Текст книги "Василий Темный"

Глава 8

Снег оседал медленно, и из-под сугробов долго не вытекали ручьи. Ночами подмораживало, и снег покрывался хрустящим настом. Звонкими становились леса, наполнялись птичьим гомоном.

С дальнего полюдья возвращался дворецкий тверского князя Семен. Далеко ушел груженый поезд с данью, а Семен ехал налегке, в санках. Кони бежали резво, и боярин, кутая ноги в медвежий полог, думал. О разном его мысли. О доме, жене Антониде, о дани, какую удалось собрать в этой поездке.

Но такие мысли были вчера и позавчера, а сегодня его иное беспокоит, услышанное от кашинского князя Андрея. Накануне Сретения Господня, великого праздника, из Галича на Москву выступил князь Юрий с сыновьями.

Не успела весна и голос подать в полной мере, как забряцали дружины оружием.

Еще было известно дворецкому, что из Москвы отъехали к галичанам кое-кто из московских бояр, какие руку Юрия держали.

Господи, думает боярин Семен, сколь лет не поделят власть московские Рюриковичи.

И вспомнился дворецкому разговор его с оружничим Гаврей после возвращения того из Новгорода.

Говорил он Гавре, что ежели не уймутся московские князья и княжата, то быть распрям на Руси еще многие годы.

Так и случилось.

Беспокойно на душе у боярина. Упаси Бог, сойдутся дружины на ратном поле и зазвучат сабли, запоют стрелы. Схлестнутся в битве русские полки. Тогда канут в лету всякие надежды на единение Руси и быть ей еще долго в разброде и шатаниях.

Защемило у боярина Семена в душе, прихватило сердце. Он велел остановиться. Откинув полог, выбился из саней. Долго стоял, ухватившись за белоствольную березку. Наконец отпустила боль. Семен прошептал вопрошающе:

– Доколь ль губить будем сами себя?

* * *

Волнения и беспокойство не покидали великого князя московского Василия, едва стало ему известно, что Юрий с сыновьями двинулся на Москву.

Тем же часом поторопился Василий к матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне. У нее от гнева затряслись губы, выкрикнула зло:

– Дождался, все жалел.

Подняла кулаки, потрясла ими перед лицом сына:

– Веди дружину на возмутителей, карай безжалостно. Изничтожь смутьянов!

Но великий князь полки из Москвы не вывел, не осмелился, а велел созвать Думу.

В этот день не собрались бояре, кто на хвори сослался, кто заодно с князем Юрием был. А Морозов со Старковым вроде бы в монастырь отъехали, а когда допрос с дворовых учинили, выяснилось, к князю Юрию они подались.

На второй день сошлись бояре на Думу, но никто ничего внятного не сказал.

Вот когда вспомнил великий князь, что нет с ним рядом Всеволжского.

Был бы он, верно, совет дал бы какой.

Теперь же боярин с князем Юрием и, верно, тот подбивал Юрия на Москву пойти.

Во всем мать, Софью Витовтовну, винил Василий, что не позволила ему жениться на дочери боярина.

Покой потерял Василий, одно на уме, бежать из Москвы. Пусть садится князь Юрий на великое московское княжение, а он, Василий, будет довольствоваться каким-нибудь княжеством. Пусть и отдаленным, малым, но тихим, спокойным.

Окликнул брата жены:

– Князь Василь Ярославич, устал я от стола великокняжеского, мочи нет. Удалюсь из Москвы, оставлю все князю Юрию Дмитриевичу, пусть он испытает все тревоги, какие меня одолевали, душу мою терзали.

Серпуховский князь брови поднял недоуменно:

– О чем сказываешь, великий князь? Ужли тя я слышу?

– Меня, князь. Знаю недоумение бояр, однако, слышал и зрил, како вели они себя на Думе? Мать, Софья Витовтовна, во гневе будет. Однако конец терпению моему. Вели, князь Василь Ярославич, пожитки грузить, а княгиню Марью Ярославну сам уведомлю…

Ранним воскресным утром апрельского дня княжеский поезд выбрался из Москвы на коломенскую дорогу и потянулся к Коломне.

* * *

Тихо и мирно въехал князь Юрий в Москву. Поднялся на Красное крыльцо, постоял. Сколько же раз поднимался он по нему, когда великим князем московским сидел брат Василий Дмитриевич, а прежде отец, Дмитрий Донской? Но вот при племяннике Василии волей невестки Софьи Витовтовны заказана была ему дорога во дворец.

Вошел Юрий в просторные сени, где в прошлые лета с утра толпились бояре, обошел пустые палаты.

Уехал Василий и забрал все свое семейство с матерью, вдовствующей великой княгиней.

Поворотился теперь уже великий князь Юрий Дмитриевич. К следующим за ним сыновьям Шемяке и Косому сказал:

– Созовем Думу, там и решим, как жить нам.

На Думу съезжались и те, кто давно видел в Юрии великого князя, и его недоброжелатели. Входили в палату настороженно.

А Юрий сидел в высоком кресле спокойно, будто оно ему всегда принадлежало, а с левой руки от него кресло, в котором уже уселся владыка Иона.

Бояре рассаживались вдоль стен, ждали, о чем Юрий речь поведет. А он вдруг неожиданно спросил:

– Как с Василием поступим, бояре?

И по палате очами пробежал.

Тишину нарушил боярин Морозов. Постукивая высоким посохом, сказал:

– А что Василий, как сел в Коломне, так и пусть сидит удельным князем коломенским, от Москвы зависимым.

Василий Косой подскочил:

– Ты, Морозов, давно ли из Твери в Москву перебежал, те ли судьбу Васьки решать!

Шемяка заорал на всю палату:

– Кинуть Василья в темницу, аль в монастырь постричь. Пусть грехи свои отмаливает.

И снова все в Думе замолчали. Тут владыка Иона голос подал:

– Не надобно злобствований, бояре, к миру взываю вас, княжичи.

Шемяка снова заорал:

– Благодеяние наказуемо, владыка. Те то ведомо!

Дума сторону владыки Ионы и Морозова заняла. Ждали, что скажет князь Юрий.

– Я, бояре, с вами в согласии, пусть сидит Василий князем коломенским.

* * *

Заехал тверской князь Борис к воеводе Михайле Холмскому к обеду, да и засиделись за столом. Уже девки со стола все унесли, а гость с хозяином не уймутся, все бубнят и все, казалось бы, об одном – о смене великого князя московского Юрием Дмитриевичем.

Говорил Борис:

– Чую, недолго сидеть Юрию на московском столе.

– Отчего же?

– Не та Софья Витовтовна, чтобы согласиться с потерей великого княжения.

– Может, оно и так, да быстро Василий с Москвой расстался.

– Василий-то расстался, да матушка у него властная. Не забыл я, как она на свадьбе сына Василия Косого и Шемяку обесчестила, пояс сорвала.

– Мнится мне, тот пояс – досужие выдумки боярские. Не было его у Дмитрия Донского.

– Так ли, нет, однако обиду Шемяка и Косой помнят. Да и князь Юрий не забыл.

– У князя Василия сын растет Иван, не потянулась бы к нему эта неприязнь да злобствования.

– Избави Бог.

Холмский к столу подался, налил из жбана чаши с пивом. Выпили. Михайло Дмитриевич бороду отер.

– Нет покоя земле русской. Если не Орда, так литва с ляхами. И когда уймутся?

Борис засмеялся:

– Да уж как уняться, коли нам самим не емлется.

Вошел отрок, внес свечу, вставил в серебряный поставец. Борис долго смотрел, как оплывает воск. Наконец поднялся:

– Засиделся я у тя, воевода Михайло Дмитриевич, пора и честь знать.

* * *

Велика тверская епархия, да приходами хорошими бедна. В Твери два, в Кашине да по селам некоторым.

Епископа Вассиана еще в молодые годы рукоположил митрополит московский Фотий.

Шли годы, скончался Фотий, и Вассиан рассчитывал, что назовут его первосвятителем, но собор избрал рязанского епископа Иону.

Теперь настанет время, и поедет Иона в Царьград к патриарху на посвящение.

* * *

Покинул Василий Москву, бежал с великого княжения и рад, успокоился. Коломна хоть удел московского княжества, но, по слухам, князь Юрий на Коломну войска не шлет, а потом на Думе порешил оставить Коломну за князем Василием.

А ведь было время, когда Василий мыслил бежать в Великий Новгород, у новгородцев убежища просить.

Княгиня Марья Ярославна коломенским сидением довольна, вот только мать, вдовствующая великая княгиня, обиды кажет.

– Ты, Василий, к чему с княжения великого сошел, Москву Юрию отдал? Великое княжество Московское твое по праву.

Говорит и усохшим кулачком машет, грозит.

Вошла бы она в положение сына, унялась. Не слишком Василий держался за великий стол.

А бояре московские, какие недовольны князем Юрием, зачастили в Коломну, уговаривали Василия вернуться на великое княжение.

Приезжал и рязанский князь Иван Дмитриевич, кланялся, говорил Василию:

– Не Юрий, ты великий князь земли московской. Зови на рать, все на Юрия пойдем.

Воротился как-то Василий из церкви, исповедался у коломенского священника, душу облегчил. Кликнул гридня, велел коня оседлать. Выбрался за город. Зелень, леса вокруг и тишина.

Дорога вела лесом, петляла, то сузится, то расширится. Деревни редкие, все больше в одну, две избы. Ельник миновали. Высокие сосны потянулись к небу.

Иногда дорога выводила на поляну, рожь вот-вот золотиться начнет.

Молчит Василий, молчит и скачущий за ним гридин. Князя мысль одолевает: долго ли бояре московские одолевать его будут? Прознает Юрий, пойдет войной, где спасения искать? А может, прав князь рязанский Иван, самому собрать полки да и двинуться на Москву, воротить великое княжение.

Теснят мысли одна другую. Иногда о тверском князе Борисе подумает. Может, у него помощи просить?

Ведь вот он один вырвал его, великого князя московского, из казанской неволи, да и теперь может совет какой подать.

С такими раздумьями и в Коломну воротился.

Глава 9

Из Витебска и Орши, раскинувшись широкими крыльями, вырвались литовские полки, промчались конно по землям ржевским и старицким, разорили поселки и деревни, пожгли, угнали люд в Литву.

О том отписал в Тверь посадник старицкий. Борис в ту пору в отъезде был. Не успел в Кремник въехать и с коня сойти, как дворецкий дорогу заступил.

– Литва, княже, озорует. Старицкий посадник гонца прислал, из-за Орши и Витебска литовские полки вырвались и в землях ржевских и старицких разбои учинили. Широкими крыльями охватили наши поселки и деревни, пожгли, разграбили. Люд в Литву угнали.

Нахмурился князь Борис, с коня соскочил, кинул повод оружничему, по ступеням дворца поднялся. Шедшему за ним дворецкому говорил:

– Литва в западных землях русских хозяином себя мнит. Однако воевать нам с Литвой пока нельзя. Не готовы мы.

Поднялся по ступеням крыльца, подозвал оружничего:

– Объяви боярам, чтоб на Думу завтра к полудню съезжались.

В палаты удалился сумрачный, только к обеду вышел в трапезную. Жене сказал:

– По всему, в Вильно отправлюсь. Как Дума порешит, так тому и быть. Эвон, сколь разору нанесли литвины. Они на западных рубежах русской земли, на востоке ордынцы, и все разбои чинят. А из-за Перекопа того и гляди крымцы вырвутся.

На Думе много не говорил, больше слушал бояр. А речи их к одному сводились: великому князю надлежало в Литву ехать.

* * *

Выбрались, когда Тверь едва пробуждалась; гончары разжигали печи, а в кузницах начинали чадить угли.

Распахнулись городские ворота, и князь в сопровождении дворецкого и трех десятков дружины выехали на дорогу, какая вела в Литву.

Следом по мостовому настилу протарахтели колеса обоза.

Борис коня повернул, перекрестился:

– Не на день и не на два уезжаем, боярин Семен. К следующей весне бы воротиться.

– Дай Бог, удачной бы быть поездке. А то ведь у короля одни слова заверения. На деле же попусту лает на ветер. Как в прошлые разы Витовт распинался в обещаниях, а Литва как набегает на нас, так и набегает. Вона, после них головешки и пустошь кругом.

Борис хоть и промолчал, но с дворецким согласился. Не держат литвины слово. Да и ляхи падки на грабежи, захваты. А ведь крови одной с Русью, славяне.

На третьи сутки проезжали землями, куда накануне Литва достала. Деревеньки впусте лежат, пожары еще травой не заросли, избы, какие не погорели, так безлюдны, народ в Литву угнали.

Молчаливы гридни, нелегко видеть разор. А будет ли конец ему? И никто, ни дворецкий, ни гридни, ни даже сам князь не могли ответить на это.

Неторопко ехали тверичи в Литву. Одна за другой сменялись мысли у Бориса и все больше о неустройстве земли русской.

Вот набежала мысль о князе Юрии. Согнал он все-таки племянника со стола, но что дальше будет? Ужли смирится Василий? Он-то, может, и смирится, да не такова Софья Витовтовна…

О ней-то вспомнили князь Борис с боярином Семеном на ночном привале. Гридни жгли костер, а они о великой княгине московской речь завели.

– Властна Софья Витовтовна, – сказал дворецкий. – Она и мужа своего Василия Дмитриевича, великого князя московского, в руке держала. Никто не миловался.

Борис припомнил, как видел Софью Витовтовну во гневе. Страшен был ее зрак.

Тверской князь даже вздрогнул. А дворецкий уже на своего любимого и больного конька сел:

– Нам, княже, одно и надобно, единение. Покуда Тверь и Москва порознь живут, не миновать нам того, что имеем, разора и усобиц.

Борис не стал дальше слушать боярина, поднялся, направился в шатер, поставленный ему на ночевку гриднями.

Заснул перед самым рассветом. Во сне Настену увидел, Марьюшку, сына Михаила. Он, тверской князь, во сне какой-то наказ им дает, а какой, пробудившись, уже не упомнит.

* * *

В глухую полночь, когда даже псы лютые, забившись в конуры, голос не подают, спала Москва. Иногда, словно очнувшись, выкрикнет уличный сторож или со стен подадут голоса караульные. В кремлевских хоромах великого князя московского торопливо пробежал гридин со свечой. У опочивальни Юрия Дмитриевича приостановился, на носках вошел, тронул князя за плечо:

– Княже, пробудись.

Юрий очи открыл, сел.

– Отчего тревога?

– Там в трапезную княжичи Дмитрий и Василий явились, тя ждут.

Князь удивился:

– Почто в ночь?

Гридин плечами пожал.

– Поди, в хмелю? – спросил Юрий строго.

Гридин промолчал.

– Не виляй, гридин, рассказывай, как есть.

– Шумят, княже.

Юрий встал, накинул на плечи кафтан, пошел вслед за гриднем. В последнее время стал замечать непристойное за сыновьями, попойки. И боярина Морозова бранили. Винили его в том, что советы плохие великому князю дает. А ноне, вишь, осмелели, его, отца, ото сна оторвали.

Разгневался Юрий, толкнул ногой дверь в трапезную, приостановился. Сыновей увидел за столом. Они ошалело вскочили, уставились на отца. Оба взъерошенные, бороды нечесаные. Вытаращили очи.

– Как смели вы мой сон нарушить? – князь голос повысил.

Первым очнулся Васька Косой. Спьяну понес недоброе:

– А мы, великий князь, сами себе вольные. Аль мы не князья?

Юрий по столу кулаком грохнул.

– Князья до поры. Вот кликну стражу, велю заковать вас в кандалы, да допрос учинить – враз ум обретете.

Тут Шемяка по-иному заговорил:

– Отец, великий князь, ты Ваську прости, дурь его от хмелю. В обиде мы, отчего ты к Василию, какой обманом на столе великом московском сидел, тебя за меньшого брата считал, ты его ноне коломенским княжеством наделил?

Только теперь князь Юрий обратил внимание на причудливые тени, что отражались на стене от стоявших перед ним сыновей. Сел за стол, глянул на них, сказал спокойно:

– Меня вините, княжата, а голос Думы вы не слышали?

– Так то не голос Думы, а совет боярина Морозова! – закричал Василий Косой.

– Ты, Васька, говори, да не завирайся, – прицыкнул на него отец. – Василию Коломна именем моим и Думы наделена.

– Великий князь, – снова заговорил Шемяка, – изгони Василия из Коломны, мы те совет добрый подаем.

– Совет? – прищурился Юрий Дмитриевич. – А то забыли, что Василий – брат ваш двоюродный, а мне племянник родной, сын моего родного брата, великого князя московского Василия Дмитриевича. – И посмотрел на сыновей строго.

Тут Василий Косой заорал:

– Пошли дружину на Коломну!

– Уймитесь, – постучал Юрий Дмитриевич ладонью по столешнице. – Быть Василию князем коломенским.

– Коли так, – не унялся Косой, – мы его сами поучим. И советнику твоему Морозову место укажем!

Юрий вскочил, оттолкнул ногой стул, крикнул с сердцем:

– Подите прочь, княжата!

* * *

Той ночью прогнал Юрий сыновей, в опочивальню вернулся. Но сна не было.

Ворочался Юрий с бока на бок, вздыхал. И вспомнилось ему, как приезжал митрополит Фотий в Галич, как умер брат Василий Дмитриевич.

Тогда владыка посетил Галич с одной мыслью, уломать князя Юрия, чтоб согласился принять духовную брата на великое княжение племянника Василия.

Не дал Юрий добро на духовную брата, но владыку встречали со всем почетом. Все духовенство галичское, бояре и люди именитые. А он, князь с сыновьями, далеко за город выехали, к берегу озера.

Но Фотий такого внимания будто не заметил, Шемяку и Косого лишь благословил и к руке допустил. По всему, разглядел владыка, что из себя Шемяка и Косой представляют. Вишь, чего они ноне замысливают, Василия из Коломны изгнать, и если жизни не лишить, то по миру пустить. Нет, уж лучше Василия на великое княжение воротить, чем Косой или Шемяка сядут на московский стол…

А братья из дворцовой трапезной на Красное крыльцо выбрались. Поежились от дождя, долго молчали. Колючие крупинки секли в лицо, стекали по бороде.

Шемяка воротник кафтана поднял, от ветра повернулся, спросил:

– Что делать будем, Василий, отца не уломали. Упрям старик.

Косой выбил нос, прохрипел:

– Че делать, че делать, Морозова порешим.

Сказал и самому страшно стало. Но тут же решительно заявил:

– Уберем боярина, освободим отца, князя Юрия, от такого советника.

– Да как его порешить, коли у его ворот караульные, – засомневался Шемяка.

– Аль нам караульные помеха? Уберем.

Спустились с крыльца и, минуя Чудов монастырь, выбрались на потонувшую во мгле Торговую площадь.

Постояли, и не говоря ни слова, направились к подворью боярина Морозова.

* * *

Поутру по Москве только и разговоров, лихие люди Морозова жизни порешили. Попервах караульного, а потом и боярина.

– Какие там люди лихие, дело рук самих дворовых, – говорили другие.

Князь Юрий Дмитриевич догадывался, ежели не сыновья его Шемяка и Косой, так подосланные ими убили боярина.

Велел князь позвать Косого и Шемяку, допрос им учинить, послал за ними боярина Старкова, но ответ еще больше убедил Юрия Дмитриевича, убийство Морозова – дело рук сыновей его.

Однако о догадке своей никому не сказал, в себе держал. Мыслимо ли, сыновья великого князя боярина убили, ровно тати.

* * *

Как-то после яблочного Спаса, какой на начало августа-густоеда выпадает, довелось оружничему побывать в крестьянской избе. Лежал Гавря на широкой лавке под божницей. Видел, как свесившиеся с полатей две пары детских глаз уставились на него. Вот хозяйка вышла, потом вернулась, зажгла плошку, снова вышла. Оружничий догадался, у крестьянки корова должна отелиться, потому она часто ходит в сарай, а детишки ждут, когда их порадует мать.

И она пришла, неся на руках новорожденного теленка. Опустила его в избе на пол.

С полатей скатились мальчик и девочка, остановились у теленка. А тот стоял, робко покачиваясь на раскоряченных ножках, и тыкался в ребячьи ладошки. Хозяйка поднесла теленку корчагу молока, и тот принялся неумело пить.

Гавре вспомнилось далекое детство, когда он жил в деревне и была жива мать. Она вот так же после отела вносила теленка в избу, и он, Гавря, гладил его еще влажную шейку.

Оружничий радовался не меньше этих детей. Теперь у них будет молоко и голод обойдет их стороной. Голод, какой часто был спутником его в детстве.

Покидал Гавря избу, дети еще спали на полатях, а телок тихо мычал, откликаясь на материнский зов из сарая.

* * *

По свободе Гавря делал люльку. Давно подумал выточить ее легкой, чтоб качать в ней новорожденного. Уже сделал спинки и ножки, а потом поуменьшилось желание, нет прибавления в семействе оружничего. И вида не подавала Алена.

Уйдет Гавря под навес, топор возьмет, да и задумается. Для кого стараться? Спросить бы у Алены, да как к ней подступиться, когда не лежит душа к ней.

Но в тот день, когда вернулся оружничий в Тверь, Алена сама подошла к нему. Обняла, шепнула, зардевшись:

– Непраздная я, Гавря, дите жду.

Задохнулся Гавря от счастья. Подхватил жену, выкрикнул радостно:

– Алена, Аленушка, ужли?

И оттаяло сердце оружничего. Теперь иными глазами смотрел он на мир и подчас иное слышалось ему в голосах людей…

Близилась зима, Гавря ждал ее, ждал возвращения князя и дворецкого. Пришли ветры с первыми морозами. Иногда выпадет небольшой снежок, а днем оттает. Осыпалась лиственница, заалела рябина. Покачивались зеленые ели и гнулись шапки высоких сосен.

А на Покрова выпал большой снег, завалил Тверь, дома и дороги. Девки напевали:

Покрова, Покрова,

Укрой землю снежком,

А меня женишком…

Тверичи переставили телеги на санный полоз, прокладывали дороги. Из деревень повезли на тверской торг мороженые туши и битую птицу. Загудел зимний торг.

Зима на вторую половину перевалила, когда Тверь ожидала возвращения из Вильно великого князя тверского Бориса Александровича…