Текст книги "Годы жизни. В гуще двадцатого века"

* * *

А тогда, в июле сорок третьего, с трудом разыскав землянку, в которой расположилась наша школа, я поставил свое фанерное чудо на свободное место на втором этаже двухъярусной нары и вышел в надежде встретить кого-то из нашей батареи, познакомиться с окружающей местностью.

Пространство, которое можно было окинуть взглядом, было сплошь усеяно землянками, каждая человек на сто и больше. Тысячи новобранцев до отправки на фронт проходили здесь основы боевой подготовки.

По окраине лагеря протекал местами довольно глубокий ручей. Там я встретил с десяток загоравших на берегу наших ребят. Половина не вернулась еще из отпуска.

Я снял гимнастерку, расстелил ее на траве и прилег, тоже решив позагорать. Но солнце так палило, что вскоре мне пришлось встать и присесть в тени рядом растущих кустов.

Приближалось время обеда, ребята заговорили про еду. Стали рассказывать какие-то анекдоты на «заданную тему».

– Ты ничего такого не привез? – обратился ко мне добродушный, долговязый украинец Мельников, лежавший рядом.

– Привез, – говорю, – сухари.

– Угостишь?

– Ну, пойдем, – сказал я.

Мы стали одеваться.

– Одного Мельника приглашаешь? – спросил лежавший с закрытыми глазами и, казалось, дремавший, Веня Лавров.

– Могу и тебя.

Стали подниматься и другие. Не вставал только Курдюкин. Укрыв лицо своей белой пилоткой, он словно спал.

Да я и не пригласил бы его. Он это знал.

Мы вошли в землянку. Там кроме дневального никого не было.

Его мы не знали, он был из другой батареи, еще из киевского набора.

Я залез на нары, заранее вытащив из кармана ключик к своему миниатюрному замочку. Но ключик не понадобился, замочек сиротливо болтался на одной петле, вторая была оторвана.

Сухарей, конечно, в чемоданчике не оказалось.

Все были огорчены, стали возмущаться, упрекали дневального.

– Чужие в землянке не появлялись, – оправдывался он, – а на нарах копошился этот ваш фраер с белой пилоточкой.

– Курдюкин, подлец! Это его работа! – догадался Мельников.

– Сухарей было много, – сказал я. – Он не мог их все съесть.

– Где его место? – спросил Мельников, ни к кому конкретно не обращаясь.

Ребята только вернулись из отпуска и точно не знали, где кто устроился.

Стали переворачивать все матрасы подряд, и под одним из них обнаружили Евину холщовую сумочку с сухарями.

Я угостил всех, но ребята не могли успокоиться.

– Надо как следует Курдюку поддать, – сказал Мельников, – а то он так и будет нас обкрадывать.

– И сказать комбату, – добавил Боря Штейн.

Мы пошли к ручью.

Били Курдюкина нещадно. Руками и ногами.

Окровавленный, он спасся от худшего только в ручье, куда ему пришлось ступить в чем был, – в одежде, в обуви. Там его уже никто не стал преследовать.

В начале августа вся школа была уже в сборе. Начались общелагерные режимные дни: подъем, физзарядка, утреннее построение.

Помню, на одном из построений всего многотысячного лагеря на плацу был зачитан приказ Наркома обороны о каком-то дезертире.

И перед строем, под барабанным боем, три автоматчика – один спереди, двое сзади – провели этого несчастного, – в нижнем белье, без обуви.

Эта жуткая картина навсегда осталась в памяти.

* * *

Из Тоцка в конце августа в Илек мы уже не вернулись.

Новый учебный год нам предстояло начать в Бузулуке, где в наше распоряжение было предоставлено добротное двухэтажное кирпичное здание со всеми удобствами для жилья и учебы. Хотя в жилых помещениях и там были все те же двухэтажные нары. Но после Илека это казалось не столь уж важным.

Помимо учебных классов, в доме был большой зал, где устраивались всякого рода мероприятия: вечера отдыха, встречи с интересными людьми, даже изредка танцевальные вечера.

На один из таких вечером я как-то пригласил симпатичную девочку, работавшую на телеграфе. Но она, к сожалению, жила далеко за городом, провожать ее пришлось поздно вечером по снежным сугробам, и больше на вечера я ее не стал приглашать. А жаль, славная была девчонка.

На одной из творческих встреч у нас выступал молодой лейтенант – политработник из соседней воинской части. Он прочитал только опубликованное стихотворение К. Симонова «Женщине из города Вичуга». Симонов в ту пору был военным корреспондентом «Красной звезды» и постоянно находился на фронте. Корреспонденции его всегда с интересом читали в тылу, порой это были стихи. Его стихотворение «Жди меня», посвященное Серовой, знала вся страна. Даже Сталин как-то упоминал о нем, – правда иронически.

И вот однажды офицеры полка, в котором Симонов в ту пору находился, показали ему письмо женщины из города Вичуга. Она писала, что вышла замуж, и чтобы друг ее больше не ждал…

Офицер, которому было адресовано письмо, к тому времени был убит. Его товарищи попросили Симонова, чтобы он ответил этой женщине. И он ответил ей этим стихотворением.

Мне оно понравилось, тронуло меня своей искренностью, правдивостью. И я на следующий день пошел в библиотеку, переписал из газеты его в блокнот и выучил. Потом, много позже, уже в Германии, читал это стихотворение на таком же вечере в нашей бригаде. Но это будет спустя пять лет.

А тогда, в сорок третьем году, мы учились и, как в Илеке, занимались хозяйственными делами. Той же заготовкой дров, разгрузкой вагонов на железнодорожной станции.

Помню, нам довелось как-то разгружать на станции вагоны с мукой, мешки тяжелые – килограммов по сто.

Курдюковцы и тут отличились. Они решили, что какая-нибудь сердобольная старушка сможет из муки испечь для них что-нибудь.

Но как вынести ее? Через контрольный пункт охрана ведь не пропустит. Выход нашелся. Курдюкин и его дружки сняли носки, натолкали в них муку, перевязали и перебросили через забор. Потом, выйдя за ворота, подобрали свою добычу.

Что и говорить, голодновато было. Не все справлялись с этим.

Как-то мы со Славиком, нашим «художником», решили пройтись по городу. Оказавшись у рынка, почему-то зашли туда, хотя денег у нас не было. «Не купить, так хотя бы прицениться».

Была ранняя осень, на прилавках полно фруктов, овощей. Какая-то старушка угостила нас морковкой. Мы вышли за территорию рынка, присели на скамейку у ближайшего дома и, почистив кое-как морковку, стали ее грызть.

Вдруг вижу – из калитки выходит мужчина. Я узнал его. Это был отец Евы Кудравицкой, подруги нашей Евы. Сразу не решался его окликнуть, боялся ошибиться: он уже отошел метров на двадцать, когда я все же несмело крикнул: товарищ Кудравицкий!

Мужчина повернулся, мы пошли друг другу навстречу. Кудравицкий меня, конечно, не мог узнать, и я представился, как брат Евы Сударовой.

Он взял меня за руку, и мы вернулись в дом.

– Принимай гостя, – сказал он Еве с порога и ушел.

Ева угостила меня стаканом молока с белым хлебом, чего я давно не видел. Стала расспрашивать обо всех наших…

Второй раз мы встретились с ней уже после войны.

Она жила с мужем – Героем Советского Союза в Подмосковной Малаховке.

Муж ее рано умер. Ева похоронила его там же, у себя в саду. Не представляю, как ей разрешили это сделать. Видимо, звание Героя сыграло свою роль…

* * *

Летом 1944 года, получив очередной отпуск, я уехал в Москву к Рите. Она только вернулась с Софой, Илюша оставался в Саратове, его не отпустили с завода.

В Москве я встретился с Борисом Штейном. Он успел оформить перевод в московскую артспецшколу. И я поступил подобным образом.

Последний учебный год я уже учился в Московской артиллерийской спецшколе.

Жил я не в общежитии при школе, как большинство, а у Риты.

Окончание учебного года, а с ним и школы, руководство решило отметить на зафрахтованном прогулочном пароходе. Некоторые пригласили в поездку своих знакомых девушек. Я тоже пришел не один, пригласил Раю, с которой мы в ту пору, да и позже поддерживали дружеские отношения.

Все бы хорошо, но я здорово тогда опростоволосился: забыл попросить у Риты немного денег. И не мог угостить мою Раечку даже стаканом водички. Ужасно было неприятно. Надеюсь, Рая меня, растяпу, простила.

На дворе был июнь 1945 года, приближалось время исторического военного парада – Парада Победы на Красной площади. Наша школа должна была принять в нем участие, и мы ежедневно занимались строевой подготовкой.

Хмурым утром 24-го июля школа заняла свое место согласно диспозиции у входа на Красную площадь. Неожиданно вдруг пошел мелкий дождик, потом он усилился и превратился в проливной. Мы все промокли, но терпеливо стояли в строю и ждали. Тогда еще, к сожалению, не научились разгонять облака…

Наконец, парад начался. Прошли подразделения фронтов, военные академии, прогрохотали танки, артиллерия… К подножью Мавзолея были брошены фашистские знамена и штандарты…

Но до нашей школы очередь так и не дошла.

Из-за дождя прохождение по Красной площади закончили раньше намеченного срока. Жаль. Это ведь был исторический момент!

И я не могу сейчас с гордостью сказать, что принимал участие в первом Параде Победы.

* * *

После окончания школы, при распределении мне досталось Рязанское артиллерийское училище, куда в конце июля я и отправился вместе с группой наших выпускников.

На следующий год в составе сводного артиллерийского дивизиона я прибыл в Москву для участия в военном параде на Красной площади, посвященном очередной годовщине Октябрьской революции.

Для меня это было в некотором роде компенсацией за прошлогоднюю потерю. Хотя, конечно, такая компенсация была далеко не равноценной.

За время пребывания в Москве я несколько раз побывал у Риты. А после парада, на следующий день дивизион отправился к себе в Рязань.

* * *

В училище, наряду с учебой, я активно занимался спортом, был даже включен в состав сборной команды для участия в окружных соревнованиях. Приказом по училищу освобождался от всяких работ, не связанных с учебой. Нашему старшине это не нравилось, и он порой давал знать об этом мне.

Как-то после подъема батарея, как обычно, отправилась на физзарядку. Когда мы вернулись в казарму, старшина грозно потребовал, чтобы я написал объяснительную записку, каким образом полотенце моего соседа по койке оказалось на моей кровати.

Я сказал, что, уходя на физзарядку, никакого полотенца на своей койке не видел и никаких объяснительных писать не стану.

На утреннем построении батареи старшина, тем не менее, объявил мне два наряда вне очереди и приказал после завтрака чистить туалет.

Я отказался и туалет чистить не стал.

А после завтрака зашел в Ленинскую комнату и написал рапорт командиру батареи, в котором коротко изложил суть конфликтной ситуации и просил обязать старшину отменить свое приказание.

Капитан Иванов, такой щеголеватый офицер, выслушал меня, обещал разобраться.

Уж не знаю, как он разбирался, но на следующем утреннем построении старшина перед строем батареи отменил свое приказание.

* * *

Между тем, приближалось время выпуска. Курсанты гадали, где кому придется служить. Центральные округа исключались: туда направлялись только по просьбам больших начальников.

Я окончил училище по первому разряду, имел право выбора. И я выбрал – Германию. Когда еще доведется попасть за границу, – думал я.

Получив новое обмундирование с хрустящей портупеей, хромовые сапоги, погоны с двумя звездочками на них и соответствующие подъемные, я с какой-то приятной грустью, и в то же время гордостью, в сентябре 1947 года покинул училище.

До отъезда в Германию мне был предоставлен месячный отпуск, который я провел в Мстиславле и в Москве. А в начале октября выехал в Германию. Мелькали за окном хилые крестьянские избы послевоенной многострадальной Белоруссии, потом более благоустроенные дома польских крестьян. И вот, наконец, Германия.

Моя немецкая Одиссея

На Берлинском вокзале собралась небольшая группа выпускников артиллерийских училищ, прибывших сюда, как и я, для замены «старожилов», у которых заканчивался срок службы здесь. Нас встречал подполковник, представитель руководства группы советских войск в Германии. Он проинструктировал нас, как вести себя на немецкой земле, объяснил каждому из нас, как доехать до места назначения.

До отъезда в свои части было еще достаточно времени, и мы решили осмотреть город.

«Вот она какая, поверженная столица фашистской Германии», – думал я, повсюду видя следы войны.

Бросались в глаза неубранные груды битого красного кирпича, черные закоптевшие остовы домов. На руинах бывшей рейхс-канцелярии сновали какие-то подозрительные личности. Они совали нам в руки открытки, на которых были запечатлены комнаты довоенной рейхс-канцелярии, и объясняли: вот здесь Гитлер принимал иностранных послов, в этой комнате он встречался с Муссолини, мрамор, на котором вы стоите, господин офицер, привезен из Италии, а вон там был вход в подземные бункеры…

Я тогда еще недостаточно хорошо владел немецким языком, но, в общем-то, понимал, что говорил добровольный гид на «немецко-русском» диалекте.

На одной из улиц среди развалин мое внимание привлек чудом уцелевший аккуратный маленький кирпичный домик с мансардой. На стене большими черными буквами была надпись: Friseur (парикмахер).

«Надо, пожалуй, побриться», – подумал я и в нерешительности остановился.

– Господин офицер желает побриться? – спросила пожилая немка, высунувшаяся из окна второго этажа.

– Да, пожалуй, – неуверенно ответил я.

– Поднимитесь, пожалуйста, наверх, – кивнула немка головой и указала на лестницу, – сейчас вам откроют.

Железная винтовая лестница вела к широким двустворчатым дверям с массивными бронзовыми ручками. На мое «гутен таг» встретивший меня старик не ответил. Лишь бросил: «Битте», – и рукой показал на кресло.

«Странный тип», – подумал я.

Парикмахеру на вид было лет семьдесят. Маленький, сухонький, с мелкими чертами лица, блеклыми, выцветшими глазами, над которыми зависали белые, редкие, почти незаметные ресницы. На стене в широкой черной траурной рамке висел большой портрет немецкого летчика с боевыми крестами. «Сын», – решил я; сидя в кресле, я и там видел через зеркало фотографию.

Старик копошился у своего столика: приготовил мыло, направил бритву, налил в металлический стаканчик горячую воду. Потом, не спеша, приступил к бритью. Намыливал он лицо не обычным помазком, а прямо кусочком туалетного мыла.

«Черт возьми, что у него – помазка нет?» – подумал я.

А тот все водил и водил по моим щекам желтым бархатным обмылком.

«Издевается, что ли?»

Маленькие, бесцветные, холодные глаза старика недобро смотрели на меня. Мне как-то не по себе стало.

«Зря я зашел сюда», – с опозданием мелькнула мысль. Ведь этот старик, потерявший сына на войне, теперь зол на весь мир. Ему доставит удовольствие прикончить сейчас советского офицера. Святое чувство мести. И пикнуть не успеешь. Никто никогда не узнает. О таких случаях рассказывали.

Я передвинул висевшую на ремне сзади кобуру с пистолетом на живот и положил на нее обе руки. «Уж если ты меня решил прикончить, старый пень, и тебе не поздоровится», – подумал я, упуская из виду при этом, что в нужный момент мне не успеть что-то сделать.

Я почувствовал прикосновение бритвы у виска, затем холодное стальное лезвие медленно скользнуло по щеке, короткими рывками все ниже, ниже, и вот оно уже на шее, под подбородком. Мне вдруг стало жарко, на лбу выступили капельки пота.

Старик стоял сзади, левой рукой натягивал кожу на моем лице, а в правой держал старую, наполовину, почти до самого основания стертую бритву. Его худые, высохшие, костлявые руки с большими коричневыми веснушками и синими вздувшимися венами, с длинными и тонкими, как у пианиста, пальцами хорошо были мне видны в зеркале.

«Что стоит ему сейчас полоснуть меня по горлу? Ровным счетом ничего. Был лейтенант Сударов, и нет его». При этой мысли я почувствовал, что спина моя стала мокрой. По ней забегали мурашки.

«Если это случится, лучше, пожалуй, не стрелять, а хватать его за руку. Надо только быть внимательным и быстро среагировать. Можно успеть», – убеждал я себя. Я спружинился весь, готовясь в любое мгновение броситься на старика.

А тот, между тем, побрил одну сторону и принялся за другую. Затем неожиданно спросил:

– На каком фронте воевал господин офицер?

Голос его был хриплый, писклявый, словно принадлежал не человеку, а попугаю.

– Мне не довелось принять участие в войне, молод был, – ответил я.

Немец молча продолжал свою работу. Покончив и со второй щекой, положил бритву и вновь взялся за мыло.

– А я подумал, вы вполне могли быть убийцей моего сына, – глядя на фотографию, сказал старик. – Интересно, правда? И он громко рассмеялся каким-то безумным, неестественным смехом, застыв с кусочком мыла в руке.

– Достаточно, я бреюсь по одному разу. Спасибо, – сказал я, и, отведя руку старика с мылом в сторону, встал с кресла, переправил кобуру с пистолетом за спину, на ее привычное место, одернул гимнастерку, положил на столик марку и пошел к дверям.

– Руди был отличный музыкант, – услышал я за спиной.

Оглянувшись, увидел: старик держал в руке кусочек мыла и отрешенно смотрел на фотографию. На мое «видерзеен» он не ответил.

* * *

Артиллерийская бригада, куда я получил назначение, находилась в Альтенбурге, небольшом, приятном городке на юге Германии. Там и предстояло мне провести три последующих года.

Я прибыл туда вечером. В офицерской гостинице свободных номеров не оказалось. И меня временно поселили в дом, который занимала семья командира батареи звуковой разведки капитана Волкова. Там были довольно большие три комнаты, две из которых занимали Волковы, а третья, в которой мне довелось прожить несколько дней, считалась резервной.

Мои соседи оказались интеллигентными, добрыми людьми. Жена капитана – обаятельная, симпатичная полька Ванда была значительно моложе своего мужа. Они поженились в конце войны, когда бригада стояла где-то в Польше. И вот продолжают жить со своей воинской частью здесь, в Альтенбурге.

Был у них еще маленький двухлетний сын Васик, любимец офицеров бригады. У меня хранится фотография, где я заснят с ним на руках.

Дней через пять после моего вселения к Волковым, они в семейном кругу скромно отмечали день своего знакомства. Пригласили и меня. Было уже довольно поздно, и я вскоре ушел к себе. Разделся, лег и собрался почитать кем-то оставленную здесь «Сагу о Форсайтах». Эта привычка – читать перед сном, кстати, сохранилась у меня до сих пор.

Вдруг слышу стук в дверь.

– Да, кто там? Войдите! – сказал я.

В комнату вошла горничная Дорис – молодая, симпатичная немка, жившая в ближайшей деревне. Время было позднее, на дворе ночь, темно, идти домой ей не хотелось.

– Ванда сказала, что она любит тебя. Попросила, чтобы я пришла к тебе, – пролепетала Дорис по-немецки…

В эту ночь я стал мужчиной…

Потом мы изредка встречались в военном городке. Заговорщически улыбаясь, здоровались.

Позже я узнал – у Дорис был роман с лейтенантом Борисом Белинским, которого в отличие от меня – кляйн Бориса, его, двухметрового, немки звали гросс Борис. В обоих случаях ударение ставили на первом слоге – Бо́рис.

У моего тезки отношения с Дорис, видимо, зашли слишком далеко. В Особом отделе решили, что это нежелательно. И, по возвращении Белинского из отпуска, в Бресте его сняли с поезда. Как сложилась его дальнейшая судьба, я не знаю.

А мне вскоре предоставили место в офицерской гостинице, и я перебрался туда. Мы жили в одном номере с лейтенантом Василием Папушниковым. В нашей батарее он был командиром взвода управления, а я командовал огневыми взводами, был старшим на батарее – так называлась моя должность. Папушников еще с войны оставался в нашей бригаде. Отчаянный был парень, драчун и выпивоха, – Долохов из «Войны и мира». Успел переболеть и венерической болезнью. Удивляюсь, как после этого не отослали его в Союз.

Вообще, неприятный был тип, непорядочный. У него в запасе было множество идиотских поговорок, прибауток, типа: «Дураков нет, их в сорок первом всех поубивали»; или – «Нам вашего не надо, мы и чужим проживем!..»

Во время моего отпуска, когда я был в России, ему пришла замена. Так, уезжая, он прихватил и некоторые мои вещи.

Заместитель командира дивизиона по политчасти, подполковник Яньшин, который ко мне хорошо относился, предупреждал меня, чтобы я не очень-то ему доверял. Он опасался негативного влияния Папушникова на меня, молодого офицера.

Тепло, по-отечески относился ко мне, кстати, и командир дивизиона подполковник Козинов, старый служака, прошедший с бригадой по дорогам войны. Уезжая в Союз, он оставил мне ящик патронов – чтобы я учился хорошо стрелять. И я не упустил такую возможность, – свободное время проводил в тире.

Командир бригады, полковник Айрапетов требовал, чтобы мы почаще заглядывали в тир. Для тренировки устойчивости правой руки у всех офицеров были мешочки с песком, которые в тире во время стрельбы мы подвешивали к руке. Есть у меня еще такая фотография.

Но, конечно, основное внимание в части уделялось боевой подготовке.

Как-то бригада выезжала на учения. Наша батарея замыкала колонну. Как полагается, впереди, со взводом управления на машине, – командир батареи. За ним я, старший на батарее, с огневыми взводами на тягачах.

И надо же было такому случиться – заглох вдруг мотор в моем тягаче. Пока водитель копался в моторе, бригада ушла далеко вперед. Минут через пять мы тронулись с места. Но на ближайшем перекрестке я остановился, не зная, куда повернуть, спросил у немки, куда повернула колонна. Машет головой: «Не видела, не знаю».

Я повернул направо и на большой скорости пытаюсь догнать колонну, которая, увы! уходила от меня все дальше в обратном направлении.

Наконец, слышу по рации тревожный голос капитана:

– Доложите, где находитесь?

Читаю название деревни, докладываю.

– Стой! Разворачивайтесь! – командует комбат, поняв мою ошибку. Он указал по карте район сосредоточения, и мне не трудно было разобраться, куда ехать.

Поскольку я двигался значительно быстрее колонны, опоздал ненамного. В бригаде этого даже не заметили.

Но комсорг батареи и солдаты не преминули в «боевом листке» отметить мою оплошность.

Мне было это неприятно, считал, что солдаты не могут критиковать своего офицера. Обратил внимание на это командира батареи.

– Ничего, – сказал комбат, – для пользы дела это полезно, – и улыбнулся.

Несколько раз мы выезжали на боевые стрельбы на полигон в Ордруфе, – зимой и летом. В один из таких выездов меня с огневой позиции вызвали на наблюдательный пункт, где находилось все руководство: командир бригады, командиры дивизионов и батарей.

Новый командир бригады, полковник Лебедев, временно заменявший Айрапетова, убывшего на учебу в Москву, решил посмотреть, насколько хорошо подготовлен молодой офицер.

– Видите одинокое дерево на высотке? – спрашивает меня комбриг.

Смотрю в бинокль, докладываю: «Вижу!»

– У основания дерева наблюдательный пункт противника. Приказываю уничтожить! Время пошло, – и он глянул на часы.

Я быстро подготовил данные, передал на огневые позиции, командую: «Первому орудию один снаряд – огонь!».

Первый снаряд – небольшой перелет. Вношу поправку – и вторым снарядом накрыл цель.

Командиру бригады понравилось. Он решил представить меня к досрочному присвоению очередного воинского звания, что в мирных условиях случается крайне редко.

Но об этом я узнал лишь через полгода, когда пришел приказ Наркома.

Мы отметили неординарное событие, как принято в армии: со звездочкой в стакане с водочкой и добрыми пожеланиями друзей.

Своей успешной стрельбой я в какой-то степени был обязан огневикам, которыми тогда командовал Толя Грошев, и которые четко сработали, не напартачили, точно выполняли мои команды.

С Грошевым мы с тех пор подружились. Вместе с ним потом продолжали служить в Белоруссии, вместе сдавали экзамены для поступления в академию. Но это будет позже. Значительно позже…

В Альтенбурге дни были заполнены рутинной боевой подготовкой, работой с солдатами. А вечерами офицеры коротали время, кто как мог.

При бригаде был маленький примитивный бар, где можно было в компании с друзьями выпить рюмку, другую отвратительного немецкого шнапса, который производили из угля, или бокал неплохого пива. Но я туда редко заглядывал.

Приобретенный мною велосипед предоставлял мне возможность заниматься более интересным делом – совершать прогулки по ближайшим окрестностям, благо, дорога позволяла это делать, – она содержалась в отличном состоянии.

И еще одно увлечение было у меня какое-то время. Один из наших офицеров-технарей обзавелся мотоциклом. И в послеобеденные часы на бригадном плацу он обучал желающих научиться управлять этим более серьезным транспортным средством, нежели велосипед.

Я был его прилежным учеником. За час обучения «педагогу» следовало вручить один «Фауст», то есть бутылку шнапса, похожую по форме на немецкий фауст-патрон времен войны. Отсюда и ее название.

Так я научился водить мотоцикл. Хотя в город я опасался на нем выезжать.

Как-то Маргот, наша горничная, жившая в ближайшей деревне, придя утром на работу, со слезами на глазах сообщила, что дикий кабан портит по ночам их картофельное поле. Сельчане спрашивают: нельзя ли его пристрелить?

И вот на следующий день мы с Папушниковым взяли у нашего «учителя» его мотоцикл, вооружились карабинами и поздним вечером выехали в деревню.

Маргот показала нам все изрытое поле. Мы притаились за кустами в сторонке, и стали ждать «гостя».

Прошло часа два, но кабан не появлялся. Потом при тусклом свете луны мы заметили в кустах на опушке леса какое-то движение. Присмотрелись, решили: кабан, выстрелили, осторожно приблизились. Оказалось, барсук. Бедняга по ошибке погиб.

Кабана мы так и не дождались и решили поохотиться из-под фар на зайцев, которых было там довольно много. Попав в свет фар, ушастик уже не мог уйти в сторону и становился нашей легкой добычей. Мы подъезжали к нему, испуганно съежившемуся, и в упор расстреливали беднягу.

Варварство, конечно! Но такое было, к сожалению.

Подстрелив таким образом десяток зайцев, мы отнесли их в местный ночной ресторанчик. Хозяин забрал нашу добычу, угостив нас рюмкой того же шнапса с вкуснейшей поджаренной зайчатиной.

А из заячьих шкурок, кстати, немцы шили симпатичные шубки, которые успешно сбывали женам наших офицеров.

Помимо велосипедно-мотоциклетных увлечений, свободное время находилось и для занятий более интеллектуального характера.

Два раза в неделю в клубе – длинном одноэтажном строении крутили старые фильмы, и там собирались рядовые и командный состав. Расторопный завклубом там же порой устраивал вечера художественной самодеятельности, пользующиеся у личного состава большой популярностью. На одном из таких вечеров я впервые услышал песню «Зачем, скажите, вам чужая Аргентина?» Ее исполнял майор Богданов – выпивоха, весельчак, родственник, как говорили, маршала Богданова. Не потому ли он затем по замене попал не в какую-нибудь Тьмутаракань, а командиром вспомогательной батареи в Москву, да еще в артиллерийскую академию! Ох, уж эти связи!