Текст книги "Годы жизни. В гуще двадцатого века"

* * *

…Когда в начале октября мы, завшивленные, грязные, вернулись из леса в село, нас сразу направили в баню, при которой работала вошебойка; вся одежда подвергалась термической обработке. Однако температура в дезакамере была недостаточно высокой, чтобы уничтожить паразитов, и те, лишь приятно согревшись после лесного холода, продолжали еще долго терзать ребячьи тела.

Начавшиеся занятия проводились в учебном корпусе, расположенном в полутора километрах от основного здания. Пока стояла сухая погода, преодолевать это расстояние не составляло особого труда, скорее такая прогулка была даже приятна ребятам. Но когда пошли холодные дожди, а затем вдруг наступила зима с ее суровыми уральскими морозами и снегопадами, переход в «учебку» не казался уж столь привлекательным.

Зимой нередко мощный снегопад к утру так запечатывал входные двери, что выйти из помещения нельзя было. А чтобы добраться до учебного корпуса, приходилось одевать валенки, так как снегу наваливало выше колена. Однако валенок хватало только на одну батарею. Как быть? И школьное начальство нашло выход: нас переправляли в учебный корпус поочередно, там ребята быстро переобувались в свои ботинки, а валенки грузили на санки, и старая костлявая школьная лошадь доставляла их в главный корпус, где была уже готова к отправке очередная группа. Пока шли занятия, дорожку расчищали от снега, и возвращались мы уже без валенок, в своей обуви.

В морозные дни в учебных классах царил дикий холод: в чернильницах замерзали чернила, руки коченели, бушлаты в классах мы не снимали до самой весны.

И все же учебный процесс проходил, не прерываясь ни на один день.

Из учебных дисциплин мне больше нравилась литература и, особенно – история, которая, однако, с февраля уже не казалась мне столь привлекательной, как раньше. А причиной тому был случай.

Преподавал историю прекрасный педагог Исаак Аркадьевич Строк, эвакуированный сюда, на Урал, со спецшколой и своей большой многодетной семьей. Небольшого роста, кругленький, толстенький, как бочонок, он был строгим преподавателем, до педантизма любил порядок и дисциплину. Ребята ценили его как педагога и в то же время иронически-снисходительно относились к нему, как к человеку, между собой называя «бочонком» или «Изей».

Исаак Аркадьевич любил периодически устраивать своеобразные контрольные работы: в большом, рыжем, пухлом портфеле он приносил в класс листочки с вопросами, раздавал каждому по такому листку, а через десять-пятнадцать минут дежурный собирал листки уже с ответами на вопросы и клал их преподавателю на стол. Особого восторга у ребят эти блиц контрольные не вызывали, так как после них в классном журнале каждый раз появлялось довольно много неприятных оценок.

В тот февральский морозный день в классе было уж очень холодно, и на уроке истории ребята решили развлечься: стали жечь под партами бумагу, чтоб согреть окоченевшие руки. Возмущенный столь дерзкой нашей недисциплинированностью, учитель прервал изложение нового материала и, приступив к опросу, наиболее «отличившимся» поставил в журнале несколько жирных двоек. Посчитав, однако, это недостаточным, чтобы выразить свое негодование, он открыл затем свой пузатый портфель, извлек оттуда очередные листки с вопросами и раздал их притихшим озорникам.

Контрольная ничего хорошего нам не сулила, писать ее мы не хотели и в свое оправдание стали выдвигать всевозможные доводы: холодно, чернила замерзли, нечем писать… Но преподаватель был непреклонен. По классу пошла гулять записка:

 
Наш любимый Изя Строк
К нам сегодня слишком строг,
Двоек он в журнал наставил
И контрольную писать заставил.
А как ее без ничего писать?
У нас ни ручек, ни чернил.
Будем, братцы, бастовать,
Что бы Строк ни говорил!
 

Исаак Аркадьевич заметил ходившую по рукам записку, и когда она оказалась у Паши Макаренко, потребовал:

– Встаньте, Макаренко! Что там у вас? Принесите сюда!

Макаренко не двигался с места. Не зная содержания записки, он стоял, не шелохнувшись, зажав в руке клочок гремучей ртути.

– Макаренко! Вы что – не слышали?

Но тот продолжал стоять.

Исаак Аркадьевич подошел, протянул руку.

– Дайте мне записку.

Бедному Паше некуда было деваться, и он разжал кулак.

Исаак Аркадьевич подошел к столу, развернул записку, пробежал ее глазами.

– Так, – протянул он и небрежно бросил бумажку на стол. – Ну и кто же автор этого бессмертного произведения?

Лицо его покрылось розовыми пятнами. Внешне он был спокоен. И лишь пятна на лице свидетельствовали о его волнении.

Класс настороженно молчал. Никто не знал сочинителя крамольных строк, все смотрели друг на друга.

– Что, нет мужества признаться?

– Я это написал, товарищ преподаватель, – встав и покраснев, признался я.

– Вы?! Вот уж, признаться, не ожидал.

– Извините, товарищ преподаватель, это просто шутка.

– Шутка?

– Да. Глупая шутка.

– Ну что ж, хорошо хоть, что вы так оценили свой опус. Тем не менее, я прошу вас после уроков зайти в учительскую. Там мы продолжим наш разговор.

А сейчас всем десять минут для ответа на вопросы контрольной…

Неприятный разговор в учительской не привел к каким-либо «оргвыводам», но неприязненное отношение преподавателя ко мне я испытывал до конца года, и история не казалась мне уж столь привлекательным предметом.

Но вот немецкий зык давался мне легко, и маленькая сухопарая Агнесса Семеновна, обычно скупая на похвалу, порой даже ставила меня в пример другим.

* * *

Помимо учебных занятий нам доводилось выполнять ряд чисто хозяйственных работ: помогать на кухне, ездить в лес за дровами, убирать территорию…

В день поездки в лес мы поднимались обычно в пять часов. На кухне нас плотно кормили, порой нам доставались при этом какие-нибудь деликатесы. Например, те же жареные блинчики с мясом, которые предназначались для начальства. Конечно, кухонные работники не забывали и про себя.

Вообще, на кухне нас жалели, ведь мы уезжали на целый день, в любую погоду.

Облачались мы, конечно, при этом в соответствующую одежду: теплые ватники, валенки, давали нам теплые рукавицы.

Найти в лесу свои, подготовленные нами осенью штабеля, не всегда удавалось: они скрывались под толстым слоем снега. К тому же, подъехать к ним порой не удавалось. И мы брали бревна с чужих штабелей, к которым можно было подъехать. Так же, впрочем, как и нами заготовленные бревна, затем брали другие. Так что в обиде никто не оставался.

Наконец, долгая морозная зима закончилась. Потекли по дороге веселые весенние ручейки. В зарослях на берегу Урала послышались любовные трели соловьев, где-то вдали за рекой неутомимо куковала кукушка…

В конце июня школа торжественно провожала выпускников в артиллерийские училища. Мечта их сбылась: большинству из них довелось еще повоевать на фронте. Кому-то посчастливилось, и они здоровыми и невредимыми дожили до дня победы, кому-то не повезло, и они встретили свой смертный час на поле боя: кто-то на Западе, кто-то на Востоке.

Второй и третьей батарее лето предстояло провести в дотоле никому из ребят неизвестных Тоцких военных лагерях. Но прежде всем был предоставлен месячный отпуск.

* * *

В начале июля я выехал к нашим, в Новотроицк.

От Чкалова до Орска – поездом часов пять-шесть езды, а затем до Новотроицка – километров пятнадцать предстояло добираться на попутке или пешком.

Был поздний вечер. Я ехал в воинском солдатском вагоне, пристроившись на нижней полке у окна; вещмешок подсунул под полку, время от времени ногой удостоверяясь, что он на месте. Вагон был полон солдат, на остановках одни выходили, другие заходили. От стойкого запаха человеческих тел и табака меня слегка подташнивало.

Еще при посадке в Чкалове рядом со мной оказался хмурый, неразговорчивый солдат, на вид чуть постарше меня. Мы сидели молча, каждый думал о своем.

Кому далеко было ехать, устроились на второй или третьей полке и там прописались на ночь.

Мне не хотелось спать, но поближе к утру и меня сморил сон. Проснувшись, увидел рядом с собой уже другого пассажира. Машинально ногой ткнул под лавку – пустота! Нагнулся, надеясь все же увидеть свой вещмешок.

Вот он, родимый! Вытащил. Увы, то был вещмешок моего нового соседа. До слез было обидно. В вещмешке у меня был сухой поек, выданный всем нам на дорогу. И еще кое-что сэкономленное мною: сахар, масло, консервы, даже плиточка первомайского шоколада. Я думал – приеду не с пустыми руками. И вот – на тебе.

Какой же бестолковый, укорял я себя. Вспомнил пайку хлеба, которую утащил у меня в столовой Курдюкин. Теперь это. Решил своим не говорить, чтоб лишний раз их не огорчать.

Прохладным ранним утром я вышел из поезда на перрон. Уточнив у местной женщины, как мне попасть в Новотроицк, не спеша пошел по дороге. После душного вагона на свежем воздухе легко дышалось.

Услышав вскоре сзади звук подъезжавшей машины, я обернулся, но, увидев доверху нагруженный чем-то грузовик, голосовать не стал.

Минут через тридцать, оглянувшись и увидев приближавшуюся легковушку, я неуверенно поднял руку. Машина проскочила мимо, но затем остановилась. Ускоренным шагом я подошел и, ни на что не надеясь, спросил:

– До Новотроицка не подвезете?

– Садись, солдат, – сказал водитель и, кивнув головой на место рядом с ним, открыл дверцу.

Я сел, машина плавно тронулась с места.

Заднее сиденье на всю его ширину, как я успел заметить, занимал огромного роста полный мужчина.

«Какой-то большой начальник», – подумал я. – Это он приказал водителю остановиться.

– Вы что. молодой человек, служите в армии? – спросил меня пассажир, смущенный, как я понял, моим возрастом.

– Учусь в специальной артиллерийской школе, – ответил я гордо.

– А в Новотроицк по какому поводу направляетесь? – Не скрывая любопытства, продолжал интересоваться мною пассажир.

– Здесь работают мои родители и сестра, я еду их навестить.

Вскоре мы въезжали в город. Я поблагодарил водителя и пассажира и вышел из машины.

Редкие дома терялись среди многочисленных землянок. Я стал искать нужную мне. У одной из них спиной ко мне стояла женщина. Я подошел, извинился, хотел спросить, где может быть землянка номер пятьдесят. Женщина вздрогнула и обернулась.

– Ой! – вскрикнула от неожиданности мама, узнав меня.

Огромная, человек на семьдесят землянка, в которую мы вошли, была мужской. Папа с мамой и Евой жили здесь в маленькой огороженной клетушке у самого выхода. Здесь были уже знакомые по Сенцовке и Буланову, на всю ширину отсека, полати. На полу, в углу – вещи…

– Ева на работе, она придет только вечером, – сказала мама. – Ты устал с дороги, голоден. У меня нечем даже тебя покормить.

– Ничего мама, я не голоден, не беспокойся. А где Ева работает?

– Официанткой в рабочей столовой. Это здесь недалеко. Если ты не хочешь отдохнуть, сходи к ней, заодно пообедаешь там.

Столовая, куда я вскоре зашел, представляла собою огромный зал человек на сто.

За длинными столами сидели люди в рабочей одежде. С первым они уже справились. И теперь в нетерпеливом ожидании второго негромко стучали ложками по столу, выражая этим свое неудовольствие затянувшейся паузой. Все смотрели в сторону раздачи. Там столпилось с десяток официанток.

Еву я сразу заметил, но подходить не стал, решил подождать окончания обеда.

Наконец, у раздачи началось оживление: официантки стали загружать свои подносы. Чтобы ускорить процесс, они на две рядом стоящие тарелки ставили третью, а иногда такое двухэтажное сооружение превращали в трехэтажное.

Для худенькой, небольшого роста Евы это было непросто, но отставать от других ей не хотелось.

Вечером она мне рассказала, что, однажды споткнувшись, она уронила поднос и с ее зарплаты потом долго высчитывали за нанесенный урон.

Обед заканчивался и вскоре зал опустел.

Я подошел к Еве, мы обнялись.

– Что же ты не предупредил, когда приедешь? – спросила она.

– Считал, что окажусь здесь раньше, чем придет письмо, – оправдывался я.

Официантки с интересом разглядывали меня. Узнав, что к Еве приехал брат, накрыли стол, и мы все вместе пообедали.

Еве надо было убрать столы, подготовиться к ужину, и я собрался уходить.

– Подожди, захватишь мамин обед, – сказала Ева и отлучилась.

Вернувшись, вручила мне бидончик.

Я узнал его, он проделал с нами весь долгий путь, начиная с Мстиславля. Выручал нас, когда мы шли пешком, ехали в эшелоне, потом в Сенцовке, в Буланове… И вот он, родимый, продолжает служить нам здесь, как добрый старый друг.

Я взял бидончик и ушел.

Мама ждала меня у входа в землянку.

– Я думала, вы придете вдвоем. Еву, наверное, не отпустили, – посетовала мама.

– Ну, она же на работе, мама, – сказал я.

– Да, конечно, я понимаю, – согласилась она.

Мы прошли в землянку. Согреть обед было не на чем, и маме пришлось есть его холодным.

– Ты там пообедал? – спросила мама.

– Да, ты ешь, ешь, – сказал я.

Вечером пришла Ева, присела рядом на полатях.

– А ты, я смотрю, за год подрос, выглядишь настоящим солдатом, – глядя на меня, с улыбкой сказала она. – Как ты добирался сюда от станции? Пешком, тебя никто не подвез?

– Меня подобрала легковушка. Судя по всему, в ней ехал какой-то большой начальник. Огромный детина, довольно упитанный, – сказал я.

– Это Сапрыкин, – догадалась Ева, – начальник ОРСа. Он тут царь и бог, всем заправляет – жильем, питанием…

Поздно вечером Ева предложила нам прогуляться.

Уличного освещения тогда в поселке не было, и по вечерам он погружался в сплошную темень.

Тогда-то Ева сообщила мне печальную весть о смерти папы. Рассказала, как она ездила в Чкалов по этому поводу, как беседовала с врачом, медсестрами…

Я не заплакал, как всего год тому назад в Чкалове, прощаясь с родителями. От печали сердце только больно сжалось, и в горле запершило.

Не заплакал не потому, что был готов услышать то, что услышал.

Нет, просто дети во время войны быстро взрослели и могли сдерживать слезы.

Когда мы с Евой вернулись, мама уже лежала, готовая ко сну. Мы тоже легли и вскоре все уснули. Но не надолго. Я проснулся оттого, что меня кто-то нещадно кусал. Неужели клопы, подумал я, и вспомнил, как в Буланове клоп забрался мне в ухо.

Я вертелся, крутился, но уснуть уже не мог.

Проснувшаяся Ева, видя, что я не сплю, включила свет. Полчища этих прожорливых кровопийцев, испугавшись, стали расползаться по сторонам. А с потолка им на смену пикировали другие.

– Я уже не знаю, что с ними делать, – сетовала Ева. – Недавно провели дезинфекцию, но эти твари – живучие, никакая отрава на них не действует.

Постепенно мы успокоились, решили свет не выключать. Но уснуть я уже не мог.

Утром Ева, захватив бидончик, ушла на работу.

– Приходи ко мне, – сказала она уже с порога. – Сам позавтракаешь и заберешь завтрак для мамы. Еще тебе надо будет получить продовольственную карточку. Контора здесь неподалеку.

Мама дремала. Я лежал с закрытыми глазами. После ночного кошмара с клопами хотелось спать. Но сон уже не шел ко мне.

Я встал, умылся под умывальником и решил пройтись, разведать, где эта самая контора, в которой мне предстоит получить продовольственную карточку.

У нас в батарее был такой парнишка – Славик Моргачев. Небольшого роста, щупленький такой, неглупый. Он хорошо рисовал. Ему бы в художественное училище пойти. Но отец – генерал решил иначе и направил его в спецшколу.

Славик как-то с помощью сырой картошки мог перевести с оригинала на пустой бланк любую печать.

И вот он каким-то образом достал бланки отпускных удостоверений и с помощью картошки поставил на них спецшкольную печать. Оставалось только проставить фамилию, имя, отчество отпускника, город, куда он направляется и по этому отпускному удостоверению можно было получить продовольственную карточку. Такие липовые удостоверения Славик раздал всем в батарее.

При этом, не обошлось без происшествия.

Один из наших ребят, получая у секретаря начальника школы отпускное удостоверение, случайно засветил свое «липовое».

Он сразу прибежал в батарею, виновато покаялся. Стали решать, как быть.

О том, что секретарь Генриэтта Михайловна доложит о случившемся начальнику школы, у нас не было сомнений.

Что делать?

Вспомнили, что у начальника школы роман с молодой преподавательницей английского языка.

Решили действовать через нее. И направили на встречу с красавицей нашего старшину Женю Басова.

Англичанка обещала все уладить, просила не беспокоиться. И она слово свое сдержала…

И вот сейчас я пришел из столовой, принес бидончик с маминым завтраком, и мне предстояло решать эту карточную проблему: получить одну карточку здесь, в Новотроицке, другую – в Соцгороде, что в семи километрах отсюда.

Второй карточкой я решил заняться завтра. А пока зашел в контору и получил свою законную.

Выйдя на улицу, я направился, было, в свою землянку. Но остановился.

Еще когда шел сюда, над дверью соседнего подъезда заметил три большие буквы – ОРС и ниже более мелким шрифтом – отдел рабочего снабжения.

Об этом ОРСе и его начальнике – Сапрыкине вчера упомянула Ева.

Я решил зайти к нему и попросить об улучшении жилищных условий мамы с Евой.

– Леонид Максимович занят, у него Хейфец, – сказала в приемной молодая симпатичная секретарша, словно я должен был знать, кто он такой, этот Хейфец, – У вас что-нибудь срочное?

– Да нет, – неуверенно сказал я.

– Ну, тогда можете подождать, – кивнула она на несколько стульев у окна и показала рукой на них.

Я присел и стал думать, как лучше мне выразить свою просьбу.

Сапрыкин наверняка станет говорить о трудностях военного времени, о том, что здесь не курорт, всем трудно: идет война, надо терпеть и т. д. И он по-своему будет прав. По-своему, но не по-моему…

Прошло около получаса, пока, наконец, не открылась дверь кабинета, и оттуда вышел этот самый Хейфец, тоже, судя по всему, какая-то местная «шишка», – подумалось мне.

Я встал, шагнул к двери, но секретарь рукой остановила меня.

– Простите, как мне доложить о вас?

– Моя фамилия Сударов, я курсант специальной артиллерийской школы. Этого достаточно?

– Вполне, – с улыбкой ответила секретарша и скрылась в кабинете начальника. Потом появилась на пороге и, не прикрывая за собою дверь, предложила мне войти.

Мы встретились с начальником ОРСа уже как старые знакомые. Я рассказал ему о нашей семейной эпопее. Как мы уходили из родного города, о гибели Володи, смерти папы, о бессонной ночи в клоповнике…

– И вообще, Леонид Максимович, – сказал я, – это не порядок, когда среди семидесяти мужчин в землянке живет пожилая больная женщина с дочерью…

Еще я посетовал на то, что худенькой миниатюрной Еве приходится таскать многоэтажные тяжелые подносы, что она уже уронила один и с нее высчитали деньги за это.

В общем, я излил ему свою душу…

Конечно, как я и предполагал, Сапрыкин ссылался на трудности военного времени. Но пообещал подумать, чем он может нам помочь.

Я ушел от него с шаткой надеждой на успех моего визита.

Вечером, когда мы с Евой пошли погулять, я рассказал ей о встрече с Сапрыкиным, поведал о нашем разговоре, о том, что он обещал помочь.

– Зря ты ходил к нему, – махнув рукой, сказала Ева. – Переселять нас с мамой все равно некуда, в других землянках та же картина. Может только найдут более действенное средство против клопов. И то будет хорошо.

– Посмотрим, – сказал я, почему-то надеясь, что моя встреча с Сапрыкиным была не напрасна.

Мы шли в темноте, спотыкаясь на неровной дороге. Я подумал о том, что мне предстоит решать вопрос о второй продовольственной карточке.

– Завтра с утра мне надо будет совершить экскурсию в Соцгород, – сказал я.

– В соцгород? Зачем? – удивилась Ева.

Я рассказал ей историю со вторым отпускным удостоверением, в котором указано, что я направляюсь в отпуск в Соцгород, и что таким образом я могу там получить вторую продовольственную карточку…

– Боря, я не хочу, чтобы ты получал эту вторую карточку, – сказала Ева.

– Почему? У нас в батарее у всех по два отпускных удостоверения, и все получат по две карточки, – удивился я возражению Евы.

– Пусть все так делают, а тебе это ни к чему. Не надо, я не хочу, – повторила Ева.

Я вспомнил нравоучительную беседу папы со мной по поводу злополучного блинчика в Буланове, его возвращение к этому в письме. И решил в Соцгород уже не ходить.

Мы вернулись в нашу землянку, там было темно, все уже спали. Мы тоже улеглись и быстро уснули. Но, как и вчера, ненадолго. Клопы не оставляли нас в покое.

Рано утром Ева поднялась, привела себя в порядок и отправилась в столовую.

– Бидончик я взяла, – сказала она мне, – а ты не опаздывай, приходи к десяти часам.

Но к десяти мне не довелось подойти в столовую. Мы с мамой лежали, дремали после бессонной ночи, когда в землянку вошли пять-шесть женщин во главе с самим… Хейфецом! Я еще вчера понял, что здесь, в Новотроицке, это какая-то важная птица. Потом узнал: начальник коммунального хозяйства!

Хейфец бесцеремонно одернул занавеску нашего закутка.

Я вскочил:

– В чем дело?

– Это вы, молодой человек, вчера были у товарища Сапрыкина?

– Ну я, а что?

– Как это ваша мать и сестра оказались в мужской землянке?

– Об этом я вас должен спросить, товарищ Хейфец, – резонно ответил я.

Я ждал, что он спросит, откуда я знаю его фамилию. И был готов ответить, но тут раздался жалобный, испуганный голос мамы:

– Нас поселили сюда, – робко сказала она, натягивая одеяло на грудь.

– Сейчас тут будут проводить дезинфекцию, – сказал Хейфец, не став вдаваться в подробности, как мама с Евою попали в мужскую землянку. Он понял, что это оплошность его самого.

– А вас, гражданка, или вашу дочь, я прошу в течение дня зайти в жилищную контору с паспортами для получения ордера на другое жилье.

Мы с мамой быстро собрали вещи, укрыли их под полатями. Женщины, пришедшие с Хейфецом, уже приступали к работе.

Я вывел маму на улицу, усадил на скамейку у входа в землянку и сказал, чтобы она никуда не отлучалась. А сам пошел в столовую.

– Ты что, проспал? Я уже думала: что-то случилось, собиралась идти к вам, – сетовала Ева.

– Случилось, случилось, сестрица, – сказал я и поведал ей о причине моего опоздания.

– Ордер, говоришь? Это, значит, нас поселят в новый, только построенный дом, а не в землянку. Как же нам быть? Мне сложно будет уйти. У нас и так одна официантка не вышла на работу.

Ева задумалась.

– Ну мы с мамой можем пойти, – сказал я.

Так и решили. Позавтракав, я взял бидончик с маминой едой и ушел.

В нашей землянке, между тем, полным ходом шла работа. Войти туда без противогаза или марлевой повязки, невозможно было.

Мама, сидя на скамейке, стала завтракать. А я, затаив дыхание, шмыгнул в наш закуток, благо он находился у самого входа в землянку, схватил из под полатей кулек, в котором находились паспорта, и пулей выскочил наружу.

Получив ордер, мы с мамой пошли смотреть их новое жилище. В довольно большой комнате трехкомнатной квартиры стояли три металлические кровати. Здесь маме и Еве, вместе с подселенкой, пожилой женщиной, предстояло прожить до конца войны.

А через три дня – новая удача: Еву перевели на работу официанткой в итеэровскую столовую.

Правда, она находилась далековато, в полутора-двух километрах от дома. Но работать здесь было значительно легче и приятней. Приходилось иметь дело с интеллигентными людьми. Да и питание было получше.

Ева быстро познакомилась и подружилась с другими официантками, такими же молоденькими, симпатичными девчонками, как она.

Как-то я неожиданно встретил здесь, в Новотроицке, Юру Шейкина, с которым вместе учились в школе. Его, на несколько дней, судьба забросила сюда, как участника строительного отряда.

Когда Евины подруги узнали об этом, они просили, чтобы я вместе с ним приходил обедать. И мы несколько раз, пока он находился в Новотроицке, так и делали.

Помню, мы как-то возвращались из столовой, и в степи нас встретили два милиционера в штатском. Стали выяснять, кто мы такие, попросили показать документы.

Кого и что они искали, мы так и не поняли. Ева потом сказала, что милиционеры не так давно задержали здесь дезертира, вот и проверяют теперь всех, кто появляется в городе.

После переселения мамы с Евой в нормальный дом и перевода Евы в другую столовую, жизнь их стала повеселей.

Ева дружила здесь с семьей Марины Коэн, отец которой заведовал хлебным магазином. С Евой они были одногодки. У Марины была сестра Мира, симпатичная девочка, моя ровесница. И вот по вечерам мы собирались на квартире этих Коэнов.

Для Евы это была отдушина, когда она могла на время отключиться от повседневных житейских забот.

За ней пытался ухаживать какой-то интеллигентный еврей, старше нее лет на десять, предлагал ей, что называется, руку и сердце. Но Ева отказала ему.

Ее тайным избранником был другой – Яша Симкин. Летом 1941 года он приезжал в Мстиславль к своей сестре, Евиной подруге, и тогда они познакомились. Но затем в водовороте войны они потеряли друг друга. Этой больной для Евы темы я никогда не касался.

Заканчивался мой отпуск, пора было возвращаться, причем уже не в Илек, а в Тоцкие военные лагеря.

Ева насушила мне сухари из черного хлеба. Но везти их не в чем было. Так она обратилась к какому-то работяге из своей бывшей клопиной землянки, который смастерил для меня элегантный по тем временам, фанерный чемоданчик, с миниатюрным замочком даже!

Лесковский Левша, подковавший блоху, да и только!

С этим музейным экспонатом в конце июня я покинул Новотроицк и благополучно прибыл в тогда еще мало кому известные Тоцкие военные лагеря. Но через одиннадцать лет о Тоцком узнает весь мир. В такие же жаркие летние дни 1954 года здесь будут проводиться всеармейские военные учения с применением атомной бомбы, в которых доведется принять участие и нашей артиллерийской бригаде.