Текст книги "На крейсерах «Смоленск» и «Олег»"

30-го в Либаву пришел пароход «Lahn», купленный в Германии на средства графа Строганова. На пароходе предполагалось устроить воздухоплавательное депо с намерением включить его в состав 3-й эскадры, о которой начинали поговаривать. Но увы, миллион, пожертвованный графом на увеличение морских сил любимой им родины, оказался выброшенным совершенно зря и, разорив его самого, не принес государству решительно никакой пользы. Крейсер «Русь», как был назван «Lahn», действительно вышел из Либавы со своими воздушными шарами вместе с 3-й эскадрой, но судьба его преследовала: одна неудача сменяла другую, так что крейсер этот вскоре пришлось отправить обратно, и он простоял в продолжение всей войны в бассейне порта рядом с таким же дорогостоящим неудачником – крейсером «Дон»¹⁴.

3 ноября так называемый «догоняющий» отряд был, наконец, готов к походу; к нам присоединилось еще учебное судно «Океан», которое в качестве угольщика для «Олега» и «Изумруда» должно было сопровождать нас до Танжера. В 4 часа дня отряд вышел в море.

VI

Было очень свежо и холодно, когда отряд, выйдя за мол, выстроился и тронулся в путь. Суда шли в двух кильватерных колоннах, левая – крейсера с «Океаном», правая – миноносцы; головным левой колонны шел «Рион», имея на правом траверзе «Пронзительного». Миноносцы сильно раскачивало на короткой волне и бросало во все стороны, – с непривычки им приходилось нелегко. Впрочем, к вечеру в воздухе потеплело, зыбь и ветер несколько утихли. На другой день, около двух часов, отряд прошел Борнгольм; вечером того же дня произошел досадный инцидент, задержавший нас на два часа, но окончившийся, слава Богу, благополучно.

Отряд находился в виду маяков Аркона и Дорибуш на немецком берегу, как вдруг с «Олега» просигналили «курс ведет к опасности», и все суда застопорили машины. Затем последовало приказание: «Риону» выйти из строя и идти за «Океаном». Не понимая, в чем дело, мы пошли занимать свое новое место, и через некоторое время отряд снова дал ход и, имея теперь головным «Днепр», пошел тем же курсом. Должно быть, на «Олеге» была старая карта местности, на которой не было обозначено изменение, происшедшее в освещении маяка Аркона, и поэтому, приняв его за Дорибуш, могло казаться, что, продолжая идти тем же курсом, мы приближаемся к берегу. Мы с «Днепром» знали об этом изменении и потому не могли понять происшедшей заминки. Действительно, пройдя некоторое время прежним курсом, «Днепр», открыв Дорибуш, лег ко входу в Большой Бельт, и этим оправдалось наше предположение. В 7 ч утра 5 ноября отряд встал на якорь у маяка Факкенберг в ожидании лоцманов, и хотя последние прибыли через три часа (из-за тумана), нам пришлось простоять на месте до утра следующего дня, и под свежим впечатлением гулльского инцидента, крейсера всю ночь светили прожекторами, отгоняя холостыми выстрелами проходящие близко лайбы.

Утром погода была не лучше; по-прежнему туман порой совершенно скрывал от взоров низкий берег Лангеланда, и дул свежий пронизывающий ветер. Снявшись после восьми часов, в одиннадцать отряд уже снова стоял на якоре у северной оконечности острова, не рискуя продолжать движение в этих опасных местах, при настоящих неблагоприятных условиях, тем более, что при постановке на якорь у Факкенберга, «Олег» с «Днепром» уже побывали на мели, отделавшись, к счастью, дешево. 7 ноября погода прояснилась с утра, и отряд получил, наконец, возможность идти дальше; барометр между тем все падал, и после полудня начало свежеть от NW, когда же в полночь мы встали на якорь у восточного берега Скагена, разразился настоящий шторм со снегом.

На другой день несколько стихло, так что «Олег» с «Изумрудом», а также миноносцы грузились углем, – последние, ошвартовавшись (привязавшись. – Прим. авт.) к «Риону» и «Днепру». К вечеру 9-го так заревело, что мы стали бояться за миноносцы: их совершенно покрывала разгулявшаяся волна и вскоре начало дрейфовать (тащить с места, силой ветра или течения. – Прим. авт.); крейсера освещали миноносцы прожекторами, и видно было, как на последних делались отчаянные попытки сняться с якоря, чтобы перейти ближе к берегу. В 1 ч ночи на «Рионе» заметили, что два миноносца несет на нас, и, не имея никакой возможности им помочь, чтобы предотвратить бедствие, мы снялись с якоря и подошли к берегу. В 3 ч ночи ветер стих почти сразу, и повалил крупный снег.

Обстоятельства погоды, а также долгая приемка угля «Олегом» и «Изумрудом» сильно задерживали наше движение и было ясно, что если весь наш поход будет также поспешен, то нам никогда не догнать эскадры, поэтому мы были искренно рады, когда из России получено было разрешение «Риону» и «Днепру» со своими миноносцами отделиться от отряда и идти самостоятельно. 10 числа после полудня, мы, в сопровождении «Резвого», обогнув Скаген, перешли к западному берегу мыса, где застали и другие прикомандированные к «Риону» миноносцы – «Прозорливый» и «Пронзительный», которым минувшей ночью удалось-таки укрыться здесь от шторма. На «Пронзительном» оказалось 4 пробоины в носовой части, причиненные ему лапой собственного же якоря в то время, когда миноносец его выхаживал (поднимал из воды. – Прим. авт.), болтаясь на зыби. Повреждения «Пронзительного» были исправлены нашими средствами к 4 ч утра следующего дня, после чего мы снялись и вчетвером пошли на юг. Теперь погода нам благоприятствовала, и без всяких приключений, остановившись только один раз для дачи воды на миноносцы, мы дошли до Английского канала. Здесь нас встретил густой туман, и, так как спутники наши нуждались в угле, то решено было, воспользовавшись туманом, скрывающим нас от посторонних взглядов, приблизиться к английскому берегу, где и произвести погрузку. В 3 ч дня «Рион» встал на якорь в 5–6 милях от города Брайтона, а миноносцы ошвартовались у его бортов. Благодаря туману нас никто не видел; когда же вечером погрузка была окончена и мы снова дали ход, погода понемногу разъяснилась.

На другой день, 14 ноября, на «Пронзительном» лопнула паровая труба, и в 3 ч его пришлось взять на буксир, так как на нем случайно выпустили воду из котлов, причем с миноносца передали, что дальше идти они не могут. Ввиду этого, вечером, подойдя к Уэссану, «Пронзительный» отделился от отряда и направился в Брест для исправлений. В ночь с 15 на 16 ноября, благополучно пройдя Бискайский залив, мы вошли в Corcubion bay, расположенный в северо-западном углу Испании, и сейчас же начали давать уголь на миноносцы. Опять неисправность: на «Резвом» так разогрелись на переходе подшипники, что он еле дотащился до якорного места, и переборка их задержала нас на якоре до вечера 16-го.

Затем, день ото дня, плаванье с миноносцами становилось труднее; все яснее сказывалась их непригодность не только как боевых судов, но и как судов вообще, так как даже при настоящих благоприятных условиях погоды и плаванья не проходило дня без аварии на том или другом из них, и становилось очевидным, что никогда эти суда не доберутся до Востока, или во всяком случае будут нежелательной обузой для эскадры, без всякой надежды в нужный момент выполнить свое назначение. К чести личного состава миноносцев нужно отнести, что офицеры и команда выбивались из сил, делая все возможное, чтобы идти вперед, – но что они могли сделать с этими хрупкими посудинами, построенными притом донельзя небрежно? 17-го на «Резвом» опять запросили воды. Не желая задерживаться, «Рион» взял миноносец на буксир, но через несколько часов буксир, сильно натягиваясь на зыби, лопнул, а потому нам все-таки пришлось остановиться и снабдить его водой. 18-го «Прозорливый» дважды сообщал о своих повреждениях, с которыми, к счастью, справлялся сам. Наконец, в 8 ч вечера, отряд встал на якорь на рейде города Танжера.

Через два дня в Танжер прибыл «Днепр» со своими миноносцами «Громким» и «Грозным»; эти оказались вполне исправными и переход от Скагена сделали без всяких приключений. 21 ноября пришли и остальные – сначала «Океан», а через некоторое время и «Олег» с «Изумрудом». Рассказывали, что на «Изумруде» три котла совершенно выведены из строя, остальные же очень плохи. В тот же день получена телеграмма, разрешающая «Риону» с его миноносцами зайти в Алжир, для исправления последних, и в полдень мы вышли из Танжера. За два дня перехода до Алжира нам пришлось-таки провозиться с «Прозорливым», на котором обнаружили прогиб гребного вала, вследствие чего миноносец этот не мог идти более 9 узлов, но так или иначе, рано утром 23 ноября мы встали на якорь в Алжирской гавани, и на другой день «Прозорливый» был введен в док.

Французы удивительно тактично отнеслись к вторичному приходу «Риона» в Алжир, на что мы, собственно говоря, не имели права, так как со времени нашего первого посещения этого порта не прошло двух месяцев, – срок, раньше которого по международным правилам суда воюющей державы, уже раз посетившие нейтральный порт, не смеют войти в него вторично. Правда, в сентябре в Алжир приходил «Смоленск», а теперь – «Рион», но французам было известно, что нас с «Петербургом» перекрестили, и вместе с тем они нарочно не показывали вида, что об этом знают, и находили только большое сходство между нами и «Смоленском», а встретив на «Рионе» тот личный состав, с которым познакомились в сентябре, они радовались, что все мы переведены на корабль, который идет на театр военных действий. Срок нашего пребывания в Алжире зависел от готовности «Прозорливого», но так как он требовал исправлений более солидных, чем казалось на первый взгляд, то был сделан запрос в Петербург – что предпринять: идти ли на соединение с отрядом, уже вышедшим из Танжера на Крит, без «Прозорливого», или ожидать его готовности. Ответ гласил: ожидать окончания работ на «Прозорливом» и прибытия в Алжир «Пронзительного». Последний находился в Camaret (около Бреста), и больше никаких сведений мы о нем не имели.

29 ноября из Петербурга спрашивали, может ли «Рион» сейчас же выйти в Красное море и здесь перехватить или уничтожить пароход «Sambia», P. & O., который везет в Японию 240 орудий и пройдет Алжир 1 декабря? Было сказано, что это нужно «во что бы то ни стало». Ответили, что «Рион» идти готов, но без миноносцев и, во всяком случае, мы можем захватить «Замбию» и в Средиземном море. Тогда нам было приказано оставаться. Я был в твердой уверенности, что внезапный отказ этот значил, что дело поручено «Днепру», стоявшему в Суде, но как оказалось впоследствии, дело это было вообще оставлено, и «Замбия» благополучно провезла свои 240 орудий на усиление нашего врага. 6 декабря получили известие, что «Пронзительный» уже идет к нам и находится в Кадиксе, а 10-го телеграмма из Петербурга предписывала «Риону»: «Пронзительного» не ожидать, не ждать и «Прозорливого», исправления которого близились к концу, а с «Резвым» идти в Суду на соединение с отрядом. Досадно было, потеряв столько времени в ожидании миноносцев, бросать их теперь, накануне готовности, но все же нельзя было не радоваться походу: шел уже второй месяц со времени ухода отряда из Либавы, а за этот долгий промежуток времени мы лишь на три тысячи миль подвинулись к цели.

В Суду мы пришли ранним утром 15 декабря и застали здесь на якоре наш отряд и кроме него «Храбрый» с двумя миноносцами, пришедших со станции в Пирее. С приходом нам стало известно, что «Прозорливый» с «Пронзительным», а также и сравнительно исправный «Резвый», по распоряжению из Петербурга, дальше не пойдут, а, простояв до весны на Крите, вернутся затем в Либаву. Впрочем, относительно «Резвого», на котором весь состав рвался идти дальше, утверждая, что миноносец не так уж плох, чтобы оставаться на Крите – возник обмен телеграмм со штабом, последствием которого было разрешение «Резвому» продолжать путь вместе с отрядом. Что за томительное время была эта стоянка в Суде! День за днем проходили совершенно зря; несколько раз назначалось время ухода, но потом вдруг поход опять откладывался без всяких видимых причин. Наконец на «Олеге» лопнула паровая труба, и ее повезли на миноносце в Пирей для исправления; а тем временем из Петербурга чуть ли не ежедневно получались категорические приказания уходить, с предупреждением, что еще несколько дней задержки – и идти будет поздно.

22-го «Изумруд», возвратившись со стрельбы, отдал свой якорь на савок минного аппарата, который забыли вдвинуть, и тем вывел аппарат из строя; уход, назначенный было на 23-е, снова отложен на 26-е. Впрочем, последняя версия оказалась наконец-то правдивой: в 5 ч дня отряд покинул Суду и через двое суток встал на якорь в Порт-Саиде. На другой день в полдень сначала миноносцы, а за ними и крейсера последовательно вошли в канал; пройдя его благополучно, отряд, простояв затем сутки в Суэце, с рассветом 31 декабря тронулся дальше.

Плаванье наше Красным морем было также несколько странным. Казалось, что цель отряда – как можно скорее достигнуть Мадагаскара, где находилась теперь эскадра, и потому мы должны, идя наивыгоднейшим для отряда ходом, избегать, по возможности, всяких задержек, а, между тем, мы не раз занимались ни к чему не нужными эволюциями и гарцевали самыми разнообразными ходами – от 7 до 17 узлов, посылая иногда миноносцы на рекогносцировку безлюдных островов, а когда 5 января, миновав Перим, отряд вошел в Таджурский залив, то кроме эволюций затеяна была еще контргалсовая стрельба, что длилось более двух часов. После этого учения, когда до Джибути оставалось каких-нибудь два часа ходу, «Рион» совершенно неожиданно получил следующее приказание с «Олега», переданное по семафору: «Пойдете в Баб-эль-Мандебский пролив и Аденский залив ловить контрабанду на пароходе “Замбия” и других, о которых имеете сведения» (?)… причем сообщалось, что через некоторое время нам на смену придет «Днепр» или «Изумруд». Но «Замбия», как нам было известно, прошла 1 декабря в Алжир и приблизительно месяц тому назад была в Аденском заливе; сведений же о движении контрабанды мы больше не имели, так как деятельность наша, как «разбойников», прекратилась давно, – мы недоумевали поэтому, чем мотивирована наша внезапная командировка, с которой связана новая бесполезная трата дорогого времени и не менее дорогого угля.

Осматривать все пароходы теперь было еще более невозможно, чем во время нашего совместного крейсерства в Красном море; искать среди идущих с запада судов английский пароход «Suazy», на котором, судя по только что переданной нам инструкции, где-то в четвертом трюме лежит амуниция? Но Аденский залив широк, движение в нем громадное, и мыслимо ли среди всех этих пароходов, проходящих здесь днем и ночью, отыскать какой-нибудь один? Да, наконец, что такое какая-то амуниция в сравнении с теми сотнями тысяч тонн контрабанды, уже благополучно провезенной в Японию, или хотя бы тем грузом, который, арестованный «Смоленском» в июле, был освобожден благодаря слабости нашего правительства? Мы пробыли двое суток в Аденском заливе, крейсируя по курсу Ost – West, удаляясь от Перима миль на 30 и преследуя по возможности каждый пароход, читали при этом его название на корме; ночью для этого пользовались прожектором. 7 января с юга показалось какое-то судно, в котором скоро признали «Изумруда», шедшего к нам. Когда крейсер приблизился, с него передали по семафору: «Получена телеграмма от управляющего Морским министерством (вице-адмирала Федора Карловича Авелана. – Прим. ред.), что искомый пароход прошел давно (sic); начальник отряда приказал вам идти в Джибути».

В Джибути кроме нашего отряда мы застали 12 угольщиков под германским флагом, зафрахтованных нашим правительством. Агент Hamburg-America Line, состоявший при пароходах, жаловался мне на неизвестность, в которой он находится относительно дальнейшей судьбы своей флотилии, которая стоит здесь уже давно, и говорил, что ждет сюда еще пять угольщиков. По его словам, Рожественский или вернется, или простоит на Мадагаскаре до прихода 3-й эскадры. Агент рассказывал еще о беспорядках в России и о сдаче Порт-Артура, что, впрочем, мы узнали уже в Порт-Саиде; новости не из веселых! На другой день «Рион» подошел ближе к берегу и здесь, в течение пяти дней, принял полный запас угля. В то же время стало известно, что «Резвый» окончательно дальше с нами не пойдет. Личный состав миноносца был сильно этим опечален, так как миноносец был, в общем, исправен, – недоставало у него лишь одной лопасти винта, что на тихой воде, приподняв миноносцу корму, нетрудно было исправить. С нашим уходом повторилась Критская история; неизвестно почему, поход откладывался со дня на день, что становилось прямо-таки невыносимо.

20 января меня перевели на «Олег»; в то же утро отряд начал серьезно готовиться покинуть Джибути, и, действительно, в час дня мы снялись с якоря. 22-го вечером отряд остановился по южную сторону мыса Рас-Гафун, – «Изумруд» и миноносцы принимали уголь с «Риона» и «Днепра»; на другой день тронулись дальше. Утром 26-го перешли экватор, и событие это было отпраздновано соответствующим образом. В 7 ч вечера 27-го отряд пришел в Дар-эс-Салаам, где предполагалось произвести погрузку угля – последнюю перед Мадагаскаром. Для этой цели «Олег» ранним утром ошвартовался по борту «Риона», и погрузка началась. Однако немцы на этот раз не только не выказали по отношению к нам той любезности, что в августе, но уже на вторые сутки усиленно настаивали на нашем немедленном уходе, так что 29-го, в 11 ч утра, не вполне закончив погрузку, мы были принуждены уйти.

1 февраля в 8 ч утра на горизонте показались туманные очертания гористого берега Мадагаскара – до острова было миль сорок. Около 10 ч со стороны острова появилась масса дымов, по приближении к которым мы обнаружили нашу эскадру, шедшую в строе фронта нам навстречу: адмирал делал эволюции. Еще несколько времени – и мы разобрали сигнал, поднятый на «Суворове»: «“Олег”, вступить за “Алмазом”», остальным судам отряда также были указаны места в общем строе. Вслед за тем, эволюции продолжались до часу дня. Это присоединение к эскадре – один из счастливейших моментов в моей жизни. Сколько всяких догадок, разноречивых толков и сбивчивых слухов ходило про эскадру Рожественского, особенно после инцидента у Доггер-банки; сколько раз мне приходилось быть свидетелем унижения русского имени во время похода на «Смоленске», сколько пережито тревоги, что мы не догоним Рожественского во время томительно-медленного перехода на Мадагаскар, и, наконец, – вот она эта эскадра, целая и невредимая, совершившая так поразительно удачно длинный переход!

Эволюции в общем делались стройно, но лучше всех были четыре однотипных броненосца, составляющие 1-й броненосный отряд эскадры, предмет особых забот адмирала, – ими нельзя было не залюбоваться; конечно, «Олегу», не имевшему еще навыка в маневрировании, адмирал несколько раз выражал свое неудовольствие. Но вот «Суворов» повернул ко входу в Носи-бе; эволюции были окончены. Мы встали на якорь одними из первых; на судах, проходящих теперь мимо нас, играла музыка, раздавались крики ура, приветствия, – на душе становилось так радостно и весело: сомнений как не бывало, верилось в будущее, в возможность успеха!..

VII

«Наши семь броненосцев с “Нахимовым”, семь крейсеров с “Алмазом”, семь миноносцев и вооруженные транспорты – сила очень большая», – говорил в своем приказе № 29 от 10 января 1905 г. адмирал Рожественский. С присоединением к эскадре судов «догоняющего отряда», в Носи-бе, оказались следующие корабли. Первый броненосный отряд – броненосцы «Князь Суворов» (флаг командующего эскадрой вице-адмирала Рожественского), «Бородино», «Александр III», «Орел». Второй броненосный отряд – броненосцы «Ослябя» (флаг командующего отрядом контр-адмирала фон Фолькерзама), «Сисой Великий», «Наварин», «Адмирал Нахимов». Последний, как вооруженный только артиллерией среднего калибра, хотя и не мог быть отнесен к броненосцам, но будучи лучше забронирован, чем крейсера вообще, и не обладая притом большим ходом, «Нахимов» все же больше подходил к старым броненосцам, чем к крейсерам.

Крейсерский отряд – крейсеры «Алмаз» (флаг командующего отрядом контр-адмирала Энквиста), «Олег», «Аврора», «Дмитрий Донской», «Жемчуг», «Изумруд», «Днепр», «Рион». Разведочный отряд – крейсера «Светлана» (брейд-вымпел командующего отрядом капитана 1 ранга Шеина), «Кубань» (ex-«Augusta Victoria»), «Урал» (ex-«Maria-Theresia»), «Терек» (ex-«Columbia»). Миноносцы – «Безупречный», «Бравый», «Бедовый», «Блестящий», «Буйный», «Бодрый», «Быстрый», «Громкий», «Грозный». Транспорты под военным флагом – «Камчатка» (мастерская), «Анадырь»; Добровольного флота: «Киев» (брейд-вымпел заведующего транспортами, кап. 1 ранга Радлова), «Ярославль», «Воронеж», «Тамбов», «Владимир»; Русского Восточно-Азиатского пароходства: «Корея», «Китай»; Русского общества пароходства и торговли – «Юпитер», «Меркурий», «Метеор» (водолей); Северного общества пароходства: «Князь Горчаков». Буксирный пароход «Русь» (ex-«Rolland»); госпитальное судно «Орел» (Добровольного флота). Таким образом, на рейде собралось 30 судов под военным флагом и 13 под русским коммерческим; кроме того, при эскадре состояли еще немецкие угольщики, состав которых постоянно менялся по мере разгрузки пароходов, а также датские и французские пароходы, доставлявшие эскадре провизию.

Адмирал был прав, конечно, когда, перечисляя в приказе свои главные силы, сказал, что они – «сила очень большая». Но вместе с тем, все прекрасно понимали, что увлекаться большим числом кораблей, составляющих эскадру, не следует, что и в число главных сил вошло много старых судов, могущих принести пользу лишь в общей массе, противопоставить же этих ветеранов даже второклассным судам противника, – по своей защите, более современной артиллерии и скорости хода, далеко их превосходящих, нельзя ни в коем случае.

Сознавалось также, что в крейсерах, в настоящем смысле этого слова, у нас громадный недостаток, так как «Олег», «Аврора», «Жемчуг» и «Изумруд» суда не бронированные и, не имея тяжелой артиллерии, не могут самостоятельно вести бой с сильными крейсерами врага, – старик же тихоход «Донской» и подавно; что разведчики наши – вооруженные пароходы – не удовлетворяют назначению, ибо не в состоянии, благодаря своей слабости, нести службу вдали от эскадры; что миноносцев у нас маловато…

Но что делать, – теперь поздно было рассуждать о тех или других недостатках эскадры, представлявшей из себя собрание чуть ли не последних наличных сил России на море. Приходилось мириться со всеми недочетами, явившимися плодом непонятной судостроительной программы десятка лет, предшествовавших войне, в связи с такой же непонятной внешней политикой России, благодаря которой война с Японией застала нас врасплох, тогда как предвидеть ее можно было давно. Теперь возврата не было, и на эскадре лежала обязанность искупить грехи предшествовавших лет. Там, в России, миллионы людей следили за ее движением, ожидая от нее подвига и считая покинувшие Либаву военные суда, увлекались многозначительной цифрой тридцать, может быть, и не сознавая того, как слабо в боевом отношении большинство из этих судов, и эскадра, понимая всю важность своего назначения, безропотно несла тяготу похода, готовая сразиться с врагом, воодушевленная словами своего адмирала: «Твердо верю, что Бог поможет вам оправдать упования, возлагаемые на вас Царем и Его народом»¹⁵.

Мне никогда не приходилось раньше служить с адмиралом Рожественским, и если не считать нескольких дней маневров в Черном море, осенью 1902 г., когда адмирал, в качестве судьи, находился на крейсере «Память Меркурия», на котором я в то время служил, – встречался я с ним всего раза три, в последний раз – перед назначением его командующим 2-й эскадрой Тихого океана. Но Рожественский всегда был моим любимым адмиралом современного нашего флота. Много я слыхал о его энергии, строгости, подчас суровости, – знал, что это человек большого ума и железной воли, но вместе с тем, о нем говорили и как о человеке в высшей степени справедливом и благородном, джентльмене до мозга костей, и я убедился в последнем сам, встретившись с ним в обществе. Понятно поэтому, как я обрадовался его новому назначению, – да не только я, конечно, но и большинство молодежи, которая, понимая необходимость строгой дисциплины во флоте – что обыкновенно ставилось адмиралу в вину – сумела оценить его остальные качества как человека и адмирала и с того времени, как Рожественский встал во главе эскадры, твердо верила в возможность успеха.

Но так думали далеко не все, и Рожественский, уходя с эскадрой из России, оставил там немало врагов, притихших, может быть, до времени, считая неудобным высказывать свои мнения о человеке, взявшем на себя такую тяжелую и ответственную задачу, в выполнение которой он вложил всю свою энергию, не жалея ни здоровья, ни жизни; в последнем не сомневался никто, кто хоть мало-мальски знал адмирала. С достижением эскадрой Мадагаскара, не была выполнена еще и половина ее задачи, но когда на другой день нашего прихода в Носи-бе, Рожественский посетил «Олег», мы воочию убедились, что ему стоило привести сюда эскадру в исправности и целости, не потеряв по дороге ни одного миноносца. Худой, желтый с ввалившимися глазами, предстал пред нами этот человек, еще год тому назад прекрасно выглядевший и далеко не старый. Но блеск его глаз, голос, полный решимости, и обаяние его внешности, оставшись прежними, производили теперь еще большее впечатление, чем когда-либо.

Помню, вскоре после Гулльского инцидента, в английском издании «Japan's fight for freedom», появился, между прочим, следующий отзыв о нашем адмирале: «…характера он был эксцентричного, раздражительного и легко возбуждаемого, так что временами едва ли был ответственен за свои поступки; он ссорился со всеми и проявлял большую склонность к употреблению жестокости. Действительная его опытность в командовании судами и флотами была не велика, и в его ранней карьере было очень мало того, что могло бы внушить уверенность, что он обладает какими-нибудь замечательными способностями как адмирал. Он был неразборчив в средствах, беспокоен, нетерпелив, – настоящий тип человека в том случае, если бы Россия хотела вызвать осложнения с нейтральными державами. По отношению к Англии и англичанам он чувствовал плохо скрываемое презрение, предполагая, что в случае, если бы он затронул английские интересы, Британское правительство протестовало бы, но больше не предприняло бы ничего. Что такой человек, в командовании грозным флотом, будет опасен невинным людям, не принимающим участия в войне, не тревожило русских бюрократов, и они, в своих инструкциях ему, приложили много труда, чтобы сделать его насколько возможно опасным для всякого, кроме врагов России».

Эта злобная и, конечно, совершенно лживая характеристика адмирала, как я уже сказал, появилась вскоре после загадочного случая у Доггер-банки, случая, в котором, кто бы ни были виновники, Рожественский лишний раз доказал, как свято для него исполнение возложенного на него поручения. Из нее видно, что англичанин, писавший вышеприведенные строки, воспитанный на идее самовластия Англии на море, не может примириться с мыслью, что русские готовы были так энергично отразить всякое нападение на эскадру, и в бессильной злобе старается по возможности очернить командовавшего ею адмирала, не сознавая того, что хула эта может произвести разве только обратное впечатление.

Мне приходилось еще читать, и не только в иностранных газетах, о неслыханной жестокости нашего адмирала по отношению к своим подчиненным, которую он проявил на эскадре; писалось, и не раз, что будто по его приказанию были повешены несколько человек, ослушников его воли. Нужно ли говорить, что это чистейший вымысел его недоброжелателей и что если адмирала и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то это только в мягкости к своим подчиненным, особенно нижним чинам. Рожественский ни разу за все время нашего похода не утвердил ни одного смертного приговора, хотя и бывали случаи, когда таковой, в видах острастки и примера для всех прочих служащих, был прямо необходим.

Приказ адмирала от 15 ноября 1904 г. (№ 155), лучше всяких многих слов выражает его взгляд по этому поводу: «Ко всем преступным деяниям, совершенным на эскадре со времени выхода ее за пределы отечественных вод, для следования к театру военных действий, – гласит этот приказ, – должны применяться законы военного времени. Надеюсь, что не столько страх сильных наказаний, сколько верность долгу службы и присяге подвинет команду держать себя так, как подобает готовящимся совершить великий подвиг, указанный с высоты престола». Правда, адмиралу была предоставлена власть над вольнослужащими на транспортах – в равной мере как и над военными чинами эскадры, и это не могло на первых порах нравиться привыкшим к известного рода вольностям экипажам этих судов; но нельзя же было терпеть на единой эскадре два разных режима. Разумная дисциплина никогда никому не вредила, адмирал же в свою очередь был далек от злоупотребления предоставленной ему властью.

Памятуя урок Порт-Артура, в первые же дни военных действий потерявшего три корабля благодаря плохой организации и выполнению сторожевой и дозорной службы, адмирал неотступно требовал от всех чинов эскадры постоянной бдительности и внимательного наблюдения за горизонтом, за движением посторонних шлюпок на рейде и за поверхностью воды. «И в Порт-Артуре, перед войной, объявлялись правила – как светить, как сторожить, как воздерживаться от ночного шатания и распознавать своих от чужих, – говорит по этому поводу Рожественский (приказ от 16 ноября 1904 г. № 159. – Прим. авт.), – но прожектора светили вяло, сторожевые суда отбывали свой номер, а шатание продолжалось в полном изобилии, так что неприятельские миноносцы могли быть узнаны лишь тогда, когда они выстрелили свои мины. И порт-артурская эскадра проспала свои лучшие три корабля. Тихоокеанский флот сразу оказался обреченным на пассивную самозащиту; и армия, возлагавшая большие надежды на его содействие, охваченная неприятелем из всех освобожденных подступов побережья, стала заливать грехи флота ручьями своей крови».

Каждый день в дозор посылался один из вспомогательных крейсеров для наблюдения за горизонтом, а также два миноносца, стороживших вход на рейд. Ночью в море выходили вооруженные минные катера со всей эскадры, возвращавшиеся к своим кораблям с рассветом. С заходом солнца эскадра ставила сетевое заграждение, и с этим прекращалось всякое сообщение не только с берегом, но и между судами, и шлюпки разрешалось тогда посылать лишь в случае крайней необходимости, и то с личного разрешения командующего. Но и получив это разрешение сигналом, шлюпка отправлялась лишь после того, как с адмиральского корабля сообщались по эскадре: позывные корабля, отправляющего шлюпку, наименование шлюпки и позывные корабля, на который шлюпка посылается; такой же сигнал делал корабль, на который шлюпка была прислана перед приказанием ей отваливать по исполнении поручения. Затем, на всех судах, мимо которых шлюпке надлежало проходить, об этом предупреждались часовые и комендоры дежурных пушек, так как в противном случае ей грозил расстрел.