Текст книги "Звёзды нашей молодости. Эксклюзивные интервью с кумирами ХХ века и рассказы о них"

ДАВИД ОРТЕНБЕРГ, журналист-фронтовик: «ОБ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ВОЙНЕ СЕЙЧАС ПИШУТ БРЕД СИВОЙ КОБЫЛЫ»

Старейшине журналистского корпуса России Давиду Иосифовичу Ортенбергу (Вадимову) пошел девяносто первый год, но он не уходит на покой, продолжает трудиться.

«Как можно говорить о покое? Ведь в памяти еще так много, о чем хотелось бы поведать людям, о чем, кроме меня, никто не сможет сказать…»

С журналистом, писателем, автором 19 книг, из которых девять о минувшей войне, генерал-майором Давидом Ортенбергом мы встретились в его маленькой, весьма скромно обставленной квартире неподалеку от Белорусского вокзала столицы.

– Давид Иосифович, мы недавно отметили пятидесятилетие Победы. Вы всю войну проработали в самой военной из газет – в «Красной звезде». Как вы, журналист, туда попали?

– В течение многих лет я работал собкором «Правды» на Украине. Однажды меня пригласили в один из отделов ЦК, (где заведующим в то время был бывший редактор «Правды» Мехлис), и вручили папку с отзывами партийных органов обо мне из тех мест, где я прежде работал. И потребовали объяснений по всем материалам. Я познакомился с содержанием папки и ужаснулся: оказалось, я и плохой работник, и зажимщик критики, и связан с врагами народа.

Местные партийные органы не знали, в связи с чем был сделан запрос. Посчитали, что раз ЦК интересуется мною, значит, тут дело нечистое, хорошую характеристику давать нельзя. Так уж повелось тогда.

Например, нарком города Изюма Харьковской области, где я работал в двадцатые годы, написал, что моя жена, Елена Бурменко, при вступлении в комсомол утаила о своем дворянском происхождении, а я скрыл это от своих товарищей. Пришлось ехать в Изюм. На мое счастье местный священник отыскал там метрическую книгу церкви, где крестилась моя жена, и выдал мне такую вот любопытную справку: «Свидетельство. В метрической книге Соборо-Преображенской церкви г. Изюма за 1906 год под №29 записан следующий акт: Мая 13-го родилась, а 22-го крещена Елена, родившаяся: учитель Изюмского городского приходского училища, крестьянин слободы Ефремово Волчанского уезда Георгий Гаврилович, сын Бурменко, законная его жена Анастасия…».

Целый месяц пришлось искать подобные документы, свидетельства, опровергающие обвинения против меня. Все это я передал в ЦК. На следующий день Мехлис вернул мне и папку с доносами, и мои объяснения. «На память», – как он сказал.

Все обошлось. Но в ЦК работать мне, Слава Богу, так и не пришлось. Через три дня Мехлиса назначили начальником Главного политического управления Красной Армии, и он предложил мне должность заместителя редактора «Красной звезды». Вот так я попал в эту газету.

– Работа в Красной звезде» в годы войны, судя по вашим книгам и газетным публикациям, была для вас своего рода звездным часом.

– Насчет звездного часа не знаю, но война для меня, как, впрочем, и для многих советских людей, действительно явилась самым важным жизненным испытанием. Смею надеяться, я его выдержал.

– Как для вас началась война?

– О ней я узнал… в субботу, 21 июня. Не удивляйтесь. Дело в том, что осенью сорокового года был создан Наркомат Госконтроля СССР во главе с Мехлисом. Комплектуя штаты своего нового ведомства, Мехлис, с согласия Сталина, взял к себе довольно большую группу политработников из Наркомата обороны, в том числе и меня. Я был назначен заведующим организационно-инструкторским управлением. И вот утром 21 июня я как обычно зашел к Мехлису и увидел его в военной форме. Он был крайне взволнован, вытаскивал из ящиков своего стола бумаги, папки и передавал своему заместителю. Он и сообщил мне, что в ближайшее время начнется война с немцами. И что его вернули в ГлавПУР.

Я, по его указанию, съездил домой и, переодевшись в военную форму, отправился в приемную наркома обороны. В приемной – полно народу. Часов в пять утра Мехлис вернулся из Кремля. Он позвал меня к себе – война началась. Мне велено отправляться в «Красную звезду» и выпускать газету. Через неделю я был назначен ответственным редактором.

– Небезызвестный вам Виктор Суворов в своем «Ледоколе» пишет, что в 41-м году Сталин собирался напасть на Германию. И что Гитлер вынужден был начать войну, опасаясь удара в спину. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Только то, что это бред сивой кобылы. Об Отечественной войне пишут сейчас немало. Сталин не мог иметь таких намерений хотя бы потому, что наша страна не была готова к большой войне. Это убедительно и горько показала финская кампания. За полтора года после нее мало что изменилось, хотя наша военная промышленность и работала на полную мощность. В 41-м году Сталин мог решиться на войну с Германией только в том случае, если бы был заключен договор о совместных действиях с Англией и Францией. Но и этого, как вы знаете, не было.

– Сейчас нередко можно слышать о том, что наши военачальники воевали не умением, а числом, не жалели солдат, безрассудно бросали их в бой. Об этом, дескать, свидетельствуют и наши большие потери в войне, намного большие, чем у немцев.

– Я бы тут не стал обобщать. В годы войны в нашей армии, как, впрочем, и в немецкой, были и бестолковые командиры, которые не жалели своих солдат, без нужды гнали их под пули. Я видел таких на фронте. Но смею вас заверить, что большинство наших офицеров и генералов, не говоря уже о маршалах, умело воевали, и как раз не числом, а уменьем, и берегли людей. Жукова я знаю, например, еще с 1939 года, с Халхин-Гола, и еще там не раз приходилось слышать, как он упрекал командиров за необоснованные потери. «Берегите людей, – требовал он, – активнее используйте артиллерию и танки».

В конце июля сорок первого в действующей армии был зачитан знаменитый приказ Сталина №227. Свирепый приказ, но, надо сказать, он сыграл свою положительную роль. «Паникеры и трусы должны истребляться на месте, – отмечалось в нем. – Ни шагу назад!» – требовал приказ. Невыполнение грозило военным трибуналом и даже расстрелом. Но я знаю, я видел – для сохранения людей и техники наши генералы порой пренебрегали этим приказом. Помню, в те дни 40-я армия Москаленко вела жестокие, кровопролитные бои в междуречье Оскола и Дона. Над ней нависла угроза окружения. И чтобы спасти соединение от разгрома, рискуя навлечь на себя гнев Сталина, командир принял решение отвести армию за реку. Сделал это сам, даже без приказа командующего фронтом, исходя из реальной обстановки. И таких случаев было немало как в масштабе армии, так и в более мелких подразделениях. Мы писали об этом в своей газете.

— И все же у нас потери были значительно большие, нежели у немцев.

– Значительные потери мы понесли в самом начале войны. Сказались и внезапность нападения, и неразбериха, и численное превосходство гитлеровцев в людях и технике. Но потом все выровнялось.

– Не так давно в одной из газет весьма уважаемый писатель, в своем интервью, не очень лестно отозвался о мемуарах наших генералов. «Врут безбожно. Все они в воспоминаниях выигрывают сражения, которые проиграли на поле боя. Читать невозможно…»

– Я не знаю, кого из писателей вы имеете в виду, но, с его стороны, это просто непорядочно и безответственно. Хотелось бы сказать порезче, но в интервью неудобно.

Я во время войны побывал на всех фронтах, своими глазами видел все то, о чем участники боев потом писали в своих воспоминаниях. И не нахожу в них каких-либо серьезных неточностей. А уж о том, чтобы поражение в бою затем в книге превращать в победу… Знаете, будь это сказано о каком-то конкретном факте, можно бы за клевету и к суду привлечь.

Но цензурные трудности были у всех. Даже Жукову «выкручивали руки». Заставили его, например, вписать фразу о том, что, когда маршал в апреле 43-го года прибыл в 18-ю армию, чтобы выяснить возможность проведения операции по расширению Новороссийского плацдарма, он будто бы хотел «посоветоваться об этом с начальником политотдела Л. И. Брежневым, но тот как раз находился на Малой земле». Чушь! Подхалимы даже не понимали, насколько смешно это выглядит. А может быть, делали это с умыслом?.. В седьмом издании книги этой фразы уже нет, ее изъяли. Рано или поздно – правда всегда восторжествует.

– Вернемся к вашей работе в «Красной звезде». Среди ее корреспондентов в годы войны было довольно много известных писателей. Как они приходили к вам?

– По-разному. Инициатива, в основном, исходила от нас. В «Красной звезде» во время войны работали Алексей Толстой, Михаил Шолохов, Илья Эренбург, Константин. Симонов, Василий Гроссман, Алексей Сурков, Фёдор Панферов, Николай Тихонов… Эренбург, например, в первый же день войны пришел к нам и предложил свои услуги. «Я старый газетчик, – сказал он. – Буду делать все, что нужно».

А вот, скажем, с Андреем Платоновым было иначе. В 1942 году я получил записку от Василия Гроссмана, нашего спецкора в Сталинграде, в которой он просил пристроить в газету малоизвестного мне в ту пору Платонова. Я стал выяснять, что за человек. Оказалось, в свое время он написал повесть, за которую Сталин, Фадеев, официальная критика его, что называется, разделали под орех, назвали «кулацким агентом». Его перестали печатать, бедствовал, жил в нищете. Вот за этого человека и просил Гроссман. Мы посоветовались и решили взять «агента» в газету.

Платонов хорошо проявил себя в качестве фронтового корреспондента. Писал не так уж часто, но все, что присылал, отличалось добротностью и солдатской правдой, своеобразным языком. Однажды мы опубликовали его очерк «Оборона Семидворья» – рассказ о переживаниях солдата перед боем. Нам он показался интересным и глубоким. Но «Правде» не понравился и был серьезно раскритикован ею. Мы опасались, что это привлечет внимание Сталина и он строго спросит с нас, потребует объяснить, на каком основании мы взяли в газету «кулацкого агента». Но все обошлось. Платонов благополучно проработал в «Красной звезде» до конца войны.

– Илья Эренбург писал как-то, что на редакторском посту вы показали себя смелым человеком. Что он при этом имел в виду?

– В 1941—43-м годах мне часто по делам газеты приходилось выезжать на фронт, а там всякое бывало… Но Илья Григорьевич, несомненно, имел в виду не это, а прежде всего наши чисто газетные дела: «Красная звезда» в ту пору часто печатала такие материалы, которые не позволяли себе другие газеты. Мы не боялись брать к себе в штат опальных писателей, не боялись ставить перед Сталиным острые вопросы. Вот это все, очевидно, имел в виду Эренбург, когда говорил о моей смелости. Точнее было бы сказать – о смелости «Красной звезды».

– Вы упомянули Панферова. Разве он тогда тоже числился среди опальных?

– Панферов пришел ко мне осенью 41-го и попросил взять его на работу корреспондентом. При этом рассказал, что в начале войны ему предложили выехать на фронт, но он почему-то не смог поехать и написал об этом Сталину. Сталин передал письмо в Партколлегию ЦК, рекомендуя исключить Панферова из партии. Чем кончилось дело, тогда неизвестно было. Я подумал и все же взял его, тут же направив в действующую армию. Вскоре от писателя стали поступать фронтовые материалы. На этот раз Сталин не замедлил откликнуться. После первой же публикации последовал его звонок: «Печатайте Панферова». «Слава Богу», – подумал я. Ведь реакция могла бы быть и иной.

– Вы отмечали, что «Красная звезда» печатала материалы, которые не позволяли себе другие газеты.

– Да, таких случаев было немало. Вот хотя бы история с очерком о том, как старик-колхозник сохранил полковое знамя. Летом 42-го года наш гвардейский полк вел тяжелые бои на Кубани. Пришлось вырываться из тройного кольца окружения. Спасая знамя полка, один из офицеров штаба пробрался к небольшому хутору и передал знамя на хранение колхозному пастуху. За утерю знамени часть, как полагается в таких случаях, была расформирована. Однако во время наступления уцелевшие бойцы этого расформированного полка вновь оказались в тех местах. И старик передал им сохраненное полковое знамя.

Об этом наш специальный корреспондент Борис Галин и написал прекрасный рассказ, который мы поставили в очередной номер газеты. Однако ночью, когда газета уже была сверстана и подписана мною в печать, цензор заявил, что не может пропустить материал: «Это ведь позор на всю армию! Потерять гвардейское знамя!».

Но я дал указание печатать газету. Минут через десять звонит заведующий отделом печати ЦК и требует снять очерк. А время бежит, уже пять утра. Пишу на полосе: «Срочно печатать». Тут же прибегает бледный начальник типографии: «Цензор не ставит свой номер. Меня же посадят».

– Не волнуйтесь, – говорю. – Я сяду вместо вас.

И делаю на полосе третью подпись: «Снять с типографии ответственность за печатание газеты». Так и вышел в тот день номер без разрешения цензуры. Случай в газетной практике тех лет уникальный, пожалуй, даже единственный.

– Обошлось без последствий для вас?

– Состоялся неприятный разговор с Щербаковым – он тогда был секретарем ЦК и начальником ГлавПУРа. Но не посадили. А вообще, с Щербаковым часто приходилось спорить, страшный перестраховщик был. Помню, он никак не мог решиться дать добро на публикацию прекрасно написанного, хватавшего за душу очерка Алексея Толстого о том, как наши перед отступлением взорвали ДнепроГЭС. «Зачем поднимать шум!» – сказал мне Щербаков. Представляете? «Но ведь Сталин еще в своей речи 3 июля говорил, что все ценное имущество, которое нельзя вывезти, должно уничтожаться», – доказывал я. «Хорошо, я выясню», – бросил Щербаков. Я подождал день, звонка не было. И мы опубликовали материал. Щербаков ничего не сказал.

«Красная звезда» смело выступала и со многими другими материалами. Иногда, правда, приходилось предварительно обращаться к Сталину. Например, когда газета выступила против такой глупости, как соцсоревнование на фронте. На наше письмо Сталин тут же отреагировал и поддержал нас. Скажу вам больше. Государственный Комитет Обороны дважды на своих заседаниях обсуждал вопрос, поднятый «Красной звездой».

– Столь важной была проблема?

– Она касалась, мягко выражаясь, перебоев с питанием на Калининском фронте. А если вещи называть своими именами, то солдаты там просто голодали. Хотя продовольствие на базах было, но из-за плохой организации оно своевременно в части не доставлялось. На почве голода в частях были массовые заболевания. Медсанбаты были переполнены. Об этом узнал наш спецкор Ефим Гехман. Я попросил его подробно написать обо всем, что ему стало известно, и тут же в три часа ночи нарочным отправил пакет в Кремль.

На следующий день я по какому-то вопросу позвонил Щербакову. Мне ответили, что он срочно выехал в командировку; хотел встретиться с начальником тыла Красной Армии Хрулевым – и его на месте не было, тоже выехал в командировку. Оказалось, что оба они, и с ними еще Щаденко, по указанию Сталина выехали на Калининский фронт. А чуть позже позвонил мне Микоян: «Поднятый вами вопрос будем обсуждать на заседании ГКО. Мне поручено заняться этим. Пришлите, пожалуйста, копию вашего письма товарищу Сталину».

В общем, закрутилось, завертелось. Вскоре мы получили постановление ГКО. Выводы были суровые, но на пользу делу. Конечно, мы сразу откликнулись редакционной статьей. Такой вот был случай.

– У вас со Сталиным была прямая связь?

– Да. Я редко ему звонил. А он довольно часто.

– По каким поводам?

– Давал какие-то конкретные указания, откликался на отдельные наши публикации.

– А лично доводилось вам встречаться с ним?

– Бывало такое. Запомнился случай, когда в армии вводились погоны. Это нововведение Хрулев долгое время обсуждал со Сталиным. Вскоре после принятия решения мы получили материалы для опубликования в газете: Указ о введении новых знаков различия, описание погон, их фотографии. Когда оттиски полос были готовы, мне позвонил Хрулев и сказал, что Сталин хотел бы посмотреть, как будут выглядеть материалы в газете. Мы отправились в Кремль. Сталин сразу принял нас. В кабинете были еще Молотов и Берия. Я разложил на столе полосы. Сталин стал внимательно рассматривать фотографии. Перечитал указ. Потом начал читать передовую и делать какие-то замечания. Я хотел их записать, но карандаша у меня в кармане не оказалось. Глянул на стол, но и там его не заметил. И я машинально выдернул красный карандаш из рук Сталина. Сразу понял, что допустил оплошность, но дело сделано. Я посмотрел на Сталина, на его лице улыбка. Молотов, глядя на главного, тоже улыбнулся. И только Берия, сидевший за столом рядом с Молотовым, колюче, с осуждением посмотрел на меня.

– Интересно, какие замечания сделал Сталин?

– Цитирую: «Надо сказать, что погоны – это не просто украшение, это порядок и дисциплина в армии. Они не нами придуманы. Мы наследники русской воинской славы. От нее не отказываемся…»

– Вы в «Красной звезде» проработали в общей сложности шесть лет?

– Да, три до войны и два с лишним – во время войны. В июле 43-го меня направили на фронт начальником политотдела 38-й армии, с нею проделал путь от Киева до Праги.

– Недавно, будучи в Карловых Варах, довелось услышать от одного чеха о роли предателя Власова в освобождении Праги.

– Очередная выдумка некомпетентных или просто недобросовестных людей, которые хотят бросить тень на Советскую Армию. В те дни Власов действительно метался где-то в окрестностях Праги, пытаясь уйти от возмездия. Но к освобождению города он никакого отношения не имел, и никто о нем тогда ничего не слышал. Хорошо помню то солнечное утро девятого мая, когда наша 38-я армия вместе с другими частями вошла в Прагу. Толпы ликующих пражан на улицах с благодарностью встречали тогда не каких-то предателей власовцев, а советских солдат. Повсюду звучала здравица в честь наших воинов. Помню, элегантная, симпатичная женщина подошла к нам с командармом Москаленко и ваткой, смоченной одеколоном, вытерла наши потные, запыленные лица. Москаленко по-джентельменски поцеловал ей руку. А мне смущенно, с улыбкой сказал: «Впервые в жизни целую руку женщине».

Был жаркий день, мне захотелось пить, и я зашел в ближайший магазин. Но у меня не было денег. Так чехи чуть ли не передрались, кому купить для меня бутылку воды.

К сожалению, эти искренние, добрые чувства пражан после трагического августа 1968 года стали превращаться в неприязнь и даже в ненависть к нам. Мне это очень обидно. Потому что я помню и никогда не забуду майскую Прагу 45-го года.

— После войны в печать вы уже больше не возвращались?

– Нет. Пять лет прослужил в армии, а в 1950 году с должности заместителя начальника политуправления Московского округа ПВО уволился в запас.

– Вы были еще достаточно молоды.

– Да, конечно. Формально я ушел из армии по болезни, но болезнь эта называлась «космополитизм». Однако нет худа без добра. Я смог полностью отдаться любимому делу и написать свои книги.

– Как сейчас-то живется вам, Давид Иосифович?

– На материальное положение жаловаться было бы грешно. Генеральская пенсия приличная, мне хватает: есть возможность даже помочь своим близким.

– Вы один живете?

– Да. Жена вот уже шестнадцать лет, как скончалась. Прожили мы с нею дружно более полувека. Успели отметить золотую свадьбу.

– У нее какая была профессия?

– Елена Георгиевна моя окончила два института: пока я работал на Украине, – металлургический, а когда меня перевели в Москву, – еще и медицинский. Была кандидатом медицинских наук, работала в Институте Вишневского. Сначала с Вишневским-отцом, потом и с его сыном. Провела более двухсот операций на сердце. Другим спасла их сердце, а свое вот не смогла. Есть у меня сын. Он уже на пенсии. Еще есть внук и наша общая любимица – правнучка Дашенька. Это наша радость.

А есть и горести. Разгул преступности в стране я испытал на себе. Прихожу как-то – дверь открыта; посмотрел – в комнате вроде бы все на месте. Да у меня и брать-то нечего. Потом открыл ящик серванта, вижу – воры все же нашли чем поживиться: пропали многие мои награды – девять орденов и тридцать медалей. Другие, в другом месте спрятанные, не нашли. Сразу позвонил в милицию, но по тону дежурного понял, что искать вора они едва ли будут. Пришлось обратиться к друзьям в газету «Щит и меч». Только тогда стражи порядка зашевелились. Вора нашли быстро. Но, к сожалению, вернуть украденное не удалось: мои награды были уже проданы на Ярославском вокзале…

– Я смотрю – пишущая машинка у вас в рабочем положении. Продолжаете трудиться?

– А как же… Пока голова соображает, а пальцы могут стучать, надо работать. Ведь столько еще невысказанного.

– Задумали новую книгу?

– Да. Успеть бы только.

– Автобиографическая?

– Да. Завершающий аккорд.