Текст книги "Блокада в моей судьбе"

Под градом вражеских бомб

Обстановка в городе и вокруг него продолжала ухудшаться. Мы это чувствовали, как говорится, на своей шкуре. В начале сентября немцы приступили к артиллерийским обстрелам Ленинграда, а вскоре начались постоянные воздушные налеты, днем и ночью. Сила и интенсивность бомбардировок постепенно наращивалась.

Немцы сбрасывали на город зажигательные бомбы и бомбы большого калибра весом до 1000 килограммов, а также бомбы замедленного действия.

Одна такая бомба попала в недалеко расположенный от нас четырехэтажный дом. Бомба пробила крышу, однако не взорвалась и застряла где-то на уровне третьего этажа. Было выставлено оцепление, которое не подпускало людей близко. Тем не менее, собралось много любопытных, преимущественно детей. Саперы пытались извлечь взрыватель. Все понимали, что это смертельно опасная работа. Только на второй день им удалось выполнить свою задачу. Некоторое время обезвреженная бомба лежала на земле. Весом она была не менее 500 килограммов, а может быть и более. Она была похожа на огромную ужасную акулу. Я, как и каждый из собравшихся, представлял, что произойдет, если такое страшилище взорвется рядом.

Между тем, бомбы падали с неба все чаще и чаще. С объявлением воздушной тревоги мы всем семейством быстро собирались и спешили в бомбоубежище, расположенное в подвале госпиталя. Это помещение было огромным, с низкими сводчатыми потолками. Пока мы с маленькими братьями добирались до бомбоубежища, в него спускали с верхних этажей госпиталя раненых бойцов. И к нашему прибытию подвал был уже полностью ими заполнен.

Тяжело раненые лежали на носилках, те, которые могли ходить, приносили с собой табуретки и сидели на них, кому табуреток не доставалось, – сидели на холодном полу. От скопления народа было очень душно.

В скудном освещении мелькали халаты медсестер, раздавались стоны, просьбы раненых. Периодически в дверях возникала фигура очередного прибывшего в подвал раненого. Как правило, он сразу провозглашал: «смоленские есть?» Или, допустим, «брянские есть?» Получив из какого-то угла ответ, сразу направлялся туда. И в этом углу начиналась оживленная беседа. Традиция землячества в годы войны среди русских людей была очень развита.

Меня удивляло, что раненые говорили о чем угодно, но только не о войне. Я пытался задавать им вопросы о том, где кто из них был ранен, как они воевали, но в основном все отвечали неохотно. Возможно, это было связано с общей тяжелой обстановкой на фронте. Хвалиться было нечем. Гораздо охотнее они сами любили разговаривать с нами, детьми, задавали вопросы о нашем житье-бытье, интересовались, кто из родных воюет на фронте. Изредка мы получали от них подарки – то кусочек сахара, то какой-то сухарик.

Все это происходило на фоне постоянных взрывов. Иногда бомбы взрывались так близко, что все массивное старинное здание госпиталя ходило ходуном.

Мои первые самые сильные воспоминания о пережитом страхе в период ленинградской блокады связаны именно с этими фашистскими ночными бомбардировками города в сентябре 1941 года. До сих пор живы в памяти картины, как мы с мамой и маленькими братьями, сжавшись в комочек, сидим на полу в углу бомбоубежища среди множества таких же людей, застывших в ужасе от ожидания возможного попадания бомбы и мгновенной смерти. В такие моменты наступало трудно объяснимое ощущение общности своей судьбы с судьбами стоящих, сидящих и лежащих на носилках раненых, больных, истощенных взрослых и детей. Наверное, такое же чувство переживают пассажиры авиалайнера, обнаружившие, что их самолет падает и они находятся на пороге смерти. При этом каждый их них надеется на чудо, которое спасет их.

Мне помнится, что в эти напряженные минуты в бомбоубежище люди старались не смотреть друг на друга, не разговаривали, в основном сидели отрешенно, уйдя в себя, закрыв глаза. Было ощущение, что чья-то злая воля поставила мою жизнь и жизнь окружающих меня в этом подвале людей на острие лезвия, по одну сторону которого жизнь, а по другую – смерть. Все становилось каким-то зыбким и неопределенным. Каждая клеточка моего тела навек запомнила состояние полной беспомощности, невозможности что-либо сделать для спасения себя и своих близких. Это ощущение ожидания смерти просто разрывало душу, и я нередко убегал из бомбоубежища на улицу навстречу реальной опасности.

Тогда же я невольно сделал одно наблюдение. Большинство людей в бомбоубежище составляли раненые бойцы и командиры. Они уже побывали в боях, испытали страдания и страх смерти. Видимо поэтому перед лицом новой опасности в этом подвале они держались с каким-то достоинством и внутренней собранностью.

В один из таких фашистских ночных налетов мы, сидя в бомбоубежище, испугались не на шутку. Налет был очень продолжительным.

Раненые бойцы очень устали и измучились от долгого нахождения в душном подвале. Все ждали отбоя, то есть сигнала о том, что налет завершился (сигнал о начале налета и его окончании всегда подавался сиренами и дублировался по радио). Вроде бы на улице все стихло, но отбоя все не было. Мы сидели на полу, мама в центре, как наседка, а мы, дети, прижались к ней, чувствуя тепло друг друга и вместе вздрагивая от очередного взрыва.

И вдруг слышим, бомбы начали взрываться вновь, причем все ближе и ближе. В подвале мгновенно погас свет. Дело в том, что в этом бомбоубежище не было окон, поэтому не было необходимости придерживаться светомаскировки и обычно горела тусклая лампочка.

И вдруг наступила кромешная тьма. Глубокий подвал начал вздрагивать и буквально ходить ходуном от взрывов тяжелых бомб. Наступило ощущение, что раненые бойцы и с ними мы, малыши, похоронены заживо в этом подземелье. Глубокий ужас и страх просто сковал нас.

Наконец свет загорелся, и раздался общий вздох облегчения. В конце концов прозвучал сигнал отбоя и, еле живые от пережитого, все отправились по своим местам.

Нередко бывало, что не успевали мы добрести из бомбоубежища до дома, как вновь раздавался сигнал воздушной тревоги. Приходилось опять тащиться обратно. Мама обычно поручала мне вести за руку одного из младших братьев.

В этих ужасных условиях у мамы очень тяжело протекала беременность. Это я, конечно, понял позднее, с годами. Мужество, с которым она старалась держаться в те месяцы, спасая нас всех, сегодня просто потрясает воображение. Ей часто становилось очень плохо, а в духоте бомбоубежища – совсем невмоготу.

И вот во время одного очередного длительного налета мы сидим вокруг мамы на полу в углу бомбоубежища на своем обычном месте.

Мама вначале тихо постанывала, затем стала всхлипывать, видимо, превозмогая боль.

Через некоторое время подозвала меня и шепотом попросила подняться наверх, в госпиталь, и постараться принести ей воды. Взяв железную кружку, я отправился в путь.

Охранники не хотели выпускать меня из бомбоубежища, но затем все-таки учли мои мольбы. Я вышел из подвала и пошел искать воду по коридорам госпиталя. Наконец, набрав полную кружку, возвращался назад. И надо же такому случиться, что подходя к углу, где на полу сидели мама с малышами, я споткнулся о чьи-то ноги и упал. Холодная вода из кружки вылилась на лежавшего на носилках тяжелораненого бойца, который стал громко ругаться.

Но уже тогда у меня в характере стала проявляться настойчивость. Поднявшись на ноги, я извинился перед раненым и вновь устремился за водой. Воду маме я все же принес.

Через некоторое время железная рука голода довела нас до такого бессилия и состояния полного равнодушия к опасности, что мы перестали ходить в бомбоубежище и во время бомбежек оставались в своей закопченной каморке, полагаясь на волю случая.

Обезвреживаю «зажигалки»

Со временем, когда к налетам и взрывам бомб все привыкли, вместо бомбоубежища я нередко отправлялся на улицу, к подъезду. Ночью там обычно собирались любители покурить и понаблюдать за тем, что творится в небе. А там происходило много интересного, самая настоящая адская игра. Завывали моторы невидимых немецких самолетов. По небу шарили многочисленные лучи прожекторов. Раздавалась непрерывная пальба зениток. Земля ходила ходуном от взрывов бомб.

Задача прожектористов состояла в том, чтобы обнаружить самолет и вести его в луче. Когда это удавалось, к нему подсоединялись другие прожекторы, и самолет становился очень хорошо видимым.

Теперь уже задачей зенитчиков было, используя такой момент, поразить самолет. На этом самолете сосредотачивали огонь многие орудия. Это был волнующий для всех момент. Экипаж вражеского самолета всеми силами стремился выскочить из огненного пятна. С земли тысячи глаз следили за работой зенитчиков, страстно желая погибели стервятнику, несущему смерть.

Надо сказать, что нередко фашистским лётчикам, используя какой-то маневр, удавалось выскочить в темноту. Лишь один раз я наблюдал, как в этой ситуации самолет был поражен, вспыхнул и стал падать. Громовое «ура!» было приветом зенитчикам с земли.

Вспоминается любопытный эпизод. Ночь, очередной налет немецкой авиации, оглушительная пальба зениток, взрывы бомб. Как обычно, стоим у подъезда бомбоубежища, наблюдаем за обстановкой в небе. И вдруг в одном из окон соседнего дома вспыхивает свет. Все ошарашены.

Дело в том, что в городе с наступлением темноты устанавливался строжайший режим светомаскировки. Но, видимо, по тем или иным причинам сбои в этом правиле все-таки происходили. И начали распространяться многочисленные байки о диверсантах-сигнальщиках, которые, якобы, показывают цели немецким самолетам. Имело ли это под собой какую-то реальную почву, не знаю, но то, что существовало уверенное мнение о наличии таких сигнальщиков, не вызывает сомнений.

Поэтому понятно, что увидев в окнах свет, к этому дому помчалась группа военных. Мы, мальчишки, было устремились за ними, но нас быстро отшили. Через некоторое время поисковики вернулись и доложили кому-то из начальства, что в доме обнаружили старуху, которая по ошибке зажгла свет в туалете. По причине дряхлости вести ее для разбирательства не стали.

Пока было тепло, мы с приятелями любили залезать на крыши домов и наблюдать оттуда за обстановкой в небе. Однажды произошел особенно сильный налет. Был ясный теплый день. Мы, мальчишки, сидящие на крыше, сделали вывод, что немцы в этот день сбрасывали преимущественно зажигательные бомбы, в народе их называли «зажигалками». Мы так решили потому, что было мало сильных взрывов. Немецкие самолеты летали на небольшой высоте. Наших истребителей видно не было. И вдруг немецкий двухмоторный самолет, а это был, по всей вероятности, Хенкель-111 (все мальчишки к этому времени знали марки немецких самолетов), прошел прямо над нами так низко, что мы отчетливо разглядели лица фашистских летчиков.

Не успели мы проводить взглядом самолет, как услышали дробные удары по крыше. Сразу догадались, что в дом попали зажигательные бомбы.

Быстро спустились на чердак и увидели горящие ослепительно ярким пламенем три бомбы. Они были небольшого размера – примерно как очень большие морковки.

К этому времени мы были уже достаточно проинформированы, что надо делать в подобных случаях. И поэтому сразу начали забрасывать бомбы песком.

Постепенно они погасли. Не успели мы, как говорится, вытереть пот, как прибежали бойцы местной противовоздушной обороны – две женщины с повязками на рукавах и пожилой мужчина. Они с улицы заметили дым над крышей и поняли, что здесь возник очаг возгорания. Увидев, что рядом с нами бомбы погашены, они сразу поняли, что они есть еще где-то.

Все вместе мы побежали в другой отсек чердака и вскоре там обнаружили еще одну зажигательную бомбу. Мы подоспели к ней буквально в последний момент.

Бомба уже прожгла песок и деревянное перекрытие занялось огнем. Дружными усилиями мы погасили и эту бомбу, ликвидировав очаг возгорания, и таким образом спасли дом. Старшая поста противовоздушной обороны похвалила нас за правильные действия и пообещала представить к награде.

Я этим очень гордился и считал своим вкладом в борьбу за оборону Ленинграда.

Положение в городе резко ухудшилось

Вскоре началось такое, что всем стало уже не до наград. 8 сентября 1941 года (эту дату запомнили все ленинградцы) таким же образом мы сидели на крыше и наблюдали за очередным немецким налетом. Рядом с нами в этот раз сидело несколько взрослых.

Город был виден как на ладони. Картина была феерическая: летали фашистские самолеты, то там, то здесь раздавались взрывы бомб, выстрелы зенитных орудий, пулеметов. Наших самолетов в небе в тот день мы не видели.

Вдруг мы заметили вдалеке столб дыма. Постепенно он разрастался и поднялся высоко к небу. Кто-то из взрослых с тяжелым вздохом сказал:

– Горят Бадаевские склады.

Всех охватило тяжелое чувство, поскольку было известно, что на этих складах – продовольственные запасы города. И если действительно разбомбили именно их, то последствия для города представлялись ужасными. К большому сожалению, после того, как ветер принес запахи жженого сахара, масла, зерна, все сомнения на этот счет рассеялись.

Действительно, вскоре после этого события положение в городе резко ухудшилось. Катастрофически быстро сокращались запасы продовольствия. В дома перестали подавать свет, тепло и воду. Вначале мы с мамой ходили за водой к военным, у которых была колонка. Но в этот год наступила очень ранняя зима, уже в октябре выпал снег, грянули морозы. Воду брать стало негде.

В нашей комнате стало очень холодно и темно по ночам. Много усилий мы приложили для утепления окон и дверей, но это никак не спасало от холода. Наконец, мама с кем-то договорилась, и нам установили маленькую железную печку, которую в народе называли буржуйкой. Ее устройство было весьма простым: небольшой бак размером чуть больше полуметра в диаметре и около метра в высоту, с отверстием для дверцы внизу. Вся эта конструкция устанавливалась на несколько кирпичей с тем, чтобы исключить контакт с полом и возникновение пожара. Помимо днища, сверху был приварен такой же лист железа с отверстием для трубы, которая выходила через окно прямо во двор.

Проблема состояла в том, чтобы максимально сократить поступление холодного воздуха в помещение через место, где труба выходила на улицу. Мы решали эту задачу тем, что обмазывали место сочленения железного листа и оконной рамы глиной. Особенностью этой печки было то, что она при топке моментально раскалялась, давая много тепла.

Через несколько минут в комнате становилось жарко. Но зато, когда топка прекращалась, печь так же быстро остывала, соответственно быстро падала температура в помещении. Эти самодельные печи были очень опасны в противопожарном отношении, бывали случаи, когда они даже взрывались. Так что за печкой надо было очень внимательно следить, чтобы не случилось беды.

Возникла новая, еще более серьезная проблема. Для этой печки нужно было много топлива, которого у нас, конечно, не было. Поначалу мы пытались собирать в окрестностях хворост, но поскольку этим занимались многие, результат был мизерным. Пришлось искать другие источники.

В одной из заколоченных комнат мы нашли остатки старого делопроизводства. Там было много завязанных шнурками папок с какими-то отчетами, толстых бухгалтерских книг, которые дружно отправились в печь.

Затем мы сожгли стеллажи, на которых это добро лежало. Постепенно начали выламывать доски из пола в коридоре. И все же основными поставщиками топлива для нас стали разрушенные дома.

Из подручных материалов соорудили так называемую коптилку – примитивный светильник, который представлял собой плоскую консервную банку, залитую маслом. Туда одним концом был погружен кусок бельевой веревки. Другой конец этой веревки, будучи подожженным, давал скудный свет, освещавший с наступлением темноты нашу бедную обитель. Этот светильник отчаянно коптил. Так что все стены нашей комнатки быстро почернели, да и сами мы ходили закопченные, как чертенята.

Но главная проблема была с продовольствием. Постоянно уменьшалась норма выдачи хлеба. В сентябре, вскоре после разгрома Бадаевских складов, норму выдачи хлеба уменьшили до 250 граммов в сутки на иждивенцев и детей.

Таким образом, на нашу семью в пять человек мы получали немногим больше буханки. На глазах быстро начало ухудшаться качество хлеба.

Правда, некоторое время еще выдавали в мизерных количествах мясо, масло, макароны.

Но очень скоро их выдавать перестали. Постепенно и норма выдачи хлеба на иждивенцев и детей стала уменьшаться и дошла до 125 граммов на человека. Кроме этого кусочка хлеба нам есть было нечего.

В Ленинграде начался голод

Начался голод. Степень его постоянно нарастала. Пожалуй, психологически в этом отношении самым трудным месяцем был сентябрь. До этого жизнь была еще относительно сносной. Кое-что мама приносила с рынка. А тут сразу все как отрезало.

Мы потом уже узнали из воспоминаний ленинградцев, что в это время еще работали коммерческие магазины, действовал черный рынок, где за деньги можно было достать продукты. Но дело в том, что у нас денег не было. И питались мы только тем, что получали по карточкам. Тут уже стало не до наблюдений за налетами. Постоянно хотелось есть. Мама внимательно следила за нами. Аккуратно делила между нами кусочки хлеба и то, что удавалось ей в данный день приготовить. Мы начали быстро худеть и слабеть. Каждый день начинался и заканчивался мыслями о еде, о том, где ее добыть. Этим же были заняты все окружающие нас люди.

Мать моя отличалась твердым характером. Она долго крепилась, не трогая запас крупы, который мы привезли из Шувалово, ведь весь этот запас состоял из нескольких килограммов. Но, как показали последующие события, эти несколько килограммов спасли всем нам жизнь. В начале октября, когда стало совсем плохо, мама собрала нас и сказала, что с этого дня она будет выдавать нам по блюдечку вареной крупы. Кашей это нельзя было назвать, так как жиров не было никаких. Правда, в госпитале маме удалось достать бутылочку рыбьего жира. Но, несмотря на голод, любителей поливать им кашу не нашлось. Поэтому глотали этот жир по чайной ложке в день.

Этой крупы нам хватило практически на месяц. Кашу мама давала нам во второй половине дня, когда удавалось достать топливо, разжечь печку и принести воды. После этого шел процесс варки каши, за которым мы жадно наблюдали. Затем наступал самый волнующий момент, когда мама раскладывала нам кашу по блюдечкам. Мы ее жадно поглощали, а затем тщательно вылизывали блюдца языком. Конечно, чувство насыщения от такого количества еды не наступало, но мы перестали так быстро терять силы.

Меня постоянно преследовала мысль: что же будет с нами, когда крупа закончится? Единственная надежда была на отца, что он придет и каким-то образом нас спасет. Мать по-прежнему почти каждый день ходила в Смольный, в штаб фронта, узнавать, нет ли вестей об отце. Но вестей не было.

Тут еще одна проблема свалилась на мою голову – у матери подходил срок родов. В нашей семье было четверо детей, и я уже примерно представлял, как это происходит. Сначала у матери растет живот, потом она отправляется в больницу, а вскоре возвращается с очередным братиком. Но до сих пор меня это не касалось. Всем занимался отец. На этот раз я со страхом смотрел, как увеличивается живот у матери, и не представлял себе, как это будет происходить в условиях, в которых мы сейчас существовали.

Однажды мама посадила меня рядом с собой и начала разговор, как говорят – с глазу на глаз:

– Хотя по возрасту тебе еще рано знать обо всем этом, – сказала мама, – но обстановка такая, что я вынуждена об этом говорить. Так вот, скоро у вас будет новый братик. Для того, чтобы он появился, мне надо попасть в больницу. Поэтому, как только мне станет плохо и я тебе скажу об этом, ты сразу беги к дежурному по госпиталю и передай ему эту записку. Записка будет лежать вот здесь, на столе. А сейчас пойдем в госпиталь и я покажу тебе, как найти дежурного.

Мы отправились в госпиталь. Там мать договорилась, что, получив от меня записку, дежурный окажет нам необходимую помощь.

Обстановка между тем продолжала ухудшаться. Голод и холод терзали нас уже в полную силу. Мы укутывались во все, что было в доме, и в таком виде находились и днем, и ночью. Наша мама прикладывала все возможные усилия, чтобы как-то приодеть нас. Она нигде не училась шить, но сейчас постоянно этим занималась. Из военной формы отца она постепенно сшила нам различную зимнюю одежду. Для меня она изготовила из отцовской шинели зимнее пальто на вате, правда, без воротника.

Я спасался в нем от стужи на улице и укрывался им дома ночью. На голове я носил отцовский военный шлем с остроконечным шишаком и большой звездой впереди. Когда стало совсем холодно, мама достала где-то для меня шапку-ушанку. Примерно столь же живописно были постепенно приодеты мои младшие братья.

Если у коренных ленинградцев в квартирах хотя бы были одеяла, подушки, мебель, то у нас практически ничего не было. Поначалу, когда мы только приехали в Ленинград, у нас не было вообще никакой мебели и мы все спали на полу. Укрыться тоже было нечем.

Пока было тепло, большую часть времени проводили на улице, дома только ночевали. С наступлением холодов маме удалось выпросить в госпитале три железные кровати, а также несколько ватных матрацев и каких-то старых то ли одеял, то ли попон, которыми когда-то военные, видимо, укрывали лошадей.

Эти приобретения помогли нам облегчить «вход в холода». Когда пришла зима, комната, при всей ее убогости, стала нашим основным жизненным рубежом. Кровати составили рядом, настелили матрацы, подушки. Ложились вместе поперек кроватей, благо все были маленькие. Накрывались также сообща, согревая друг друга. Так мы старались решать проблему сохранения тепла. На дверь коридора прибили скобы, между которыми устанавливали на ночь брусок, хоть и слабенькую, но все же защиту от возможных грабителей или бандитов.

Ко всему прочему, с наступлением холодов почти прекратилось получение информации. У нас не было ни радио, ни газет. Скудные сведения получали от военных или в очередях за хлебом.

Маме становилось все хуже и хуже. Она была уже не в состоянии ни ходить в город за хлебом, ни искать топливо для печки. Эти миссии были возложены на меня.

Проблема состояла в том, что надо было «как зеницу ока» беречь продовольственные карточки. Их утеря была равносильна голодной смерти. Среди людей ходило много разных жутких историй о том, как кто-то потерял продовольственные карточки, или их украли, и к чему это привело.

У нас в семье долгие годы после войны хранилась одна продовольственная карточка, поэтому я хорошо помню ее вид.

Она представляла собой листок цветной бумаги, расчерченный на квадратики. В каждом квадратике было напечатано слово «хлеб» и сокращенно указано число, месяц и год. Каждый раз при получении пайка вырезался соответствующий квадратик. Примерно также выглядели карточки на другие продукты.

Кстати, в очередях приходилось слышать самые фантастические слухи. Однажды один старичок на полном серьезе утверждал, что на выручку Ленинграду идет конная армия Буденного и скоро нашим бедствиям конец. Видимо, так хотелось верить в это, что я, придя домой, радостно сообщил эту новость своему семейству.

Поздней осенью в городе начали много говорить о разгуле бандитизма и преступности. В очередях постоянно рассуждали о каких-то конкретных фактах убийств, грабежей и тому подобных вещах. Хотя у нас нечего было грабить, но ведь мы жили в изолированном маленьком домике, дверь которого была абсолютно ветхой, а кто их, бандитов, разберет, что у них на уме. Так что каждую ночь мы трепетали не только от холода, но и от страха.

Через некоторое время немцы прекратили воздушные налеты, но зато регулярно начали вести обстрел города из крупнокалиберных орудий. Эти обстрелы стали постоянными спутниками нашей жизни.

Уже после войны я узнал, что фашисты постепенно создали вокруг Ленинграда довольно крупную группировку орудий большой и особо большой мощности. Там были немецкие орудия калибром до 600 миллиметров, чехословацкие гаубицы калибром 420 миллиметров. После окончательного снятия блокады Ленинграда, уже в 1944 году, немцы не сумели вывезти значительную часть этих орудий, и они попали как трофеи в руки советских воинов. Многие из них были выставлены на обозрение, если память не подводит, на Дворцовой площади. После возвращения из эвакуации я там, естественно, побывал. Увидел эти чудовищные сооружения, которыми нас пытались сломить и уничтожить. Рядом с орудиями были выложены их снаряды. Вес самых тяжелых доходил до 1000 килограммов. Пушки имели дальность действия, которая позволяла им простреливать весь город.