда, там были мои сверстники, и мы пошли в центр зала. Обрывки пьяных речей доносились со всех сторон. Кто-то читал женщинам фривольные стихи, кто-то ещё рассказывал последние римские сплетни, от стола казначеев донеслись громкие рассуждения о финансовом кризисе, в который скатывается империя: – Потому что все банкиры – сирийцы! Что ни банкир, то сириец. Банк Бальба и Оллия-сирийцы, Севт и сын – сирийцы, Максим и Вибок – сирийцы в самом Риме… Сирийцы!

Последнее слово пьяный казначей закричал на весь зал, и распорядители поняли его по своему. Кто-то захлопал в ладоши и крикнул: "Сирийских танцовщиц – просят в зал!" И в зал вбежали обворожительные сирийки в нарядах вакханок, в прозрачных накидках и венках из живых цветов, и рассыпались по залу под звуки кифар, лютен, цимбал и труб. Теперь уже ничего не было слышно, кроме зовущих в танец сладострастных звуков и нестройных возгласов. ещё час или два пронеслись в каком-то угаре, время понеслось кувырком, и я запомнил только просьбу родителей, уходивших с приема, придти домой завтра хотя бы к обеду.

Утром, проснувшись в жарких объятиях Эвники, я вспомнил сначала эту просьбу родителей, потом великолепие вчерашнего зала и всю кутерьму последних часов, потом умного, доброжелательного Титуса, – и мне сразу стало как-то не по себе. Эвника, правда, быстро заставила меня забыть это, оседлав ещё на полчаса, но по дороге домой я снова уперся мыслями во вчерашний разговор.

Дома за обедом мать рассказала про свой разговор с Прокулой, женой Понтия Пилата. Сначала она рассказала все последние римские новости и про наших родственников и знакомых в Риме, что узнала от Клавдии Прокулы, а потом рассказала вот что:

– Клавдия в ночь перед Страстной пятницей, когда казнили Праведника, видела соно нём. Будто бы находится она на вершине Масличной горы ранним утром, весною, и видит Иерусалим весь в розовом свете, а претория и Антониева башня красные как кровь, – и хочет она спросить у богов, что это значит, но они молчат, и ни Юпитера, ни Астарты, ни Диониса, ни Деметры, ни Меркурия, – никого не слышно, как будто их и нет вовсе. И страшно ей стало, и зовет мужа, и видит его вдруг издали сразу в двух местах – на Голгофе в грязи всего, а ещё в иудейском храме в крови. Руками на запад показывает, а голова на восток смотрит, на нее, но сказать ничего не может. Она оглянулась, посмотрела на восход, и увидела Иешуа в белых одеждах, идет к ней и говорит: "Жаль мне тебя, Клавдия, добрая душа. И мужа твоего, Пилата, жаль, но не Моя воля, а Отца… Не охранить его ни завтра в претории, ни через шесть лет в храме. Великий грех на нем будет. Кровь агнца на Голгофе в лукавстве смешает с кровью иудейской в храме, во гневе. Суд в Риме и мучения в Галлии ждут вас. Тебе, невинной, спасение будет в царстве Отца Моего, ему – нет. Истина не в Риме и не в философии, пусть не ищет ее там. Я есмь Истина, Путь и Жизнь, – помни об этом, Прокула". И пропал, только облачко золотое в небо поднялось и рассыпалось звездами… Вот такой сон. А с утра в ту пятницу – все знаете как было. Когда пошёл Пилат на суд в претории, сразу же она, как узнала об этом, послала к нему своего слугу, чтобы передал: не соделать зла Иешуа, ибо много бед через это будет. Потом же сам Пилат рассказал ей, что не хотел отдавать Его иудеям. И отпустить Его предлагал, и сказал, что не находит на Нем никакой вины, и к Ироду Антипе отсылал, который мог бы помочь, но Сам Иешуа не захотел и не стал говорить с Иродом ни о чем. Сами знаете, как было. Уже перед тем, как совсем согнули Пилата священники синедриона, как стали грозить доносом Тиберию, уже тогда он решился бить Назарянина плетьми прилюдно, чтобы разжалобить иудеев, которые требовали крови Его. Но все было напрасно, – только смеялись они над Праведником. И тогда умыл Пилат руки в медной чаше, – по их обычаю показал им, что не будет на нем крови этого Человека. Они же закричали тогда: "Кровь Его на нас и детях наших". А были там сплошь саддукеи и ненавистники Христа, несколько сот, полный двор. А тысячи других потом плакали, когда на Голгофу Его вели… (Тут мать и сама всплакнула, по-женски).

И ещё рассказала Клавдия, что на следующий день Пилат устроил крупный разнос Афранию, – она об этом случайно узнала, – как это Афраний допустил, чтобы саддукеи своих сторонников привели во двор претории, где были его доносчики, его люди, почему не предупредили, не привели раньше саддукеев сочувствовавших Праведнику. Тогда все просто было бы: отпущен был бы Иешуа по их обычаю, а Варраван-разбойник был бы казнен. ещё сказала Клавдия, что до сих пор переживает ее муж ту несправедливость и свое унижение перед иудеями, и боится она, что сорвется он когда-нибудь в гневе, и много крови иудейской будет в городе, не дай боги в храме, – и сбудется ее сон на Страстную пятницу.

И последняя новость, которую рассказала Клавдия, теперь про назореев: узнала она от жены Афрания, что он повелел ввести обманом своих людей в общину назореев, или найти среди них тех, кто будет ему все рассказывать, что среди них происходит…

Правая рука у меня дернулась в локте, чашка с молоком упала на пол и разбилась вдребезги. Мать вздрогнула. Отец внимательно посмотрел на меня:

– Вот что, Реми. Давай подумаем. Я вижу, что тебе неприятна вчерашняя беседа с Титусом. Хотя он и не предлагал тебе быть доносчиком напрямую, но смысл таков, это правда. Давайте подумаем вот о чем. Предположим, Рем не будет выполнять поручение Титуса. Если прямо откажется, что же, ничего и не будет. Афраний и Титус – римляне, как и мы. И умные люди, не будут настаивать, и не обидятся, насколько я их знаю. Но тогда найдут других людей – и среди вас в общине будут неизвестные вам люди Афрания, и не известно, что они будут наговаривать ему… Если же прямо отказываться ты не будешь, а просто не будешь рассказывать Афранию или Титусу обо всем, или врать будешь, они это сразу заметят. Ты ещё мальчишка, Реми, не чета им. Тогда все равно они найдут других. Устраивает это тебя?

Меня не устраивало ничего. Я не мог себе представить, как я буду смотреть в глаза Апостолам, а потом рассказывать об их разговорах, или что там заинтересует Афрания. Но я не мог себе представить также, как можно отказаться от поручения Титуса, или обманывать его, – ведь я был гражданином великого Рима, и как бы я ни относился к понтийскому всаднику Пилату, или к лысому Афранию, честь и долг не были для меня пустым звуком. К тому же я видел, что Афраний и Титус – умные люди, и такие же граждане Рима. И Понтий Пилат ведь пытался спасти Иисуса, – это же было. Я не мог себе представить и то, как можно сказать о разговоре с Титусом Петру, Иоанну, Андрею, или, тем более, Симону Зилоту! И что они могли бы сказать мне в ответ? Утерли бы сопли и отправили домой?..

Отец и мать тихо говорили о чем-то между собою, я слышал, но не понимал о чем, пока рука отца не опустилась мне на плечо:

– Реми, на тебя прямо столбняк напал? Не волнуйся, все разрешится само собою, рано или поздно. Иди, открой дверь – стучат, а ты не слышишь ничего.

Я пошёл к двери и открыл ее. На пороге стоял Бахрам, и протягивал мне кусок пергамента:

– Прочитай, это от Андрея. Я собирался идти к тебе, а тут как раз он с этой запиской.

Я взял пергамент и прочитал. Сначала ничего не понял и прочитал ещё раз написанное рукой Андрея: "СОГЛАШАЙСЯ, РЕМ. ВСЕ БУДЕТ ПО ПРОВИДЕНИЮ ГОСПОДА НАШЕГО ИИСУСА ХРИСТА. АНДРЕЙ".

Глава 9. Старый Завет – для тех, кто читал его*

(* Так в рукописи Реми Оттона (прим. переводчика))

Андрей! На душе сразу стало легко и спокойно. Я даже не задумался о том, как он узнал обо всем, и только сразу понял, что подсознательно ждал этого, – привык, что-ли, к чудесам. Бахрам звал меня к себе домой, обсудить рассказанное нам Петром и Иоанном три недели назад, в день исцеления хромого Хирама у Красных ворот, когда меня чуть не убили иудеи в храме. Мы договорились, что я приду к нему через час и он пошёл ещё за Иосией Кипрянином, одним из семидесяти учеников, богатым иудеем родом с Кипра, из колена левитов-священников, который очень хорошо знал книги Моисея.

Я задержался дома, конечно чтобы показать родителям короткое послание Андрея. Их изумление было не меньше моего. Отец сказал только, что непонятно, почему Андрей посчитал нужным так быстро оповестить меня, – неужели только затем, чтобы я, Рем, не мучался сомнениями? Действительно, почему?

С этой мыслью я вышёл на полуденные жаркие улицы Иерусалима. По дороге к Бахраму я должен был сделать небольшой крюк: передать от отца просьбу в лавку одного торговца древностями и фолиантами, чтобы он нашёл для него комментарии александрийского философа Филона по космологии. Лавка находилась на одной из оживленных центральных улиц, и даже сейчас, в жаркий полдень, здесь было много людей, и волы с поклажей шли под крики хозяев к городским рынкам, и было шумно, и пыль стояла столбами над дорогой и среди пальм.

Я зашёл в лавку и осмотрелся. Здесь было много интересного для меня, а покупателей не было, только в углу у пыльного окна спиной ко мне сидел какой-то римлянин в темной тоге и перелистывал свитки из телячьей кожи. Хозяин, старый грек, вышёл мне навстречу и я передал ему просьбу отца, и только собрался немного посмотреть прилавки и уходить, как римлянин обернулся и я узнал… Титуса!

– Рем, вот так встреча! Наверное боги водят нас рядом. Никак не думал, что увижу тебя здесь! Да, как видишь, не только ты интересуешься древностями и книгами. Кто имеет медный щит, не обязательно ещё и с медным лбом, – рассмеялся он, видя мою растерянность.

– Я тут не по службе, хотя… У нас везде служба, а здесь есть интересные родословия знатных иудейских семей, я должен их посмотреть. Но ты, я вижу, спешишь, так что не буду тебя задерживать. Скажи мне только, подумал ли ты о нашем вчерашнем разговоре; правильно ли, что я потревожил тебя сложными вопросами?

– Да, Титус, ты был прав. Я согласен, что твои вопросы были нужны. Я много передумал со вчерашнего дня, и скажу тебе, что я согласен.

– Вот как?! Молодец, Рем. Ты умней и решительней, чем мне показалось вчера. Я уж, да простят меня боги, думал, что только расстроил и разозлил тебя, и что мой сестреций уже валяется в какой-нибудь канаве… Что же, иди. Ты приятно удивил меня. Когда нашим богам или Афранию будет угодно – увидимся, не так ли?

Так. Я дружелюбно расстался с Титусом и вышёл из лавки.

Господи! Как я сейчас был благодарен Андрею за его записку! Если бы не она, то, прав Титус, я наделал бы глупостей, и сейчас сожалел бы о них, и полетел бы в канаву его сестреций. Меня даже не интересовало в тот момент, как представляет себе дальнейшее всевидящий Андрей, – меня вела твердая и добрая рука, и я был спокоен.

На тихих окраинных улочках, подходя к дому Бахрама, я думал уже о другом: с интересом вспоминал вопросы, которые задавали три недели назад Пётр и Иоанн. Иосия уже был там.

Бахрам и Иосия начали издалека, с первой книги Моисея, которую Иосия называл по еврейски "Брейшит", а Бахрам – книгой Бытия. Они выясняли, как рассказы об Адаме и Еве и о допотопных патриархах попали к Моисею в Египет, сколько между ними было поколений, потомков Адама, и сколько времени прошло от Начала до Моисея, и можно ли поэтому полностью доверять этой книге Моисея, – это спрашивал, конечно, Бахрам. Иосия утверждал, что эта книга – не смутные предания, а семейная хроника, и что ей можно полностью доверять. Он называл имена патриархов по еврейски, – Ноя он называл Ноахом, Еву – Хавой, – а Бахрам повторял по гречески и записывал. По гречески я и запомнил рассказ Иосии.

– Адам жил 930 лет и все допотопные патриархи жили очень долго, так было угодно Ягве. Родословная Ноя, праотца послепотопного человечества, идет от третьего сына Адама и Евы по имени Сиф, который жил 912 лет. В этой родословной от Сифа был Енос, жил 905 лет, потом Каинан, потом Мелелеил; от него Иаред, жил 962 года, потом Енох, – прадед Ноя; Мафусаил, -его дед, жил дольше всех, 969 и умер во время Потопа. Отец Ноя, по имени Ламех, жил 777 лет и при этом первые примерно 60 лет жил Ламех ещё при живом Адаме! Получалось, что знания и рассказы Адама мог передать Ною ещё его отец или дед Мафусаил, который жил при Адаме почти 250 лет!

– Но почему они решили передать все знания именно Ною, ведь много у них у всех было других потомков, которые не спаслись во время Потопа и не могли они знать заранее, кого выберет для спасения Ягве? – Этот вопрос напрашивался сам собою, и я спросил Иосию об этом.

– То были другие люди, эти патриархи, не чета нам, и знали много больше нас. И сказано у Моисея, что задолго до Потопа Ягве выбрал Ноя. А ессейские предания говорят ещё, что Ной с рождения был отмечен, и родился большим как ягненок, и большими, открытыми от чрева матери глазами, что даже отец его Ламех смутился и испугался, и спрашивал жену свою Битенош, его ли это дитя, не исполины ли, отпавшие с неба, входили к ней? Она клялась ему, что он отец, но Ламех не поверил, и пошёл к Мафусаилу, отцу своему, и спрашивал у него про тех исполинов, которых никто не видел, но помнили, что кто-то видел их в иные времена. Мафусаил не знал, и сам уже не видел исполинов. Но Ламех умолил его отправиться к деду, отцу Ламеха праведному Еноху, который жил тогда в стране Парваим, где много золота, и спросить праведного, который все знал от Бога. Мафусаил согласился, и нашёл Еноха в стране Парваим, и спросил его про упавших с неба исполинов. Енох, по ессейскому преданию, сказал Мафусаилу, что действительно, во дни Иареда, отца его, – то есть прадеда Ламеха, лет за шестьсот до рождения Ноя, сходили с неба исполины, и жили на земле, и входили к дочерям человеческим, но все они, и потомки их ушли однажды, никто не знает куда. И отослал Енох сына своего Мафусаила навсегда от себя, и сказал, чтобы больше не искали его, так как уйдет он скоро живым на небо, а вернется только в Конце дней, – тогда и будет все знать; пока же завещал передать все их знания Ною. Мафусаил вернулся и рассказал все это сыну своему Ламеху, и Ламех успокоился, и поверил жене своей, и вложил беспокойный дух свой в ножны разума, и стал готовить Ноя с детства к великому завету с Ягве, что также Енох сказал…

Но вернемся к первой книге Моисея, – сказал Иосия. – Ной жил 950 лет и за сто лет до Потопа родил сыновей: Сима, Хама и Иафета. От Сима пошли после Потопа предки Авраама, – Фарра и Нахор, и Сарух, и Рагав, и Фалек, во времена которога потомки Хама строили Вавилонскую башню и когда Ягве разделил и смешал языки народов. Ной же, по провидению Ягве, ещё до Потопа, не надеясь ни на чью память, записал на глинянных таблицах все, что знал от отца и деда про Адама и Еву и их потомков, и закопал в надежном месте в горах. После Потопа они с Симом нашли это место, и раскопали таблицы, и достались они и рассказы Ноя Симу. Сим, последний родившийся до Потопа долгожитель, жил 600 лет, и застал ещё в старости своей времена Авраама, отца всех верующих в единого Бога, избранного Ягве через великие испытания веры для нового завета с людьми, после Потопа. Авраам был рожден в десятом поколении от Сима. Сам Сим во времена Авраама был от Бога первым Салимским царем и священником, когда ещё Салим, то есть Мир, назывался Иерусалим, Основание Мира. А звали Сима народы его в те времена, две тысячи или более лет от Адама, Мелхиседек, что значит Царь Правды. Он и передал Аврааму все, что знал через отца своего Ноя и патриархов от Адама. Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова и Исава, – продолжал Иосия по памяти пересказ первой книги Моисея. – Исав стал праотцом воинственных идумеев, сгинувших во времени, а Иаков и есть праотец всех евреев. Он родил семьдесят сыновей, а двенадцать из них принял к сердцу и благословил, и ушёл потом с ними в Египет к сыну свому Иосифу, которого раньше братья его продали в рабство, а он по провидению Ягве попал в Египет и стал там правителем всей страны при живом фараоне. Четыреста или более лет жили и плодились потомки Иакова в Египте, пока не настали для них суровые времена, и не пал на них гнев новых правителей Египта, обеспокоенных их многолюдством и удачей во всех делах.

Тогда и появился Моисей, Пророк и Водитель Божий, и вывел нас из Египта, – заканчивал свой рассказ Иосия. – Ему и передали потомки Иакова все знания и рассказы от Адама. Судите сами, что такое книги Моисея: смутные предания, или семейная хроника от Адама до Моисея.

Уф! Должен признать, что я записал здесь по памяти только малую часть рассказа Иосии, потому что он рассказывал нам историю своего народа часа четыре, повторяя многое то, что есть в самом Старом Завете, как называли назореи теперь книги и законы Моисея. Пройдет ещё тысяча лет, и люди назовут этот Завет Ветхим, подумал я тогда, и записал потом для себя то, что убедило меня в рассказе Иосии, – это не смутные предания, а смейная хроника от Адама до Моисея, и, видимо, честная семейная хроника, судя по многим нелицеприятным для ее героев подробностям, которые записаны там.

Бахрам тоже сразу решил так, или знал и раньше, и теперь мы стали задавать Иосии вопросы, которые приближали нас к тем, что задавали Пётр и Иоанн в утро до Красных ворот.

– Иосия, как по твоему, знали ли патриархи язык звезд, который называют сейчас по гречески астрология, и почему в книгах Моисея так много противоречивого сказано об этом? Почему ессеи славятся у вас как астрологи, а другие иудеи проклинают эту науку как чародейство и считают, что Моисей возбранял иудеям читать язык звезд?

– Нет сомнений, что патриархи знали, и не так, как ессеи, а гораздо больше. Енох, прадед Ноя, открыл язык звездного послания людям по откровению Ягве, и у ессеев есть книги Еноха, где многое про это сказано. Другое дело, что таблицы Ноя были записаны на праязыке, который был разделен и смешан во времена Фалека, лет через двести после Потопа. Если кто и понимал этот язык, то только Сим-Мелхиседек, а уже Авраам, которому перешло все – вряд ли. Поэтому и кажутся нам такими неясными первые рассказы книги Бытия, которые были даны ещё от самого Адама или допотопных патриархов. Что же до астрологии, то ессеи ведь пытаются от Адама восстановить правду Ягве, а прочие иудеи следуют заветам самого Моисея, который оберегал народ наш от всего, что могло сбить в идолопоклонство, что и творилось вокруг нас со всеми другими народами с тех пор и до наших дней. Взять хотя бы твоих римлян или еллинов, Рем. Они поклоняются небесному воинству и сделали себе богов из них, и забыли Единого. Так могло быть и с нами, если бы не запреты Моисея. Ессеи, это правда, восстановили правду патриархов: они знают и Единого, и Его небесное воинство, и не поклоняются воинству, а только ищут и находят, как указывает оно волю Единого в звездах. Возможно, что Моисей даже не записал в свои книги то, что вовсе не понимал на праязыке таблиц Ноя, поэтому и нам трудно судить о многом из его первой Книги ясно и без сомнений. То же и о звездных посланиях, об астрологии, как вы ее называете. Не знаю, многое ли она, как вы знаете ее теперь, может прояснить в священных книгах. Поломанным ли плугом поднимать плодородную пахоту Моисея? Наверное об этом говорили тогда утром Пётр и Иоанн? Что сможете вы добавить или уточнить в его Писании несовершенным инстументом, если даже ессеи, знатоки Писания, запутались в нем, как только возомнили, что астрология даст им ключи к тайнам праотцов и Мессии?

Сомнения Иосии были понятны, и непонятно было к тому же с чего начинать, – с Адама ли, с Ноя, или в истории Авраама, или Иакова искать ключи к тайнам Писания?

По рассказу Иосии получалось, что от Авраама записи Моисея могли быть уже точны, написаны были без оглядки в разбитые зеркала праязыка. Сам Иосия предложил нам начать с Иакова, прародителя евреев, и с его двенадцати сыновей, – поскольку тут и ессеи были уверены, что число это связано с двенадцатью небесными свидетельствами, с двенадцатью знаками Зодиака. Так мы и решили, начать с Иакова.

Иосия выпил чашку гранатового сока, промокнул свои мягкие темные усы и бороду салфеткой, и зачитал нам, закрыв глаза, с удовольствием погружаясь в удивительные строки Писания, о родах Ревекки, жены Исаака: