Текст книги "На крейсерах «Смоленск» и «Олег»"

Кроме этих предосторожностей шлюпки снабжались в ночное время пропуском, а офицеры или нижние чины, командированные на какой-нибудь корабль с поручением, паролем; часовые, окликая шлюпку, опрашивали вместе с тем и пропуск и, не получая ответа, открывали огонь; посланец, не знавший пароля, задерживался. Этим строгим мерам на рейде пришлось подчиниться как экипажам обслуживающих эскадру иностранных пароходов, так и туземцам, которые, впрочем, будучи раза два напуганы выстрелами с наших кораблей, быстро привыкли к существующему режиму¹⁶.

С постановкой сетей, на кораблях били боевую тревогу; проверяли орудийную прислугу, заряжали дежурные пушки и готовили к действию прожектора. Затем тушились лишние огни, и эскадра погружалась во мрак и безмолвие, нарушаемые лишь изредка окриками часовых и отдаленным отблеском лучей прожекторов со сторожевых кораблей. Но наружное спокойствие это было только кажущимся. Иногда минные катера, получив заранее приказание от адмирала, делали среди ночи атаку на эскадру, и тогда, в один миг, корабли открывали боевое освещение и снопы ослепительно ярких лучей, пронизывая мрак ночи, отыскивали по всем направлениям нападающих. Мне приходилось не раз слышать, что такая усиленная охрана эскадры за тысячи миль от неприятеля совершенно излишня и что такой постоянной бдительностью только напрасно напрягаются нервы и без того уставшего ее личного состава. Но я думаю, что было бы более чем преступно потерять хотя бы один какой-нибудь корабль теперь, когда число их было и так невелико, в силу личного покоя нескольких лиц, тем более, что близость подозрительных судов к месту расположения эскадры не было делом невозможным, доказательством чего служит то обстоятельство, что на телеграфных станциях дозорных крейсеров сплошь и рядом появлялись какие-то непонятные знаки.

Стоянка в Носи-бе действительно была чрезвычайно тяжелая для личного состава эскадры. Впрочем, тогда это как-то не сознавалось, – потому ли, что не было на то времени или просто всяким понималось, что все, что теперь делается, необходимо для обеспечения дальнейшего нашего успеха, – сказать не берусь. Знаю, что у нас на «Олеге», где кают-компания слилась в единую, тесную семью, никогда не подымалось ропота на тяжесть службы, и мне ни разу не приходилось слышать малодушного голоса, высказывающегося за возвращение в Россию или осуждавшего распоряжения командующего. Последнего все любили и уважали, и общее желание было, чтобы хватило у него сил довести дело до конца, так как кроме Рожественского мы не считали никого из прочих русских адмиралов способным совершить этот подвиг.

Вставали мы в 5–5 ч 30 мин утра и по сигналу с «Суворова» убирали сетевое заграждение. Затем команда посылалась на все гребные суда, причем шлюпки должны были под веслами обойти всю эскадру; к кораблю возвращались в восьмом часу, когда начинало уже палить солнце. После восьми часов, когда на судах начинается день, с судов эскадры отправлялись барказы на транспорты – за грузами. Принимать что-нибудь на корабль приходилось почти ежедневно; то какие-нибудь жизненные припасы, то разные материалы, то, наконец, воду с берега, – я уж не говорю про то, что почти каждую неделю суда эскадры грузили уголь, с расчетом иметь его всегда полный запас, и для этой цели на транспорты, где было мало своей команды, посылались с линейных судов наряды, которые и производили погрузку, оставаясь на транспорте иногда по несколько дней. Заниматься поэтому чем-нибудь посторонним почти не приходилось, съезжать на берег – тем паче. Впрочем, в будний день съезд на берег разрешался лишь до 12 ч дня, в праздники – до 6 ч вечера, да и то офицерам; команда на берег не увольнялась, кроме больных, которые небольшими группами отпускались погулять в сопровождении доктора и съезжая с корабля ранним утром, к полудню обязаны были возвращаться обратно.

Так проходили день за днем, но, конечно, не занятия эти были причиной трудности службы. Страшная жара в течение дня, при сыром, настоящем тепличном воздухе и почти постоянном маловетрии, – вот что было этому причиной. Целый день приходилось торчать на палящем солнце, что, конечно, страшно расслабляло организм, а вечером, когда после захода солнца делалось несколько легче на воздухе, во внутренних помещениях корабля, накалившихся за день, становилось невыносимо. Еле выдерживая обеденное время в кают-компании при 30-градусной температуре, мы все спешили на задний мостик, превратившийся у нас, в силу климатических условий, в офицерский клуб. Здесь мы и спали, хотя, по правде сказать, проспать целиком всю ночь без перерыва удавалось чрезвычайно редко. Только что, бывало, ляжешь и забудешься, как сквозь сон слышишь над головой шорох падающих на тент крупных капель дождя, сначала редких, потом более частых и, наконец, шум ливня и потоков низвергающейся отовсюду воды окончательно заставляют проснуться. Подымаются смех, ругань, суматоха. Прибегают вестовые и под проливным дождем тащат вниз подушки и одеяла; публика собирается в кают-компании и, так как все принадлежности сна промокли до нитки, располагается здесь как попало: на диванах, в креслах, на стульях, и через несколько минут уже все спят. Некоторые, более терпеливые, дожидаются, пока ливень пройдет (он никогда не длился более часу), и снова отправляются наверх.

Эти инциденты повторялись ежедневно, и все-таки каждый вечер мы укладывались наверху и, глядя на ясное с вечера небо, успокаивали себя, что «сегодня дождя не будет». Климат в Носи-бе не здоровый; среди команды было немало смертных случаев, – болели, впрочем, и офицеры; были и сумасшедшие, не выдерживавшие такой жизни. Всех умерших хоронили в море. Для этого назначался миноносец, который утром подходил к госпиталю «Орел», принимал покойника и, пройдя малым ходом между линиями судов, выходил в море. На судах в это время играли «Коль славен», стояли во фронте команда и офицеры, а за миноносцем следовали обыкновенно катера с командиром корабля, на котором состоял покойный, и другими начальствующими лицами. Похороны эти вызывали всегда чувство тяжелой грусти: уйти так далеко от родных берегов, чтобы, не достигнув цели, умереть среди чужих людей, – какая трагедия! А кругом ликует природа в самых роскошных своих проявлениях; живописные острова, покрытые ярко-зеленой растительностью тропиков, спускающейся до воды; причудливые силуэты далеких гор на горизонте и безмятежный залив – синий, синий, манящий, ласковый…

Я уже говорил, что на судах эскадры постоянно поддерживался полный запас угля, для того, чтобы этот важный элемент ее подвижности во всякое время был бы в полной исправности. Из угля мы, так сказать, не выходили, и на эту, действительно важную, статью было обращено особенное внимание командующего. Начну с того, что корабли должны были принимать уголь в количестве, двойном против того, на который были рассчитаны их угольные ямы, и вопрос – куда девать этот неожиданный груз, сначала ставил в тупик многих командиров. Но адмирал, в своем приказе № 138 от 27 октября 1904 г., указал, как можно разместить этот лишний уголь, и кончилось тем, что, например, броненосцы типа «Бородино» принимали 2500 тонн вместо положенных 1250, «Олег» – 1700 вместо 1200, и т. д.

Углем засыпали жилые палубы, помещения минных аппаратов, проходы между кожухами, бани, сушилки, – где в мешках, а где просто насыпая горки. На некоторых судах горы угля виднелись на юте, на других, где внутренние помещения были тесны, под уголь отделялась часть кают-компании и этими запасами пополнялись угольные ямы, по мере расхода из них топлива. Но настаивая на том, чтобы угля принималось по возможности больше, адмирал требовал также, чтобы погрузка производилась возможно быстрее. Для этого, для всякого типа судов, была выработана норма часовой скорости, как при якорной стоянке, когда грузились встав борт о борт с транспортом, так и в море, при доставке угля на судно при помощи барказов и специальных ботов, и каждый час грузившийся корабль обязан был сигналом показывать принятое им за это время количество угля. Команда корабля, превысившего норму скорости погрузки, получала денежную премию, а медленная погрузка вызывала всегда сильное неудовольствие адмирала. Понятно поэтому, что еще задолго до начала погрузки принимались все меры к тому, чтобы по поднятии «Суворовым» сигнала – «Начать погрузку», тотчас же приступить к ней безо всякой задержки, и, когда к борту подходил транспорт, начиналась настоящая вакханалия угля.

Уголь был повсюду; густое облако черной пыли окутывало оба судна, и в этом облаке носились с мешками черные мокрые от жары люди, трещали лебедки, лязгали лопаты. Офицеры и матросы работали одинаково, не обращая внимания на палящий зной и на усталость. Зато с какой радостью все взоры обращались на нок рея, когда по пробитии склянок (судовой колокол, которым отбивают каждые полчаса. – Прим. авт.) там взвивался сигнал, показывающий, что за минувший час принято гораздо больше, чем полагается по норме.

Помню, у нас на «Олеге», в Носи-бе, в одну из погрузок с угольщика принято было за последний час 108 тонн, цифра действительно почтенная, – что за ликование поднялось тогда, особенно когда с «Суворова» на это проследовала благодарность! Конечно, благодаря таким большим запасам угля суда были перегружены до последней степени: броненосцы типа «Бородино» сели в воду настолько, что палуба их кормовых балконов оказалась почти вровень с поверхностью воды; «Олег» ушел в воду на три фута ниже ватерлинии, и это обстоятельство было во вред как морским, так и боевым качествам судов. Но на предстоящем переходе мы не ожидали встретить свежие погоды, и до входа в Тихий океан столкновение с неприятелем не казалось возможным; несомненно же, что большой запас топлива увеличивал район действия эскадры и гарантировал ее от всяких неожиданностей в случае потери угольщиков или внезапной необходимости с ними расстаться.

С водой приходилось также немало возиться. При эскадре был специальный водолей («Метеор»), с сильными опреснителями, но, конечно, один он не мог обслуживать все суда. Приказ же Рожественского предписывал, чтобы во время стоянки в Носи-бе количество пресной воды на судах не уменьшалось, а увеличивалось, причем адмиралом было указано на ежедневные ливни, при помощи которых эти запасы могут пополняться. Дождевую воду собирали в шлюпки, обрезы, ведра, но, конечно, таким способом, принимая во внимание кратковременность дождя, невозможно было покрыть даже суточного расхода воды и пришлось искать ее на берегу.

На острове, соседнем с тем, на котором расположен городок Гелвилль (Helville), нашли эту воду. Островок этот представлял из себя конический холм, сверху донизу поросший тропическим лесом, настолько густым, что через него приходилось продираться и внутри его, в самый зной, было прохладно, так как солнечные лучи не проникали сквозь листву. Здесь, у подошвы холма, отыскали струю прозрачной, холодной воды, сбегающей сверху, где, по всей вероятности, находился ключ. На берегу вырыли небольшой бассейн и направили в него драгоценную струйку; приходили барказы, становились на дрек (якорь, которым снабжаются шлюпки. – Прим. авт.) под берегом; к бассейну приводили шланги, и вода самотеком бежала в шлюпку. Экскурсии эти были очень приятны, так как с ними был связан отдых от погрузок, прогулка в прохладе сказочного леса, под пение тысячи самых разнообразных, ярко окрашенных птиц и возможность пополоскаться в чистой, студеной воде. Свежую провизию, главным образом мясо, эскадра получала с берега. Говорили, что для этой цели быков гнали сюда чуть ли не со всего Мадагаскара и, конечно, поставщики, понимая, что в данном случае хозяевами положения являются они, запрашивали какие угодно цены.

Городишко Гелвилль прямо-таки разбогател благодаря стоянке эскадры в Носи-бе. В обыкновенное время сюда заходили, да и то чрезвычайно редко, только пароходы Messagerie Maritime, и цветное население городка вело самую ничтожную торговлю на островах; теперь же, Бог весть откуда, появилась масса лавок и с каждым днем их открывалось все больше и больше, а под конец нашей стоянки открылось даже учреждение, носящее громкое название «кафе-шантан». Лавчонки пестрели русскими вывесками, вроде «русский магазин», «Скопелитис поставщик флота» и проч.: держали их авантюристы всевозможных национальностей, но все с конечной целью – разбогатеть на русский счет. Торговали всякой дрянью, запрашивая невозможные цены, но торговля все же шла прекрасно, доказательством чего служило вырастание все новых предприятий, с самыми убедительными вывесками. Вообще, за время двухмесячной стоянки эскадры Носи-бе совершенно обрусел; даже почтовый чиновник, давая расписку на заказное письмо, желая щегольнуть своим знанием русского языка, прописывал часто место назначения письма русскими буквами.

В конце декабря к эскадре присоединился большой пароход «Esperance» с тушами мороженого мяса, но чуть ли не в самый день прихода парохода на нем испортились рефрижераторы, и дорогое мясо начало гнить. «Esperance» после этого каждый день выходил в море выбрасывать свой груз, и эскадра осталась бы на предстоящем переходе без необходимых запасов, если бы перед самым уходом нашим из Носи-бе не подоспел немецкий (Гинсбурга¹⁷) пароход «Regina». Почта в Носи-бе, конечно, также усиленно работала с приходом русской эскадры; уже через несколько недель в местной почтовой конторе обнаружился недостаток в марках в 25 сантимов и более мелких, и на простое письмо приходилось, поэтому, наклеивать марки в 40 и 50 сантимов, но и те скоро пришли к концу. Телеграфа здесь не было, и телеграммы отправлялись из порта Маюнга (на северной оконечности Мадагаскара), куда их доставляли на миноносцах.

Вначале адмирал несколько раз ходил на эволюции и стрельбу, но потом это было оставлено, так как за невозможностью где бы то ни было пополнить запасы снарядов приходилось их беречь, а кроме того, водолазы со всей эскадры было приступили к очистке подводной части судов – работе большой важности, ибо, за неимением на Мадагаскаре дока, придуманный адмиралом способ являлся единственным для облегчения судов от этого лишнего груза, сильно влияющего на их скорость. Насколько работа эта оказалась действительной и хорошо выполненной, доказывает то обстоятельство, что когда, спустя восемь месяцев, «Олег» вошел в док в Сайгоне, подводная часть крейсера почти не нуждалась в очистке.

26 февраля к эскадре присоединился военный транспорт «Иртыш», и больше ожидать было некого. Тем не менее, о дне нашего ухода не было решительно ничего известно, и даже никто не мог с уверенностью сказать – идем ли мы на Восток или будем возвращаться вспять; последний слух упорно держался на эскадре, хотя ему никто не верил, как не верили и агентским телеграммам подобного же содержания. Наконец, 2 марта, по окончании совещания флагманов и командиров, приглашенных для этого на «Суворов», стало известно, что уход эскадры назначается на завтра. Ранним утром мне пришлось отправиться с нашей командой на транспорт «Князь Горчаков», который должен был как можно быстрее принять остаточный уголь с немецкого парохода, так как последний, как и все иностранные угольщики, несшие службу при эскадре, сегодня отпускался. Грузили до полдня, когда приказано было возвращаться на крейсер. Эскадра уже готовилась к походу: из труб валил дым, канаты были подтянуты, шлюпки подняты и с «Суворова» сигналили диспозицию и условия предстоящего плаванья. В 3 ч дня все снялись и через некоторое время, когда, выйдя на простор, корабли перестроились в походный строй, с «Суворова» показали: «Курс NO23, ход 5 узлов».

VIII

 
…И бабища будто на камне сидит,
       Считает суда и смеется, –
«Плывите, плывите», она говорит,
     Домой ни один не вернется!
 

А. Толстой. «Три побоища»

Берега Мадагаскара скрылись. Эскадра, вытянувшись теперь в две бесконечные линии, представляла из себя красивое зрелище. С «Олега», шедшего по диспозиции в замке, виднелись обе ее колонны, сходящиеся далеко, далеко в одной точке, – это была «Светлана», шедшая головной; а когда стемнело и на кораблях зажглись огни, то казалось, что впереди длинная освещенная улица, и весело становилось смотреть на равноотстоящие друг от друга светящиеся точки, на горизонте еле заметные, ближе – более яркие, отчетливо обозначающие идущие корабли.

На другое утро «Суворов» лег на NO 60°, а после полудня еще склонился к Ost и прибавил ход до 7 узлов. Теперь уже не было никакого сомнения, что все слухи о нашем возвращении в Россию были чистейшей выдумкой; эскадра шла исполнить свое назначение, и возникал лишь вопрос: какой путь будет избран адмиралом для прохода в Китайское море – Зондский пролив или Малаккский? 5 марта с «Суворова» было приказано транспортам взять на буксир миноносцы, и благодаря тому что дело буксировки миноносцев не было еще налажено, эскадре несколько раз приходилось стопорить машины, и продвигались мы, поэтому, чрезвычайно медленно; так, например, в это утро, за время моей вахты с 8 до 12 часов, пройдено лишь 13 миль. Оборвется у миноносца буксир – транспорт, его тащивший, сигналом доносит о случившемся на «Суворов»; «Суворов», а за ним и эскадра, останавливаются, а оторвавшийся миноносец тем временем уже далеко позади беспомощно качается на зыби. Потом, подняв пары, он догоняет эскадру, снова принимает буксир, и, когда все готово, по сигналу с «Суворова», все трогаются дальше.

Случаи эти вначале были очень часты, но потом дело так наладилось, что они не повторялись и при большом волнении. Особенно же неприятно было, когда транспорты теряли свои миноносцы ночью. «Олегу», с которого лучше, чем откуда бы то ни было, можно было наблюдать за арьергардом эскадры, состоящем из транспортов, было вменено в обязанность, с наступлением темноты, каждый час передавать по телеграфу на «Суворов» об их состоянии и, конечно, мы следили за ними вовсю и всякое лыко ставили в строку. Что в колонне произошло расстройство, – видно было по тому, что правильная цепь огней оказывалась нарушенной, но причину этого беспорядка выяснить можно было не сразу, и часто, раньше, чем удавалось разобрать, что случилось, крейсер уже равнялся с миноносцем, на котором горел сигнал о бедствии. Что это за миноносец и кто из транспортов его буксировал, предстояло еще выяснить, а с «Суворова» уже запрашивали о причине беспорядка и требовали скорого ответа.

8 марта была первая погрузка угля в море. О предстоящей погрузке эскадра предупреждалась обыкновенно накануне; кроме того, существовало расписание, какому кораблю, с какого транспорта надлежит грузиться. Таким образом, когда рано утром, обыкновенно в 6 часов, на «Суворове» взвивался сигнал – «Начать погрузку угля», всякий корабль знал, что ему надо делать. Транспорты размыкались и стопорили машины; боевые суда подходили к ним на близкое расстояние. Вспомогательные крейсера, благодаря своим большим запасам угля, не нуждающиеся в таком частом пополнении их, удалялись от эскадры во все стороны, чтобы следить за горизонтом. Затем на кораблях и транспортах спускали барказы, боты и паровые катера, на которых пары были уже готовы; катера брали на буксир шлюпки и подвозили их к транспортам, доставляя притом и людей, и погрузка начиналась. Здесь, как и на якоре, грузящие корабли обязаны были сообщать о принятом в течение часа количестве угля, и надобно было торопиться вовсю, чтобы не отстать от установленной нормы.

Конечно, в море быстрая погрузка являлась делом гораздо более трудным, чем на якоре, и вместе с тем далеко не безопасным. Приходилось, стоя у борта качающегося на зыби транспорта, принимать спускающуюся сверху пачку угольных мешков, во все стороны болтающихся в воздухе, долго не попадая в ныряющую на волне шлюпку. Случалось, что, ударяясь с размаха о борт транспорта, мешки рвались и стоящих в шлюпке обсыпало углем или, не выждав момента, груз стравливался мимо барказа в воду, причем, частью повисши на его борту, он кренил шлюпку, которую захлестывала волна. Последнее случалось особенно часто в то время, когда уже наполненным шлюпкам, идущим на буксире катера к своему кораблю, приходилось становиться вдоль зыби. Специальные железные боты, имевшиеся на транспортах, оказались теперь совершенно непригодными: боты были плоскодонны и потому на волне держались плохо и исправно заливались; несколько ботов, таким образом, пошли ко дну со всем своим грузом. Не меньшие затруднения испытывались и при выгрузке подвезенного угля на корабль; чтобы выгрузка эта не задерживала общего хода работ, здесь приходилось пускать в ход изобретательность, так как стрела, установленная для подъема катеров, одна не могла справиться с делом. Погрузка продолжалась часов 12–13 беспрерывно, и заканчивалась по сигналу с «Суворова», вслед за которым шлюпки поспешно возвращались к борту, подымались катера и барказы; корабли занимали свои места, и эскадра трогалась в путь. Конечно, погрузки эти, благодаря всем затруднениям, требовали большого навыка, чтобы быть успешными, и в первый раз на «Олеге» было принято всего 130 тонн, зато в последующие – всегда более двухсот. Броненосцы первого отряда, располагающие большими средствами для перевозки угля и подъема его на корабль, грузили потом свыше 40 тонн в час. На этом переходе до Зондского архипелага было еще 4 погрузки; 10, 15, 16 и 21 марта; таким образом, запасы угля на боевых судах не истощались, а оставались все время приблизительно в одном и том же состоянии.

Погода в океане была благоприятная; жарких солнечных дней, таких как на Мадагаскаре, было очень мало. Небо в большинстве случаев было серенькое, но не свинцово-серое, тяжелое, давящее, а испещренное легкими облачками самых разнообразных и причудливых форм и рисунков. Эти облака, группируясь к вечеру на западе, давали при огненном закате солнца такой восхитительный пейзаж, что смотришь – и не налюбуешься. Свежих погод не встречали; ветер дул ровный и слабый, преимущественно NW, часто перепадал дождичек, иногда проносились ливни. Но зыбь в океане никогда не прекращалась, и бывали дни, когда из-за крупной волны приходилось откладывать погрузку угля, назначенную накануне. Курс эскадры пересекал океан в такой его части, где не ходят никакие пароходы и на горизонте ни разу не замечалось ни судна, ни дыма. С заходом солнца, однако, не раз тот или другой корабль усматривал вдали огонь, о чем и доносили на «Суворов». Часто эти «огни» оказывались самыми настоящими звездами, восходящими или заходящими, но случалось и так, что, благодаря своей неподвижности, таинственные огни ни в коем случае не могли быть подведены под эту категорию и тогда за ними усиленно следили из поднятых на судовых мачтах бочек. Впрочем, и тут трудно было утверждать, что замеченный на горизонте свет есть настоящий судовой огонь: в море, в этом отношении, чрезвычайно легко впасть в ошибку, и я заметил, что почти всегда, когда ожидаешь открыть на горизонте огонь маяка или берег, после напряженного рассматривания загадочной дали, в конце концов их непременно отыщет услужливое воображение. Для наблюдения за горизонтом боевым судам эскадры было приказано утвердить, возможно выше, на фок-мачтах бочку или ящик, могущие вместить в себе человека. На «Олеге» для этой цели приспособили под фор-салингом (вторая снизу площадка на передней мачте. – Прим. авт.) бочку, в которой и сидел вахтенный подручный сигнальщик. В бочке был установлен телефон, соединенный с ходовой рубкой, и человек наверху, разглядывая в бинокль горизонт, сообщал в рубку по телефону о результатах своих наблюдений. Для защиты наблюдателя от солнца и дождя над бочкой устроили род крыши из парусины.

На погрузке угля 21 марта выяснилось, где адмирал предполагает сделать ближайшую остановку. Приказ, доставленный на суда при помощи «Руси», содержал в себе диспозицию судов в бухте Камран (Kamranh), расположенной на берегу французского Аннама, милях в 160 на NO от г. Сайгона. Офицеры с «Суворова» рассказывали, что Рожественский считает вполне вероятной встречу с японцами еще до прихода в эту бухту, и что адмирал, нервы которого и раньше были раздерганы, с самого Мадагаскара спит по ночам в кресле на мостике и вообще отдыхает очень мало, что, конечно, гибельно отражается на его здоровье. В тот же день обнаружилось, что эскадра пойдет Малаккским проливом. Наступали решительные минуты: скоро мы должны были вступить на театр военных действий.

Днем 22-го эскадра перестроилась в более короткий походный порядок: переданный сегодня по телеграфу приказ адмирала (№ 171 от 22 марта 1905 г.) заключал в себе, между прочим, следующие знаменательные слова: «…пока корабль не взорван, воспрещается выходить из строя». На крейсере начали понемногу готовиться к бою: убирали лишнее дерево, делали импровизированные защиты из сетей заграждения, стального троса и коек. В кают-компании был собран военный совет, под председательством командира (Леонида Федоровича Добротворского. – Прим. ред.), для выяснения способов наилучшей защиты слабых частей корабля, а также мер, необходимых для уничтожения крейсера, буде того потребуют обстоятельства. Но я не замечал какой-либо тревоги среди лиц, меня окружавших. Лично мое настроение было какое-то поразительно спокойное, грустное, грустное. Много вспоминал я тогда почему-то о своем детстве, этих давних золотых днях, канувших в вечность, много думал о далеких своих, оставшихся в России. В мыслях моих о будущем не было ни горечи, ни страха. Было что-то неуклонное и, вместе с тем, увлекающее в движении эскадры, среди которой шел наш крейсер, и, чувствуя себя и свой корабль частью этого громадного тела, трудно было мысленно расчленить одно от другого; картина же движущейся массы судов так пригляделась, что как-то не верилось, что развязка близка и скоро все должно измениться.

В 7 ч утра 23 марта, находясь на середине пролива между NW оконечностью Суматры и южным островом Никобарской группы, эскадра легла на Ost, в Малаккский пролив. Днем транспорты отдали буксиры, и миноносцы пошли самостоятельно, заняв места между броненосцами и транспортами; таким образом, эскадра шла теперь шестью колоннами. Горизонт был по-прежнему чист – ни дыма, ни паруса. Только горы Суматры величаво подымались в голубой дали, теряясь своими вершинами в курчавых облаках. Вечером наблюдался удивительный закат; когда зашло солнце и на западе стало бледнеть зарево пожара, оттуда поднялись по всему небу огненные расходящиеся лучи, являя удивительное сходство с символом Японии – страны восходящего солнца. Знамение это оставалось позади, а впереди уже зажглись яркие звезды; что это, пророчество?.. С наступлением темноты сегодня зажгли одни лишь отличительные огни. Поздно вечером на броненосце «Орел» лопнула паровая труба, и этот случай задержал эскадру на 1 ч 30 мин, после чего броненосец, слава Богу, снова вступил в строй. И раньше, почти ежедневно, на каком-нибудь из судов происходили подобные случайности, но тогда, будучи далеко от берегов и возможности встретить кого бы то ни было, они как-то не пугали, – теперь же всякая задержка могла повлечь за собой самые неожиданные последствия, а серьезная авария одного из кораблей была бы крупным несчастьем. Начиная со следующего дня, когда эскадра была уже в проливе, навстречу нам начали попадаться пароходы и парусники. В 5 ч дня «Жемчуг» просигналил: «Вижу неприятельский флот на SO 30°», но флот этот оказался идущим на пересечку пароходом, который сильно дымил. Ночью между судами эскадры заплуталась каботажная шхуна, шедшая без огней; ее заметили, и несколько кораблей сразу открыли по ней освещение. На шхуне, где бодрствовал, наверно, один только рулевой, произошло смятение: она вышла из ветра и остановилась на дороге, не зная, что предпринять. Дежурному миноносцу пришлось вывести ее на чистую воду, после чего все снова погрузилось во мрак.

По мере приближения эскадры к узкой части пролива пароходы попадались все чаще. Возможно было, что здесь японцами будет сделана попытка произвести на нас нападение, чтобы ослабить наши силы еще до вступления эскадры в Китайское море. Они могли выбрать для этого ночное время, когда молодая еще луна светила мало, и, выследив днем с коммерческого парохода расположение и курс эскадры, с наступлением темноты сделать атаку, воспользовавшись для этой цели подводными лодками. Впрочем, относительно возможности такого нападения здесь, мнения разделялись, и лично мне казалось, что в проливе эскадре опасаться во всяком случае нечего. К чему японцам разбрасывать свои силы так далеко от своей базы и предупреждать события действиями, не гарантирующими несомненного успеха? Им было известно, что единственный в районе военных действий русский порт Владивосток есть конечная цель эскадры, а также и то, что русским судам не достигнуть его иначе, как минуя какими бы путями ни было, острова Японии. Стоило ли, поэтому, предпринимать что-либо за тысячи миль от своих берегов, когда рано или поздно эскадра адмирала Рожественского сама прибудет в японские воды и даст японцам возможность вступить с ней в бой при наивыгоднейших для них условиях?

Сингапур был уже близко. 26 марта, в третьем часу дня, эскадра проходила его, не уменьшая хода и не изменяя своего строя. Навстречу нам от берега отделился пароходик под русским консульским флагом: короткое время продержавшись около «Суворова», пароходик пропустил мимо себя все корабли и поравнялся затем с «Олегом», шедшим концевым. Консул, стоявший на палубе, сообщил на крейсер, что о появлении эскадры в проливе стало известно лишь сегодня, в 6 ч утра; что японские подводные лодки очевидно прозевали нас, выжидая прохода русских судов у Batang (может быть, Padang – не расслышал); что флот их стоит на севере острова Борнео, очевидно предполагая, что Рожественский пройдет Зондским проливом. Консул передавал еще, что Небогатов с 3-й эскадрой уже 4 дня тому назад пришел в Джибути, а на суше дела у нас идут по-старому – неважно. Я не имел возможности впоследствии проверить достоверность известий консула, касающихся присутствия в проливе японских подводных лодок, нам более уже не страшных, и флота у берегов Борнео, с которым эскадра легко могла теперь встретиться, – но верили мы им тогда безусловно, и радуясь, что так удачно проскочили пролив, ждали грядущих событий, могущих произойти раньше, чем все на это рассчитывали¹⁸.

В седьмом часу вечера эскадра вышла из Малаккского пролива и взяла курс на остров Анамба. Развязка приближалась, но настроение на корабле было по-прежнему спокойное – ни тени тревоги или излишней нервозности, и вечером, когда большинство офицеров собралось, как и всегда, в своем клубе на заднем мостике крейсера, мы весело болтали о событиях дня. Говорили о том, что сегодня весь мир узнает о выходе в Южно-Китайское море эскадры, три с половиной недели пропадавшей в океане; говорили об удаче нашего беспримерного в истории парового флота похода, о том, как ловко были обмануты японцы, никак не ожидавшие с нашей стороны такого смелого шага и ожидавшие Рожественского в Зондском проливе, и высказывали при этом предположение, что завтра в газетах появится, наверно, Рейтеровское сообщение такого содержания: «Сингапур. С утра слышится гром канонады из тяжелых орудий в северо-восточном направлении; предполагают, что эскадра Рожественского встретилась с японским флотом». Разошлись мы, как всегда, поздно и в самом лучшем настроении духа.