Текст книги "Годы жизни. В гуще двадцатого века"

* * *

Особый интерес в военном городке вызывали изредка устраиваемые уже не в клубе, а в офицерской столовой, вечера отдыха с танцами! Обычно они приурочивались к большим праздникам. В их подготовке активно участвовали жены офицеров бригады. Женсовет заботился о подготовке художественной программы, о соответствующем репертуаре духового оркестра; присутствие на вечере офицерских жен и двух-трех немецких девушек, работающих в столовой и пивном баре при ней, придавало вечеру своеобразную окраску.

Один из таких вечеров состоялся в канун ноябрьских праздников. Я в тот день был дежурным по части, сменился с дежурства довольно поздно и пришел на вечер, когда он уже заканчивался.

В столовой и в примыкавшем к ней фойе было светло и душно. Ярко горели укрепленные на стенах в специальных подсвечниках электрические свечи. Оркестр слаженно играл «На сопках Манчжурии», кружились в вальсе танцующие пары.

Я остановился у входа, перекинулся несколькими словами с товарищами. Потом председатель женсовета, жена командира батареи капитана Белана громко объявила дамское танго. Офицеры жались у стен, кося глазами за приближающимися к ним женщинами. Кого выберут?

Можно было подумать, что моя бывшая соседка Ванда обратит внимание на меня. Но коварная полячка предпочла Толю Грошева.

В бригаде, в общем-то, офицеров с женами было мало – это те, что остались здесь сразу после войны. Вновь прибывающим на службу в Германию офицерам жен не разрешали брать с собой. Компенсируя это, Сталин поначалу издал приказ о предоставлении офицерам группы войск в Германии двух отпусков в год! Но от этого быстро отказались. Я даже не успел воспользоваться любезностью товарища Сталина.

…А жены офицеров, изголодавшись по таким вольностям, все подходили, выбирали партнеров. Наши ряды быстро таяли…

Но вот по диагонали пересекает зал миловидная, незнакомая всем девушка, совсем еще юное создание. Большая коса цвета спелого сена свисает до пояса, сиреневый свитер плотно облегает ее тонкую девичью фигуру. Передо мной остановилась улыбающаяся Лиля, немка, работающая в бухгалтерии военторга. Мы как-то познакомились в магазине, где я отоваривал свою офицерскую лимитную книжку. Это было ни к чему не обязывающее нас обоих знакомство.

Лиля поклонилась, приглашая меня танцевать. Слегка покраснев, я пошел за ней на середину зала.

– Вот так Борис! Везет же людям! – услышал я за спиной дружеские реплики товарищей.

– Как ты попала сюда? – спросил я удивленно.

– Здесь, в вашей столовой, работает моя подруга. Ее отец, как и мой, тоже погиб в Бухенвальде.

– Эрна, что ли?

– Да. Я пришла к ней после обеда, думала вместе пойдем в кино. Когда узнала, что у вас сегодня вечер, захотелось посмотреть. Капитан Горохов мне разрешил.

– Я рад, что встретил тебя.

– Ты сможешь меня проводить после вечера?

– Жди меня за воротами.

Был теплый осенний вечер. Мы шли по дорожке неосвещенного парка, прилегающего к военному городку, и негромко разговаривали. Вечернюю тишину нарушали лишь изредка пролетавшие птицы и шорох желтых опавших листьев под ногами.

Я проводил ее до дома. И после этого мы стали встречаться.

То Лиля пригласит меня в кино, то заглянем в маленький сельский ресторанчик, где по вечерам играл небольшой оркестрик.

Как-то мы случайно встретились в военторге.

– В среду в театре идет «Голубая маска», говорят, симпатичная оперетта, – сказала Лиля, – мы с Эрной собираемся пойти. Ты сможешь нам составить компанию?

– Наверное, смогу, – неуверенно ответил я.

В среду я впервые надел недавно сшитый гражданский костюм, и мы пошли в театр.

На выходе из гостиницы, мне встретился Толя Грошев.

– Куда это ты нарядился? – удивился он.

Я сказал.

– Ну, ты даешь! – В интонации его голоса звучали явно неодобрительные нотки.

А уже в самом театре, к своему огорчению, я увидел начальника Особого отдела бригады, майора Просяка.

Он сидел в ложе в своей армейской форме и рассматривал входившую в зрительный зал публику.

Я не сомневался, что он заметил меня и узнал. И ждал в связи с этим неприятностей.

* * *

Оперуполномоченным госбезопасности был у нас в ту пору молодой лейтенант, – Фролов, кажется, была его фамилия. Встречаясь с офицерами, он всегда здоровался за руку. Это давало ему возможность при встрече с осведомителями перекинуться двумя-тремя словами и получить или сообщить нужную информацию.

Как-то вскоре после посещения театра, утром, идя в расположение батареи, мне повстречался этот Фролов. Поздоровавшись, как обычно, за руку, он сообщил, что со мной хочет встретиться майор Просяк, чтобы я сегодня в восемь вечера был у него в отделе.

Резиденция его располагалась в небольшом симпатичном домике, вблизи военного городка. У входа там всегда стоял часовой. Не только офицеры и солдаты бригады, но и немцы хорошо знали, кто занимает этот особняк.

Я полагал, что речь пойдет о встрече в театре, но разговор состоялся совсем о другом, более серьезном.

Прежде всего, майор положил передо мной листок бумаги и попросил написать расписку о неразглашении всего, о чем состоится наша беседа, что я и сделал.

Потом он стал задавать вопросы. Его интересовала морально-политическая обстановка в дивизионе, взаимоотношения офицеров и солдат, мое отноше6ние к некоторым офицерам…

Я на все вопросы старался отвечать в позитивном виде, как мне это и представлялось.

Ничего плохого о своих офицерах я сказать не мог. Кто-то из них, возможно, любил выпить лишнего. Но на работе это не сказывалось, и я не стал говорить об этом.

– А что вы можете сказать о майоре Тараненко? – спросил майор.

Батарея, которой командовал Тараненко, была одной из лучших в бригаде. Там поддерживалась строгая дисциплина и порядок, на стрельбах она всегда показывала хорошие результаты и заслуга в этом, прежде всего, была, как я считал, комбата. Я так и сказал.

– А вы знаете, что, в случае войны, Тараненко в спину будут стрелять его солдаты?

Я был ошеломлен услышанным, ничего не мог сказать, язык словно прилип к гортани. Чтобы в нашей, советской армии солдаты стреляли в спину своему командиру!?

Мы еще долго беседовали о делах в дивизионе.

Прощаясь, майор вдруг, как бы невзначай, сказал:

– Оказывается, вы этот самый кляйн Борис, о котором мне говорили. Как я сразу не догадался, о ком идет речь?

Я покраснел, сказал что-то вроде: «…Это так, товарищ майор, несерьезно», и ушел озабоченный.

Для меня это был серьезный звонок. Пока не поздно, мне нужно было порвать всякие отношения с Лилей. Под разными предлогами я стал уклоняться от встречи с ней. По вечерам они с Эрной, прохаживаясь по улице мимо гостиницы, смотрели в сторону моего окна и громкими разговорами пытались привлечь мое внимание.

А я в это время гасил свет и из глубины темной комнаты смотрел на освещенную газовыми фонарями улицу и видневшуюся на фоне яркого света фигуру Лили.

Она очень скоро разгадала мою уловку и в один из майских вечеров прошла с неохраняемой парковой стороны на территорию гостиницы, юркнула в подъезд и постучала в номер. Я не мог не открыть дверь.

– Что случилось, Борис, у тебя неприятности из-за меня?

– Нет, Лиля, у меня все в порядке.

– Почему ты стал избегать меня?

– Так надо, Лиля. Нам лучше больше не встречаться…

– Я все понимаю, Борис, – сказала она сквозь слезы. – Мы не будем больше встречаться.

С тех пор, в угоду майору Просяку, мы больше с Лилей не общались.

Мои кратковременные близкие отношения с ней на службе не успели отразиться. После присвоения мне внеочередного воинского звания меня с повышением перевели в другую батарею, которой командовал Александр Денщиков. В гостинице мы жили рядом и вне службы были с ним на «ты», что способствовало комфортности наших взаимоотношений.

Все бы хорошо, но меня беспокоило трудное положение, в котором оказались мама с Евой, когда они после войны вернулись в Мстиславль. Одежда, обувь поизносились, работы нет, денег нет.

Время показало: лучше бы они не торопились. Ева к тому времени работала в отделе кадров, была на хорошем счету. Ей обещали квартиру и прочие блага. Но мама рвалась на родину.

В Германии в ту пору офицеры получали зарплату в двух валютах: половину в немецких марках, другую половину – в советских рублях, – ее можно было пересылать родным в Советский союз или, приехав в отпуск, получить в Госбанке.

Я сразу послал маме с Евой положенную мне половину зарплаты в рублях.

Одновременно написал письмо на имя Председателя Президиума Верховного Совета Н. Шверника с просьбой оказать им материальную помощь.

Письмо сработало. С соответствующей резолюцией оно было переслано местным властям в Мстиславль, и маме с Евой из фонда американской помощи было выделено что-то из одежды и обуви.

Перед самым отъездом в отпуск я как-то получил письмо с незнакомым почерком на конверте. Это была депеша от Илюши. Он сообщал, что у них в доме идет капитальный ремонт и есть возможность расширить их «владение». А главное, – при этом можно, наконец, решить проблему туалета в квартире. Но для этого требуется определенная сумма…

Приехав в отпуск, я, конечно, помог им.

Мы все были бесконечно рады, что отныне нам, наконец, не придется видеть улыбки молодых ученых, стоявших у окна и нахально смотревших, как мы ковыряемся с замочком, как входим в туалет.

Обычно, приезжая в отпуск в Москву, я всегда организовывал культпоходы всех наших в театр, или на какой-нибудь приличный эстрадный концерт, не забывал разочек и посетить ресторан.

В этот раз мне удалось достать билеты на концерт Л. Утесова в Эрмитаже. Нас собралась довольно большая компания: кроме Риты с Илюшей, Евы с Федей и Исаака, были Маня, давняя подруга Риты, с двумя своими девочками. У Исаака в ту пору не было костюма, и я подарил ему свой, сшитый перед отъездом из Германии. Он был ему узковат в плечах, но Исаак благополучно проносил его несколько лет.

А перед моим отъездом из Москвы мы собрались на прощальный ужин в «Савойе». Затем этот ресторан переименовали в «Берлин». Сейчас он опять носит свое старое название.

Не знаю, как теперь, но тогда в центре зала был большой аквариум, в котором плавала рыба. Можно было официанту показать на понравившуюся и попросить поджарить ее. Я не преминул воспользоваться этим. Было забавно и вкусно.

Когда мы возвращались домой, за нами увязался какой-то в изрядном подпитии парень. Он шел и что-то невразумительно все время бормотал; хотя никакой агрессии парень не проявлял, было как-то неприятно. Мы остановились, хотели пропустить его, однако и он остановился. Исаак, смотрю, уже сжимает кулаки; но потом парень, продолжая бормотать, пошел своей дорогой.

Был теплый, летний вечер, тусклый свет еле освещал пустынную улицу, на противоположной стороне лишь милиционер бодрствовал, охраняя чье-то посольство.

На следующий день я покидал Москву. Поезд до Бреста уходил поздно, около двенадцати.

Рита с Бертой, ее соседкой-подругой, провожали меня на Белорусском вокзале. Билет у меня был до Бреста с остановкой в Барановичах. Там жила девушка, с которой мы познакомились в прошлом году в Ялте. Я написал ей, что если она меня встретит, я задержусь у нее на пару дней. Рассказывать Рите об этом не стал. Но на вокзале при посадке в вагон, проводница, проверяя билет, во всеуслышание отчетливо раскрыла мою маленькую тайну.

– Почему до Барановичей? – удивилась Рита.

Мне пришлось неуклюже объясняться.

Поздно ночью поезд подходил к Барановичам. Стоя у окна, в тусклом свете единственной лампочки на перроне, я увидел одинокую фигуру Оли и сошел с поезда.

Мы пробыли вместе ровно сутки. Днем походили по городу, побывали в магазинах, где меня, увы, не удивило «полное отсутствие всякого присутствия», пообедали в кафе, ночью я уехал.

Потом мы какое-то время переписывались с Олей. Но дальнейшего продолжения наши отношения не получили.

После моего возвращения в бригаду, в отпуск должен был отправиться мой командир батареи. Он жил в нашей офицерской гостинице: окно его комнаты на первом этаже выходило в роскошный парк, который заканчивался у самого города.

Капитан собрал довольно большой чемодан с подарками для своих близких и ушел в штаб оформлять отпускные документы. Когда спустя час или два вернулся, чемодана в комнате уже не было. Что делать?

Мы собрались втроем – пришел второй офицер батареи. Решили, что взять чемодан кто-то из своих не мог. Комната была замкнута. Однако, окно оставалось открытым. Значит, немцы постарались.

Мы решили позвонить в полицию, и довольно скоро прибыл полицейский… с собакой. На нее мы, откровенно говоря, слабо надеялись, ведь прошло много времени. Но овчарка сразу взяла след и повела нас от окна в лес. Она шла уверенно, все время натягивая поводок. И минут через пятнадцать привела нас на железнодорожный вокзал. Там несколько замешкалась, принюхиваясь ко всем, люди боязливо уклонялись от нее.

Но затем, к нашему удивлению, собака нашла след, потащила нас в город и вскоре привела… на гауптвахту.

Полицейский попросил выстроить всех задержанных сегодня солдат. Овчарка стала принюхиваться к одному, другому, третьему. У четвертого остановилась, зарычала, оскалилась, дальше не пошла.

– Дизер (этот), – указал полицейский на стоявшего в строю нашего солдата-сверхсрочника.

Мы забрали его и привели в гостиничный номер капитана. Нам было известно, что любовница его – немка, живет в соседнем городке и подумали, что вор успел отвезти чемодан к ней. Предлагали решить вопрос по-мирному, – не получилось. Поддали ему, как следует, стали угрожать судом. Но он продолжал твердить, что о чемодане понятия не имеет.

За полтора-два часа съездить к своей любовнице и вернуться он едва ли бы успел, – мелькнула у меня мысль. Тогда что он делал на вокзале? – подумал я.

Наверняка, сдал чемодан в камеру хранения. В таком случае у него должна быть квитанция, надо обыскать его.

Я отозвал капитана в холл и высказал ему свои соображения. Он согласился со мной, и мы стали обыскивать задержанного. Он явно не ожидал этого, пробовал сопротивляться. Но мы быстро вытащили у него из кармана кошелек и там, конечно, обнаружили багажную квитанцию.

Вчетвером пошли на вокзал, получили в камере хранения чемодан и заставили вора нести его.

– Ты тащил чемодан сюда, – сказал капитан, – теперь тащи его обратно.

И вор-неудачник не сопротивлялся.

* * *

В период моего пребывания в ГДР мне довелось побывать в восточном Берлине. Это было, когда я навещал Лизу Дымент. Она жила в то время в Берлине с мужем-офицером Межсоюзной комендатуры. Лиза показала мне город. Это был уже сорок восьмой год. Город поразил меня своей чистотой, следов войны, разрушений уже не видно было. Он показался мне безлюдным, пустым, ни людей, ни машин, – много свободного места.

Мы побывали в Потсдаме, я видел дом и место, где был подписан Акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Мы прошлись по замечательному парку Сан-Суси. Деревья его по обе стороны центральной аллеи вверху соединяются своими ветвями, образуя как бы живую крышу над головой. Любопытно.

Мы побродили по окрестностям этого красивого исторического города. Впечатления от увиденного остались самые яркие…

А в сорок девятом году я с несколькими нашими офицерами решил съездить в Западный Берлин.

Метро еще не было перекрыто, и мы свободно из восточного Берлина ереехали в западный Берлин, который поразил меня множеством богатых магазинов и обилием в них добротных товаров.

К сожалению, денег у меня хватило только на приличные швейцарские часы. Они до сих пор у меня. Я редко ими пользуюсь – все-таки реликвия!

В этом же году в конце лета состоялись армейские военные учения с боевой стрельбой на полигоне в Альтенграбове.

На заключительном этапе на учениях присутствовал командующий группой войск в Германии маршал В. Д. Соколовский, который сменил на этом посту маршала Г.К.Жукова.

Соколовский положительно оценил боевую подготовку войск, что не могло не радовать нас всех.

А прибывшая на огневые позиции к нам полевая кухня еще больше подняла настроение уставших солдат. Плотно пообедав, они разбрелись по кустам и, растянувшись на теплой земле, дремали.

Неожиданно по рации командир батареи сообщил, что к нам на огневые может заехать маршал, и чтобы мы не расслаблялись.

Я поднял солдат, приказал привести себя в порядок. Епифанов, командир огневого взвода, молодой лейтенант, только окончивший училище, стал проявлять инициативу, решил убрать тягачи поглубже в лес, замаскировать их.

Я не стал ему мешать, пусть порулит, подумал, хотя этого можно было и не делать, – учения ведь закончились.

Но может пожаловать маршал!

Лейтенант по одному стал переставлять тягачи с открытой местности в глубь леса, маскировать их.

Я беседовал с командирами орудий, когда вдруг он подбежал бледный, и дрожащим голосом сообщил, что тягач переехал спящего под кустом командира отделения связи сержанта Казаренко.

Мы все поспешили к злополучному кустарнику.

Я с ужасом ожидал увидеть раздавленное тело сержанта. Однако, подойдя, увидел его скорчившимся и стонавшим. Но живым! Он лежал в небольшой ложбине между двумя холмиками, которые и спасли его от худшего, приняв на себя основную тяжесть тягача.

Неподалеку, километрах в пяти, был развернут полевой госпиталь. На наше счастье, он не успел свернуться, и я приказал лейтенанту везти пострадавшего туда. Трое солдат осторожно положили Казаренко на шинель, перенесли его в кузов и сели рядом.

После их отъезда, я сообщил по рации командиру батареи о случившемся, – о том, что Казаренко повезли в госпиталь.

– Казаренко жив? – переспросил комбат.

– Жив, товарищ капитан, – виновато ответил я. И подробно рассказал, как все произошло.

– Ну, хорошо, хотя хорошего тут мало, – сказал комбат и положил трубку.

Маршалу об этом не стали докладывать.

А Казаренко через месяц вернулся в часть и вскоре был комиссован.

Мне было жаль этого украинского паренька из Полтавы. Я чувствовал свою вину в том, что с ним произошло.

В армии, к сожалению, нередко случаются вещи подобного рода. И кто-то всегда оказывается «без вины виноватым».

В том же году десять солдат и сержантов, отличившихся на учениях, получили десятидневный отпуск и выехали на машине в штаб армии в Ваймар оформлять документы. На обратном пути на скользкой после дождя дороге машина попала в аварию. Один сержант погиб. Сопровождавшего группу офицера отдали под суд, заседания которого проходили у нас в клубе части. Присутствовали все офицеры. Нам тогда удалось отстоять своего товарища.

Но такое не всегда получалось.

Позже, когда я уже служил в Белоруссии, «Газик», в котором ехал майор Прошкин, сбил женщину. Водитель отделался легким испугом, а майора уволили из армии.

Хорошо, что так, могло быть и хуже.

* * *

Осенью 1951 года мне и Толе Грошеву пришла замена. Нам предстояло продолжить службу в глухой белоруской деревне «Старые дороги», что на Полесье.

Путь туда предстоял довольно сложный, с целым рядом пересадок: в Лейпциге, потом еще две на каких-то Белорусских станциях, названия которых сейчас уже не помню.

В Лейпциг мы приехали вечером, а поезд на Брест отправлялся утром. Целую ночь нам предстояло коротать на вокзале.

А я, совсем некстати, был ужасно простужен: постоянно чихал, сосуды в носу были воспалены, и при каждом чихе из носа шла кровь. Немцы, сидящие рядом, испуганно отворачивались.

Толя обратился к дежурному по вокзалу, и меня на ночь поместили в комнату отдыха. Я был один и мог там спокойно себе чихать.

К утру немного оклемавшись, мы с Грошевым начали свой путь на родную землю.

Немецких марок у нас не было, и купить что-то съестное в дорогу мы не могли. Мы не рассчитывали всю ночь коротать в Лейпциге. Считали, что быстро доберемся до Бреста, где сможем на выплатном пункте получить причитающиеся нам советские рубли, и проблема питания будет решена.

Но мы просчитались и в Лейпциге застряли на целую ночь.

До Бреста с нами в купе ехали какие-то два полковника. Они всю дорогу пили и закусывали жареной курятиной, которую приготовили им их заботливые жены.

Нас они в свою компанию не приглашали.

– Ничего, ребята, продержимся, – успокаивал нас подвыпивший полковник.

Эту фразу – «ничего, ребята, продержимся», – мы с Грошевым потом не раз с улыбкой вспоминали.

В Брест поезд прибыл в полдень, а скорый на Москву отправлялся поздно вечером, так что мы, не спеша, успели оформить проездные, побывать на выплатном пункте и купить, наконец-то, что-то в дорогу.

Обычно по прибытии на место новой службы офицеру предоставлялось десять дней для решения личных дел. Я резонно подумал: а почему бы сразу не воспользоваться этим правом? Не болтаясь ночью с тяжелым чемоданом в поисках двух неизвестных мне пересадочных станций, а прямиком ехать в Москву. И высказал эту свою «гениальную» идею Грошеву.

Анатолий Николаевич был старше меня на год, ускоренный выпуск училища окончил двумя годами раньше и был в таких делах опытнее меня: знал, что можно, а чего делать не следует.

– Нет, я поеду сразу в часть, – сказал он. И темной ночью вышел на какой-то станции.

А я, проявив, прямо скажем, мальчишескую легкомысленность, поехал дальше, в Москву. Повидался со всеми нашими, оставил у Риты ненужные мне в части вещи и, через несколько дней, налегке отправился в эту, богом забытую белорусскую деревеньку Старые дороги. На следующий день я был на месте моей новой службы.