Текст книги "Рядовой Рекс (сборник)"

Глава X

– В ночь на пятое, в ночь на пятое, – барабаня пальцами по гладко выбритой голове, повторял комдив. – Ты это гарантируешь?

– Шульц врать не будет, – ответил Громов.

– Почему? – сверкнул глазами комдив.

– Интуиция.

– Что-о?! – привстал полковник Саясин и возмущенно хлопнул по столу. – Интуиция?! И это говорит командир разведки?! Да ты понимаешь, что значат показания Шульца? Ты хоть представляешь, что будет, если интуиция тебя подведет?! А если немцы затеяли провокацию? Если Шульца подсунули? Уж больно легко ты его взял. Да и разговорчив он не в меру. Сиди, сиди, не ерепенься! – прикрикнул комдив. – Нет, капитан, так дело не пойдет. Что я буду докладывать туда? – выразительно ткнул он в потолок блиндажа. – Молчишь?.. То-то! Ты же не первый год в разведке, – продолжал он уже мягче, – и отлично знаешь: враг не глупее нас с тобой. Одна история с Рексом чего стоит! Честно говоря, до сих пор не понимаю, почему он бросился не на тебя. Может, наша тушенка вкуснее немецкой?..

Виктор молчал. Он сам многого не понимал – ни в поведении Рекса, ни в поведении Шульца. То, что Рекс по-настоящему любил старого хозяина, ясно. Да и Шульц искренне привязан к своему Гектору, то бишь Рексу. «Почему же в критический момент Рекс бросился не на меня?.. Да ну их к черту, эти собачьи дела! – резко оборвал себя Громов. – Сейчас не до них. Комдив прав. Надо действовать, а я разнюнился».

– Товарищ полковник, – поднялся Громов. – Нужно брать контрольного «языка». И немедленно! Врал Шульц или не врал, но не принимать во внимание его показания нельзя. В любом случае времени у нас в обрез. Разрешите действовать?

– Это другой разговор. Действуйте, капитан. Действуйте и помните: счет идет на минуты. Шульца я отправил в штаб армии, его показания уже на столе командарма, а то и выше. Опровергнуть их или подтвердить должны вы – на нашем участке больше просто некому. Ни на секунду не забывайте, какие важные решения могут последовать вслед за этим.

Громов выскочил из блиндажа и побежал в расположение разведроты. По пути он с кем-то здоровался, отвечал на вопросы, но ни разу не сбился с бега на шаг. И хотя он понимал, что капитану негоже так носиться, к тому же каждому ясно: если разведка забегала, значит, что-то затевается, но ничего не мог с собой поделать. Так уж он был устроен. Его закадычный друг доктор Васильев не раз, посмеиваясь, говорил: «Ты, Витя, представляешь собой редчайший психофизический тип. Знаешь, есть такая загадка: что быстрей всего на свете? Ответ: мысль. Так вот у тебя действия опережают мысль. Обычно из таких людей получаются дуэлянты, авантюристы и жонглеры. Нет, я серьезно. Хороший фехтовальщик ведь не думает, куда лучше нанести укол: пока он сообразит, прикинет шансы, его самого проткнут. Так же и жонглер. Да-да, и боксер, – заметив, что Виктор хочет перебить, дополнил он. – Но у таких людей масса жизненных проблем: им все время приходится извиняться за свои поступки, а иногда и проступки. Скажешь, не так? Сделаешь что-нибудь сгоряча, а потом прикинешь на досуге: или человека обидел, или вещь испортил, или… Так что ты, Витя, притормаживай. А еще лучше – вообще остановись и подумай, надо ли спешить».

Совет Васильева не пропал даром. С некоторых пор Виктор набрасывал примерный план действий, а уж потом… с легкой душой его ломал и делал, как велело сердце. Вот и сейчас, добежав до расположения роты, он перешел на шаг, даже сорвал прутик и неторопливо, постегивая себя по сапогу, направился к своему блиндажу.

У входа его встретил Рекс. Он так ожидающе-тревожно и преданно смотрел на хозяина, так мелко перебирал от нетерпения передними лапами, уши торчали так вопрошающе, а хвост выделывал такие замысловатые кренделя, что у Громова дрогнуло сердце и потеплело на душе. «Вот это друг, – подумал он. – Этот не подведет». Но где-то в тайниках души точил червячок сомнения: «Наверное, так же был уверен в нем и Шульц».

Виктор подозвал Рекса. Тот радостно бросился ему на грудь, лизнул в щеку, но тут же вспомнил, что он на службе, пристроился у левого бедра и зашагал в ногу с хозяином, озираясь по сторонам. Служба есть служба, и надо быть начеку – уж что-что, а это Рекс понимал.

Виктор спустился в прохладный блиндаж, снял портупею и упал на топчан.

«Итак, контрольный “язык”, – думал он. – Кто же нам нужен? Только не тыловик вроде Шульца. На передовой другая жизнь и другие люди. Знают они порой меньше тыловиков, но нюх на перемены, тем более если речь идет о наступлении, у людей с передовой особый. И наш солдат, и немецкий по разным мелким признакам точно знает, что его ждет. Даже фляжка шнапса и плитка шоколада говорят о предстоящем немецком наступлении. А машины у наших медсанбатов, с которых по ночам сгружают тонны бинтов и медикаментов, разве не признак того, что вот-вот грянут бои? Короче говоря, забираться в глубь обороны не надо. “Язык” нужен тепленький, из первой траншеи. Значит, идти придется на “Шапку”. Теоретически, дохлый номер, высота укреплена так основательно, что к ней не подступиться. Но другого выхода нет».

Виктор вскочил, чтобы отдать необходимые распоряжения. Но в последний момент изменил решение: «Стоп, капитан, не суетись. Сперва осмотримся на местности».

Через час группа разведчиков была в первой траншее. Понимая, что наши окопы, ячейки и ходы сообщения хорошо просматриваются с высоты, расположенной в каком-то километре, Громов велел пробираться вперед по одному и с разных направлений. Когда все были на месте, Виктор разделил передний край немецкой обороны на сектора и приказал вести наблюдение с одной-единственной задачей: найти блиндаж, пулеметное гнездо или окоп, к которым можно подобраться с наименьшим риском.

День шел к концу, а передний край фашистов будто вымер. Ночью идти в поиск, а куда? Разведчики хорошо знали, что работать на авось нельзя, поэтому они не отрывались от биноклей.

Выручил молоденький командир стрелкового взвода.

– Товарищ капитан, – обратился он к Громову, старательно потирая то место, где должны расти усы, – если я правильно понял вашу задачу, могу помочь.

Виктор мысленно чертыхнулся: он очень не любил, когда планы разведки становились известны посторонним, – и нехотя сказал:

– Слушаю вас, лейтенант.

– Видите пенечек?

– Вижу.

– Под ним пулеметное гнездо. Днем там никого, но как только начинает темнеть, немцы выставляют «ночника». Стоит у нас чему-нибудь шевельнуться, тот сразу открывает огонь. Солдат там молодой, необстрелянный.

– Почему вы так решили?

– Бьет длинными очередями. И почти не целится. Ему все время кажется, что русские под носом, – вот он и лупит в землю прямо перед собой.

Громов с уважением посмотрел на лейтенанта. «Вот тебе и молодой, – подумал он. – Глаз у парня наметанный. И голова отличная. Далеко пойдет». Виктор с неожиданной теплотой вгляделся в мальчишески-строгие глаза лейтенанта и вдруг с силой всадил кулак в стену траншеи. «Каких ребят теряем! Ему же первому поднимать взвод в атаку. Обречен почти на сто процентов. Ну, гады, доберусь до вас и я! Не все же время бережно таскать вас на закорках для допросов. Трехлинеечку бы со штыком – и в рукопашную!»

– Спасибо, лейтенант…

– Ларин. Лейтенант Ларин. – Насколько позволяла траншея и соображения безопасности – вражеские снайперы наверняка не дремлют, – выпрямился и стал по стойке «смирно» светлоглазый юноша. – Разрешите дополнить?

Громов кивнул.

– Отсюда не видно, но правее «Шапки» пойма пересохшей речонки. Пересохла она, правда, не до конца, но местность там заболочена. А раз так, должна быть трава, скорее всего, осока.

– Откуда такие сведения? – оторопел Громов.

– Лягушки по ночам квакают. Такие концерты закатывают, что забивают соловья, – тихо засмеялся лейтенант.

– Соловья?!

– Так точно. Поселился один отчаянный соловьишка вон в той рощице. Петь начинает ровно в ноль тридцать. А лягушки будто этого ждут: тут же вступают хором и забивают соловья. Умора, честное слово, – совсем не по-уставному закончил он.

Лейтенант рассказывал, улыбался, крутил будущий ус, а Громов совсем погрустнел: ему было до боли в сердце жаль паренька. «До чего же наблюдателен, умен и, скорее всего, неробкого десятка. Такие чаще всего и гибнут. Ударит через пару дней из-под того пенечка пулемет, прижмет взвод к земле; ротный будет материться, угрожать трибуналом. Поднимется Ларин во весь рост, взмахнет своим ТТ, крикнет: “За мной! В атаку – вперед!” – и тут необстрелянный немецкий пулеметчик оборвет на полуслове жизнь необстрелянного русского лейтенанта. Ну уж нет! – с неожиданной решимостью подумал Громов. – Кто-кто, но только не тот, из-под пенечка! Его мы возьмем. Сегодня же ночью и возьмем!»

…Двенадцать пар глаз неприязненно следили за луной. Еще полчаса назад была ночь как ночь – невозможно отличить куст от человека, и вдруг – луна! Пришлось ждать хоть какого-то облачка.

Для этой операции Громов отобрал самых опытных разведчиков. Вначале он хотел поручить командование группой старшине, но Седых накануне выпил колодезной воды и сильно кашлял. Виктор решил сам возглавить группу захвата, а старшине, вняв его просьбам, поручил прикрытие.

– И чтобы ни звука! Забей себе кляп в глотку, умри, но умри тихо.

– Есть, тихо, – бухнул Седых. – Я буду сзади, так что не беспокойтесь.

– Ты сзади, я сзади, а кто впереди? Эх, Мирошникова нет! Кто сейчас нужен, так это Санька. Там, где проберется он, никто не пролезет.

– Кроме Рекса.

– Рекса?! А что, это мысль. Помнишь, как он вывел нас с минного поля? Думаю, в той лягушачьей пойме тоже кое-что понатыкано. Дело говоришь, старшина, дело, – обрадованно потер руки Громов. – Решено: раз нет Саньки, берем Рекса.

Двенадцать пар глаз по-прежнему неприязненно следили за луной. Разведчики пользовались вынужденной передышкой, чтобы передохнуть или хотя бы пососать нераскуренную цигарку. Курить в поиске Громов всех отучил, а после того как однажды по такому крошечному огоньку ударил снайпер, капитан сказал, что курение в разведке, да еще ночной, будет рассматривать как нарушение воинского приказа. С тех пор от греха не брали с собой ни спичек, ни зажигалок. Но помусолить самокрутку никто не запрещал, и разведчики невесело шутили, говоря, что из курящих медленно, но верно превращаются в жвачных.

Разведчики отдыхали. А вот Рекс вел себя странно: у него дрожала спина, завалились уши, а морду он уткнул в лапы и так крепко сжал зубы, что казалось, они начнут крошиться. А все луна. Виктор не в первый раз наблюдал такое непонятное поведение собаки, сочувствовал ей, но ничем помочь не мог. Откуда было знать Рексу, что за силы клокотали в нем и просились наружу. Ему хотелось подняться во весь рост, задрать морду и выть, глядя на этот круглый неподвижный фонарь.

«Да, Рекс, видно, во втором или третьем поколении в твоем роду были волки, – думал Виктор. – Именно от них – обостренное чутье, выносливость, сила и… диковатость. Ничего не попишешь, голос крови – это серьезно. Эх, взвыть бы тебе сейчас или хотя бы гавкнуть как следует… Понимаю, Рекс, понимаю, вижу, как ты маешься, и ценю дисциплинированность. Умница, Рекс, молодчина!» – легонько погладил он крутой загривок собаки.

Громов глянул на часы: ноль тридцать, а на небе все еще ни облачка. И вдруг где-то за спиной кто-то слабо свистнул. «Что за безобразие! – чуть не вскинулся Громов. – Демаскируют, черти полосатые!» Но свист повторился. Потом послышалось журчащее бульканье, будто переливали воду или по камушкам спешил маленький ручеек.

– Соловей, – прошептал Седых, подползая к командиру.

– Да ну! – охнул Громов. – Так это и есть соловей? Ни разу не слышал.

А журчащее бульканье перешло в гортанное клыканье с такими нежными переливами и таким заливисто-задорным пересвистом, что души разведчиков размякли.

Ах, соловушка, соловеюшка! Пичужка махонькая, неказистая, а заголосит – лес дрожит. Сколько же русских людей живет мечтой услышать тебя, скольким слабым давал ты силы, скольким сомневающимся дал уверенность, сколько смягчил суровых сердец, сколько сладких девичьих слез пролито под твое пение, сколько детишек зародилось под твой волшебный посвист!

Виктор перевернулся на спину, отложил автомат и раскинул руки. Он раскинул свои ни разу не державшие ребенка руки так широко, будто хотел обнять своих еще не родившихся сыновей, внуков – всех-всех, кто жив и кто еще появится на свет. До чего же радостно, до чего светло на душе! Пой, соловеюшка, пой! Весь мир, вся Россия слушает тебя. Но ближе всех к тебе тринадцать русских солдат, лежащих на ничейной, но все равно русской земле. Через несколько минут им ползти по минному полю, молча биться врукопашную и молча умирать. Но когда в последнем хрипе им прощаться с этим миром, они вспомнят не только всю свою короткую жизнь, но и, как прощальный подарок, тебя, храбрый соловеюшка.

– Ишь ты, ишь заливается, – нежно басил Седых. – Вот это коленце – раскат. Слышь, командир, как будто горохом сыпанули по серебряному колокольчику! Ай да молодчага, вытянул прямо в лешеву дудку. Чуешь, вроде как попугивает… Во-о, а теперь заманивает – это кукушкин перелет. Не-е, считать не надо, больше десяти не даст. Чего десяти? Может, лет, а может, минут… Тс-с, сейчас будет самое главное. Затих, малец, запыхался. Вот оно, пошло, пошло, – возбужденно тыкал он командира в плечо. – Сперва – отточка, а теперь без передыху – юлиная стукотня. Ну, дает, ну, артист!

И действительно, над притихшим полем, над замершим лесом, над бесчисленными танками, пушками, самолетами, над зарывшимися в землю людьми неслась неправдоподобно прекрасная песня.

Но вдруг, как гром среди ясного неба, как залп дивизиона «катюш», на это пленьканье, клыканье, на свисты и трели навалилось неправдоподобно яростное кваканье лягушек. Они квакали так зло, будто не могли простить себе, что слишком долго слушали конкурента. Где-то у траншеи качнулся куст, и тут же с высоты резанула пулеметная очередь. Виктор быстро перевернулся на живот, передернул затвор автомата и подтолкнул притихшего Рекса: «Вперед!»

Луна ушла в облако, идиллия закончилась, и снова в свои права вступила война. Громов был так уверен в Рексе, что пустил его впереди саперов: слалом по минному полю был ему не впервой, а ждать, когда саперы расчистят проход, некогда. Другое дело – обратный путь, не исключено, что придется отходить с боем да еще волочить «языка», поэтому саперы замыкали группу разведчиков и деловито снимали мины, готовя безопасный коридор.

Вот и заросшая травой пойма. «Только бы не переполошить лягушек, – подумал Виктор. – Пока они орут, немцы будут спокойны». Но лягушки надрывались с упоением, им не было дела ни до людей, ни до собаки. Стоп! Дальше открытое место. Громов послал вперед глаза и уши разведгруппы – самых чутких и зорких. Сам остался между ними и группой прикрытия. Потом подумал и отправил вперед Рекса. Его силуэт хорошо просматривался на фоне перепаханной высоты. И вдруг Рекс замер. Замерли и дозорные. Виктор осторожно подполз к ним.

– Что случилось? – спросил он шепотом.

Но можно было и не спрашивать: морда Рекса вытянулась вперед, уши встали торчком, и поленом вытянулся хвост. «Все ясно, – подумал Виктор. – Чует человека».

– Слышу шорох, – шепнул один из разведчиков.

– А я вижу силуэты.

– Точно, люди, – подтвердил Громов. – Может быть, наши, разведчики из соседней дивизии?

– Едва ли. Уж больно уверенно идут – почти в полный рост.

– Пятнадцать человек, – сосчитал самый зоркий.

– Тихо. Замри! – приказал Громов.

Силуэты все ближе. Если это немцы, пора стрелять. Но Виктор никак не мог отделаться от мысли, что перед ним, возможно, свои. И вдруг за спиной раздался глухой страдальческий кашель. «Черт подери! Седых! Не выдержал!» – чуть не закричал с досады Громов. Силуэты замерли. Оттуда прошелестело: «Штиль!»

– Немцы! – обрадовался Виктор и выстрелил.

Загремели автоматы, загрохотали разрывы гранат. Через несколько секунд все было кончено. Но вот ведь беда – ни одного живого немца. И до пулеметчика теперь не добраться. Бой был так скоротечен, что ни в немецких, ни в наших траншеях не могли понять, что произошло на ничейной земле, – обе стороны выжидательно молчали. А разведчики, забыв об осторожности, бегали у подножия высоты и все время натыкались на трупы. И тут Громов услышал глухое рычание, хриплый лай и панический вопль вперемежку с немецкой руганью.

– Ура, живой немец! – крикнул Седых.

В тот же миг из-под пенечка ударил пулемет. Он бил длинными очередями, вспарывая землю у самого подножия высоты, а потом пулеметчик задрал ствол – и отрезал разведчикам пути отхода.

– Седых, ко мне! – позвал Громов. – Зайди слева и бей трассирующими. Бей хоть в небо, главное, чтобы он тебя заметил.

– Есть! – кивнул старшина.

Через минуту из-за бугорка потянулся веер трассирующих очередей. Пулеметчик тут же перенес огонь левее. Виктор знал, что из-за вспышек собственного пулемета немец несколько ослеп, и рванулся прямо к амбразуре. Рекс бросился за ним. «Надо бы остановить», – мелькнула мысль. Но сейчас Громов был в том счастливом состоянии, когда действия опережают мысль. Граната была всего одна, поэтому работать надо наверняка. Не добегая до пенечка, Виктор остановился, опустился на колено, глубоко вдохнул и на выдохе бросил гранату. Она влетела точно в амбразуру.

«Порядок, – удовлетворенно подумал Виктор, катясь с откоса. – Ты лейтенанта Ларина уже не достанешь. Кто другой – возможно, но не ты!»

Когда Громов догнал группу, Седых доложил:

– У нас двое раненых. Убитых нет.

– Что немец?

– Цел. Ни царапинки.

– Береги гада. Чтоб таким же целым и доставил!

На допросе Громов не присутствовал, но через полчаса его вызвал полковник Сажин.

– Ну, капитан, натворил ты дел. Каша заварилась серьезная.

– Не понял.

– Шульц, кажется, был прав. Бруно Грубер, которого ты приволок, оказался сапером. И вообще вся их группа состояла из саперов. Знаешь, что они делали на ничейной земле? Проходы для танков. К тому же он из шестой дивизии.

– Вот так штука! Пять дней назад перед нами была восемьдесят шестая.

– То-то и оно! Потрепанную дивизию сняли и заменили свежей. А мы это проморгали. Э-эх, а я думал, в моей дивизии хорошая разведка. Погоди, не ерепенься! Сейчас не до того. У Грубера карманы набиты шоколадом и сигаретами, а во фляжке – шнапс. Говорит, что НЗ выдали вчера вечером.

– Что и требовалось доказать! – воскликнул Виктор и нанес свой коронный удар – прямой правой – по уложенной дерном стенке блиндажа. – Значит, начинаем?

– Не знаю, капитан, не знаю, – взволнованно шагал туда-сюда комдив. – Но, судя по тому, что пленного затребовал штаб фронта, назревает что-то серьезное.

– Наступление! – убежденно сказал Громов.

– Вот именно. Только не наше.

– Не наше?!

Была глубокая ночь. Часы показывали начало третьего, а стало светло как днем – небо озарилось тысячами всполохов. Все гремело, стонало и дрожало – тысячи орудий, минометов и «катюш» открыли огонь по врагу. Началась Курская битва!

Не знал тогда капитан Громов, что начало величайшего сражения Второй мировой войны ускорил он: именно после допроса Бруно Грубера К.К. Рокоссовский доложил Г.К. Жукову о готовности немецких войск в три часа утра перейти в наступление, и тогда маршал Жуков отдал приказ обрушить на врага мощь всей артиллерии фронта.

Глава XI

Отгремела артиллерийская канонада. На окопы и траншеи навалилась прямо-таки довоенная тишина. Все изготовились к атаке, но приказа идти вперед не было.

– Чего тянем? – ворчали бывалые солдаты. – Пока немец не очухался, самое время брать его за грудки.

«И действительно, чего сидим? – недоумевал лейтенант Ларин. – Пока не рассвело – бросок, и первая траншея – наша. Потом вызываем огонь на вторую траншею, ждем, когда ее обработают, – и снова бросок. Элементарно! В училище за тему “Взвод в наступлении” – пять баллов, а под Понырями – орден. Нет, нет, так не бывает: первый бой – и сразу орден; медаль куда ни шло… А почему я не волнуюсь? Странно как-то. Все говорят, главное – не оплошать в первом бою. Покажешь себя смелым, грамотным командиром – солдаты за тобой пойдут в огонь и воду, растеряешься или, не дай бог, струсишь – хана, лучше уйти в дальний окоп и использовать заветный патрон. А я не согласен! Волгу я тоже переплыл не с первого раза: поначалу барахтался у берега, потом научился справляться с течением, а в конце лета спокойно перемахнул на другую сторону. Понял, все понял – крутанул он никак не отрастающий ус. – Я не волнуюсь, так как не знаю, что меня ждет. А вот и знаю, – услышал он нарастающий гул. – Сейчас начнется бомбежка».

В этот миг из-за леса брызнули первые лучи солнца. Они так четко высветили надвигающуюся с запада армаду самолетов, что Ларин на долю секунды залюбовался этой картиной. А потом бросился по траншее.

– Убрать с бруствера пулеметы, – приказал лейтенант. – Никому не высовываться. Автоматы завернуть в плащ-палатки, иначе затворы забьет землей. Все, началось! – крикнул он и упал на дно траншеи.

Больше Ларин ничего не видел и не слышал. Он только чувствовал, как вздыбилась и опрокинулась земля. С каким-то непонятным удивлением он чувствовал и другое: взрывные волны доносились не сверху, а откуда-то снизу, из глубины земли. Лейтенанта подбрасывало, швыряло в стороны, засыпало, снова куда-то кидало.

А капитана Громова бомбежка застала у танкистов. Когда началась артподготовка, он вернулся в свой блиндаж. Рекс встретил его сдержанно, да и Виктору было не до нежностей. Скоро наступление, а вперед идти надо налегке. Поэтому Виктор решительно сгреб весь скарб, которым оброс, пока сидели в обороне, засунул его в угол, а в вещмешок уложил только самое необходимое. И вдруг он заметил снарядную гильзу со свежим букетом полевых цветов.

«Маша, – екнуло сердце. – Здесь была Маша. Нашла время. А я…»

– Рекс, что делать? Ты хозяйку видел?

Рекс блаженно щурился и, насколько позволяла его могучая пасть, тонко поскуливал. А потом настойчиво гавкнул и поцарапал дверь.

– Правильно, Рекс. Умница. Надо ее навестить. И немедленно!

Канонада продолжалась, а Громов мчался к медсанбату. Рядом черной тенью стлался Рекс. Вот и хорошо знакомая рощица, палатки с красными крестами, снующие туда-сюда люди в белых халатах. «Да, работенки им сегодня прибавится», – подумал Виктор. И тут он увидел своего старого друга хирурга Васильева.

– Коля! – окликнул его Громов. – Николай, ты что, меня не слышишь?

– А, это ты… Привет, разведка, привет. Что нового? Как собачка? – покосился он на Рекса.

– Твой бывший пациент на здоровье не жалуется, – пытался говорить в традиционной шутливой манере Виктор. – А вот я в медицине нуждаюсь, причем остро!

– Что такое? – встревожился доктор.

– Твоя помощь не нужна: резать и штопать пока нечего. Так что обойдусь средним медперсоналом. Лучше всего с моими проблемами справится младший сержант Орешникова. Прошу дать ей увольнительную на несколько минут.

– Да тут я, тут, – послышалось за спиной.

Маша сидела на корточках и гладила разомлевшего Рекса. Васильев посмотрел на собаку, на беззаботно улыбающегося Виктора и махнул рукой.

– Ну и семейка! Вы когда-нибудь повзрослеете? Вот-вот наступать, а они… ей-богу, будто дети малые.

Рекс почувствовал осуждающие интонации в голосе доктора – и сам собой у него обнажился клык.

– И собачка у вас улыбчивая. Свинья неблагодарная: я его с того света вытащил, а он – с угрозами.

– Да ладно тебе, не ворчи, – обнял его за плечи Виктор. – Потому и забежал, что скоро наступление. Драка предстоит серьезная. А на такое дело надо идти в хорошем настроении и на всякий случай в чистом белье. К тому же не вредно испросить прощения у всех, кого ненароком обидел. Сейчас, конечно, не до этого, но наши предки поступали именно так.

– Начитанный какой, прямо ужас! – театрально всплеснул руками доктор. – И когда ты все успеваешь? Неужели все это сказано в уставе: других книг я в твоих руках не видел.

– Доиграешься, Коля! Смотри, пожалуюсь Рексу.

Потом он отвел доктора в сторону и, виновато поглядывая на Машу, сказал:

– Спасибо, что вовремя предупредил. Рекс Машу догнал, и от бабки-повитухи мы ее спасли. Маша действительно беременна. Это же так здорово! У меня будет сын. Коля, дружище, надо любой ценой Машу сберечь. Не пускай ее вперед… Держи возле медсанбата, здесь все-таки потише. Погоди, не перебивай! Ты один знаешь все. Если что со мной, вот адрес матери: пусть Маша едет к ней и рожает в Москве. Помоги ей, Коля, помоги! В графе «отец» не должно быть прочерка. Я не знаю, кому какую писать бумагу, тем более у Маши еще нет развода, но надо, чтобы по совести, чтобы пацан не страдал. Ты все скажи. Кому надо… Это я так, на всякий случай, – перевел дух Виктор. – Умирать не собираюсь, но на войне это случается.

– Какая же ты все-таки с… – прочищая неожиданно запершившее горло, начал Васильев.

– Скажи: собака! – воскликнул Виктор. – Для тебя это слово ругательное, а для меня – лучшее изъявление дружеских чувств.

– Да ну тебя к черту, – махнул рукой Васильев. – Ладно, иди. Воюй спокойно. А в своих проблемах будешь разбираться сам. На меня можешь рассчитывать только в одном: обещаю быть шафером. Все-таки фронтовые свадьбы не каждый день бывают, так что подарок – разные там пеленки-распашонки – за мной. Вручу, само собой, тайно, чтобы прилюдно не смущать невесту.

А невеста сидела возле Рекса и вычищала из шерсти колючки.

– Рексик, собаченька, – приговаривала она, – все бегаешь, все носишься по кустам да оврагам. Хозяин не дает покоя. Да? Он такой, я его знаю. Но делать нам с тобой нечего: раз уж выбрали его, будем бегать вместе. Ты там за ним присматривай, а то он вечно вперед лезет. Но ничего, остепенится! Станет отцом – и остепенится. Эх, собачка, и как я буду выпутываться, ума не приложу. Но назад хода нет, это решено. Решено, да?

Рекс внимательно посмотрел на Машу и медленно моргнул.

– Ну вот, раз и ты со мной согласен, значит, так тому и быть. Будет у тебя еще один хозяин: маленький, сладенький.

И вдруг Маша заплакала. Слезы так и брызнули. Она чувствовала, что ей неудержимо хочется не просто плакать, а выть, откровенно, по-бабьи выть.

«Нет-нет, нельзя!» – приказала она себе. Но слезы текли ручьем. Чтобы не зарыдать в голос, Маша стиснула шею Рекса, зарылась лицом в шерсть.

Рекс ничего не понимал. Такого с ним еще не было. Соленая влага стекала по шее, он ее слизывал и чувствовал такую невероятную и такую сладкую слабость, что не выдержал и жалобно, прямо-таки по-щенячьи, заскулил. И тут Маша зарыдала в голос.

– Что это вы? – изумился Виктор. – Что за концерт для солистки с собакой?

Но ни Маша, ни Рекс не обращали на него внимания. Виктор смущенно топтался рядом и не знал, что предпринять. Но вот Маша всхлипнула в последний раз, одним рукавом вытерла слезы, другим – собачью морду, поднялась, расправила складки гимнастерки и сияющими глазами взглянула на Виктора.

– Все в порядке, капитан. Не осуждайте. Бывает. Накопилось всякой всячины. Ну, что у тебя? Как живешь?

– Да так, беготня. Я, Маша, заскочил… Понимаешь, увидел цветы, и так захотелось тебя обнять.

– Обними.

– Неудобно. Люди смотрят.

– А мне удобно, – озорно улыбнулась Маша и крепко поцеловала Виктора.

– Ты смотри… поаккуратней, – наставительно начал Громов. – Бои будут серьезные. Вперед не лезь.

– Ты тоже.

– Ну, я – это я. Я – другое дело.

– Вот именно. У каждого свое дело. Ты, Витенька, не мельтеши и понапрасну не волнуйся. Тут уж как судьба распорядится… А я вчера гадала. У одной девчонки карты нашлись, так я не удержалась. Если карты не врут, предстоит нам с тобой дальняя дорога, потому что есть общий крестовый интерес. И утешимся мы маленьким-маленьким валетиком!

– Так тому и быть! – широко улыбнулся Виктор, уже не стесняясь, поцеловал Машу и побежал в расположение разведроты.

Именно в этот миг из-за леса брызнули первые лучи солнца. Они так рельефно и так четко высветили надвигающуюся с запада армаду самолетов, что Громов на секунду залюбовался этой картиной. В следующую секунду он понял, что надо немедленно искать укрытие. У самой кромки леса стояли закопанные по самую башню танки. Громов бросился к ним и юркнул под ближайший. Рекс пристроился рядом.

– А-а, Громов! – услышал Виктор хрипловатый басок.

– Ба, Маралов! – обрадовался Виктор. – Вот так встреча! Ты как здесь очутился?

– Своим ходом. Триста верст на гусеницах – и я на славной курской земле, – покусывая травинку, заявил танкист.

– И давно здесь?

– Трое суток.

– Отмахать триста верст и зарыться в землю? Вот-вот наступать, а вы по самые уши в черноземе. Что-то я тебя не понимаю.

– Эх ты, пехота, – хлопнул он Виктора по плечу. – Это ведь только кажется, что танк – броневой щит. Поджечь его ничего не стоит. Даже паршивая бутылка с зажигательной смесью останавливает эту массу железа. А для пушки или самолета нет лучшей мишени, чем «железный гроб». Так что я взял за правило: до поры до времени сидеть тихонько и не высовываться.

– А как нога? Я ведь из госпиталя вышел раньше тебя.

– Костяная! Своя! – хохотнул Маралов.

Танкист балагурил, смеялся, а Виктор никак не решался взглянуть ему в лицо. Он побаивался это делать еще в госпитале, а ведь их койки стояли рядом. Танк Маралова подбили в последний день Сталинградской битвы. Тридцатьчетверка пылала, как сноп соломы. Экипаж погиб. Весь. Погибшим считали и командира роты Маралова, даже похоронку отправили. Но когда спецкоманда осматривала обуглившиеся танки и собирала то, что осталось от экипажей, комроты застонал. Потом госпитали, операции, пересадки кожи. Все бы ничего, если бы не лицо. Ни бровей, ни ресниц, ни волос на голове. Ушей и носа – тоже почти не было. Сплошной ожог, прикрытый тонкой лилово-красной кожей.

Но Маралов не унывал. Не было в госпитале человека веселее его. Он балагурил, острил, по любому поводу сыпал анекдотами. Никому и в голову не приходило жалеть старшего лейтенанта или сочувственно расспрашивать, как он думает жить дальше. И вот ведь чудеса: самые хорошенькие и самые неприступные медсестры прямо-таки роились вокруг Маралова. Но что больше всего поражало претендентов на роль госпитальных сердцеедов: в глазах девушек не было и намека на сердобольность или жалостливость, нет, и голубоглазые, и черноокие светились неподдельной влюбленностью в танкиста. Вот и пойми женскую душу!..

Маралов шел на поправку. Лицо его не смущало, а вот нога не давала покоя: два перелома и разбитое колено. Это не шутки.

– Хотят списать подчистую, – хрипел он Виктору по ночам. – Черта с два! Не на того напали. Да я одной рожей так испугаю фрица, что тот вмиг околеет. Лишь бы сесть в танк. Ты же спортсмен, помоги, придумай, как разработать сустав: на комиссии сказали, что вся загвоздка в нем.