Текст книги "Василий Темный"

Глава 13

Южная ночь была темной и безлунной. Небо закрыли тучи. Вассиан стоял на палубе, прижавшись к борту. Греческая галера шла на парусах, и невольники, прикованные к веслам, отдыхали, и только слышались окрики надсмотрщиков да голос рулевого.

Галера резала волну, и она плескалась в борта. Ее брызги попадали в бородатое лицо епископа. Вассиан думал, что еще два дня пути, и он увидит бухту Золотой Рог, могучие стены вечного города царей, Царьград, где живет император византийский Палеолог и находится резиденция православного царьградского патриарха Иосифа. Настанет час посвящения Ионы. А потом они воротятся на Русь. Но когда придет этот час, Вассиан не мог сказать. Но, вероятно, нескоро. Может, даже год минет, а то и больше…

Вдруг епископу показалось, что ветер стихает. Он прислушался. Ветер уже не свистел в мачтах и вскоре совсем затих, и море замерло. Его черная синева застыла, а паруса обвисли.

Из трюма повыскакивали матросы, принялись сворачивать паруса. Раздался зычный голос капитана, закричали, засвистели бичи надсмотрщиков, и весла невольников загребли воду. Галера вздрогнула, рванулась. Но наступивший штиль вдруг нарушил вой откуда-то набежавшего ветра. И волна чудовищной высоты подняла галеру на свой гребень, чтобы тут же обрушить.

Вассиан едва успел скатиться в тесный кубрик, где первосвятитель Иона стоял у иконы и беззвучно молился. Горела единственная свеча. Но ветер, ворвавшийся вслед за епископом, погасил ее. Вассиан опустился на колени, зашептал молитву.

А шторм уже крутил галеру и бросал, как щепку. Затрещала рухнувшая мачта. Епископ и первосвятитель просили у Господа смирить непогоду, не дать им погибнуть в морской пучине.

Но ветер и море были неумолимы. Они свирепо играли с галерой, швыряли в кубрике Иону и Вассиана…

И так до утра. Море затихло только с восходом солнца.

Заглянул в кубрик капитан, пробасил хрипло:

– Бог сжалился над вами, святые отцы, а вместе с вами нам даровал жизнь.

* * *

У тверского князя гость нежданный, Иван Можайский. С утра князья оттрапезовали, Можайский в дальнейший путь собрался. Борис его за город сопроводил.

За Тверью стремя в стремя поехали. Разговор, начатый за трапезой, в пути продолжили. Борис князя Можайского урезонивал:

– Почто неймется вам, князья, что галичанам, что те, Иван. Чем вам Василий Московский неугоден? Ну ладно, галичане стол делят, а ты-то к чему к ним пристал, Иван?

– Я те, князь Борис, уже сказывал, нам, можайцам, со времен внуков Невского князья обиды чинят.

– Пора о том и забыть, князь Иван.

Можайский резко крутнул головой.

– И не говори. Ты и сам, князь тверской, к московским нелюбовь питаешь.

Промолчал Борис, возразить нечем… Дорога вдоль леса потянулась. Можайский снова заговорил:

– Не забыл я, князь Борис, как ты сторону князя Юрия держал.

Борис ответил:

– То так, Иван. Да ноне начал задумываться, где правда. Нам бы сообща о Руси позаботиться, а мы порознь тянем.

Можайский ухмыльнулся:

– Радетели!

– Может, ты, Иван и прав, только пора нам гордыню унять. – Придержал коня. – Проводил я тя, Иван, душу мою ты разбередил. Не стану тебя попрекать, в правде сам разберись, а с галичанами о чем ином поразмыслите.

На княжьем дворе, едва стремянный коня принял, дворецкого повстречал. Тот спросил:

– Проводил, княже, Борис, можайца? Уехал и ладно. Злоба от него пышет.

* * *

У самого берега Галичского озера, на водной глади, ближе к зарослям камыша балберки подпрыгивают, видно, рыба, попавшая в сеть, поплавки дергает.

А по берегу янтарные сосны на солнце отливают, шапками темно-зелеными покачивают, хвойные ели смолистые рощей тянутся.

Съехались князья будто на ужу, Шемяка да Косой и еще Иван Можайский. Спешились, отроки коней увели, а другие костер приготовили, сняли с подъехавшей телеги казан малый, подвесили на треногу.

Тем часом рыбаки уже сеть потрусили, рыбу почистили, и уха варилась, княжичи пиво хмельное пили, судили судьбу свою удельную. Шемяка и Косой отца своего, князя Юрия, попрекали, что вернул московский стол Василию. Как они правды искали и с отцом повздорили.

По всему получалось, не надо было великому князю Юрию Дмитриевичу от московского стола отказываться.

Давно уже кипела уха в казане и пахло вареной рыбой вокруг, князья опорожнили первый бочоночек с пивом, за второй принялись.

И сказал Васька Косой:

– Ежели отец, князь Юрий, от стола московского отказался, так мы его воротим. Силой заставим Василия покинуть Москву. Ты, Иван, скажи, с нами будешь аль с Василием?

Смотрит насмешливо на Можайского. Тут Шемяка в разговор встрял:

– Почто вопрошаешь? Кабы с Василием, он бы с ним на Москве беседы вел. А то ведь с тобой, в Галиче.

Чуть погодя вдруг спросил:

– А скажи, Иван, рязанский князь Иван Федорович чью руку держать станет?

Можайский пожал плечами:

– Давно я с ним не встречался. А вот тверского князя не пойму. Шатается он, как дуб под ветром.

Косой хохотнул:

– Вот когда к Москве подступим, враз определится.

К вечеру разъехались князья, а перед тем облобызались, в дружбе клялись, Бога в свидетели тому призывали.

* * *

В гриднице Борис, задержав Холмского, имел с ним разговор. Речь шла о предложении воеводы усилить западные рубежи тверского княжества.

– Ты, Михайло, совет подал, а как те рубежи крепить, думал? Держать там караулы достойные, какие ляхов и литву отбивать будут, у нас силы нет. И ратников не наберем, казна не позволит.

– Твоя правда, княже, но и оставлять люд на поругание позволим ли?

И задумались. Но вот Борис решительно заявил:

– Два-три городка ратниками усилим, крепостицы поставим, чтобы держались до подхода дружины, а деревни, что в порубежьи, в леса, куда ляхи и литва разбойные не достанут, переселим. Денег на новое обустройство дадим. А ты, воевода Михайло, будь наготове с ратниками на подмогу поспешать, твой полк самый боеспособный.

Холмский бороду почесал, пригладил пятерней.

– Все-то так, князь Борис, однако с запада обезопасимся, на востоке орда объявится. Набег Улу-Магомета доныне памятен.

– Такого разгула казанцев как забыть. Особенно Москве. Всем миром город строили. Тут, воевода Михайло, нам ухо востро держать надобно. А еще мыслится мне, настанет такая пора, когда Тверь силой большой в защиту земли русской встанет.

Князь не уловил момент, когда Холмский спрятал в бороде усмешку:

– То, князь Борис Александрович, случится, когда Тверь с Москвой вместе встанут на недругов.

Ничего не сказав, тверской князь поднялся. Встал и Холмский. Уже покидая гридницу, Борис промолвил:

– Может, оно и так, не стану спорить, воевода. А на рубеж западный пошлю бояр, дабы на местах сыскивали, куда деревни переселять. Да с цифирью в Тверь ворочались, с расчетами точными, сколько денег из казны отпустить. Чем раньше мы это проделаем, обезопасим люд, тем лучше.

* * *

Со вчерашнего дня великая княгиня собиралась отъехать с детьми на богомолье в дальний Сергиево-Посадский монастырь, и Борис отправился на женскую половину посмотреть, как идут сборы.

Князь переходил из палаты в палату медленно. Глаза блуждали по бревенчатым стенам. Борис любил эти старые палаты. Им много лет. Князь помнит, как срубили их в его юные лета. Пора бы и новые поставить, да руки не доходят, затраты большие, а с деньгами все недочет. Эвон, пол-Твери после пожара обустроили, теперь вот рубеж крепить.

Однако Борис и не слишком на новые хоромы замахивался, старые еще крепкие, бревна мохом сухим переложены, стены даже лесом попахивают. А особенно в переходе, что вел с мужской на женскую половину. Здесь бревна свежим тесом обшили и запахи сосны повисли стойко. Особенно в пору, когда в палатах разжигали муравленые печи и тепло растекалось по всем хоромам.

В переходе встретилась Варвара, постельничья княгини Анастасии, спросил:

– А что, Варвара, готова ли княгиня в дорогу?

– Детей собирает, княже.

– Ты-то почто не в сборе?

– Великая княгиня боярыню Марфу берет.

Не спросив больше ничего, Борис направился в горницу жены. Открыл кованую дверцу, когда княгиня отдавала боярыне последние наказы.

Завидев князя, поклонилась поясно:

– После трапезы и в дорогу.

– Путь добрый, Настенушка. Помолись и за меня, а я уж вдругорядь с тобой поеду. Ноне дела важные, послал бояр на рубежи, дабы они своими очами поглядели, как люду от литвы защиты искать.

Анастасия подошла, тронула за руку:

– Княже, сокол мой, в коий раз прошу тя, остерегайся недругов. А особливо не доверяйся князю можайскому. Чую, коварен он. На словах в душу лезет, а на деле нож точит.

Рассмеялся Борис, обнял жену:

– Заступница ты моя, красавица. Ладно уж, поезжай спокойно, себя и детей побереги.

* * *

Вторые сутки добирался оружничий Гавря с литовского рубежа. Ехал верхоконно с десятником из полка великокняжеского. Неделю объезжал западную границу, воочию хотел убедиться, как перебираются крестьяне на новые места, подальше от набегов литвы.

Неохотно снимаются крестьяне с насиженных мест, покидают деревни, чтобы где-то в дали вырубить кустарники, выжечь и распахать землю под новый урожай.

Крестьяне с горечью говорили Гавре:

– Не дело князь затеял. Авось спасет нас Бог от лютого недруга. Не желаем покидать избы, в каких деды и отцы наши жили.

Согласен с ними Гавря. Тронуться в неизвестное, когда здесь все свое, земля их потом пропитана. А как там будет, кто ведает? Да и спасение ли в переселении? Ну уйдут сегодня крестьяне с порубежья, а завтра и в новых поселениях сыщут их недруги.

В одном и спасение, думает Гавря: надобно силу против врагов оружную иметь, чтобы разбои на русской земле не чинили.

А родные места, они завсегда тянут, как тут не понять крестьянина. Вон как птица, в холода улетает в края теплые, а по весне ворочается. Не так ли он, Гавря, когда посылал его князь в Москву, сердцем почуял место, где он родился, где была его деревня…

Подъезжал Гавря к Твери, дрогнуло сердце. Сейчас дорога поведет его к той полосе леса, где и откроется ему город на высоком берегу реки, окруженный бревенчатыми стенами и башнями. Сколько раз подъезжал он к нему и все не нарадуется. Сейчас ему откроется посад с его строениями многочисленными. По деревянным мосткам выберется Гавря в улицу, где избы земледельцев, крытые соломой, а там, дальше, домики торгового люда, под тесовыми крышами, чаще двухъярусные…

У реки посад кузнечный. За лесным окоемом остановил коня оружничий, и вот она, Тверь.

Тут снова ворохнулась тревожная мысль, что станет он сказывать князю Борису. Да поймет ли он душу того крестьянина, кому надлежит переселяться?

Глава 14

Великий князь тверской в этот день долго пребывал на подворье, обошел хозяйственные постройки. Начал с просторных конюшен, где в денниках стояли не только кони князя, но и гридней Большого полка. Потом не торопясь перешел на скотный двор, коровники, овчарню, всюду порядок.

За скотным двором голубятня на столбах, большая, из теса, тут же приставлена к ней лестница и шесты с тряпицами, птиц гонять. Сколько их здесь, Борис не ведает. Они обсели голубятню, пристройки, вьются в небе, падают, кувыркаясь, и снова взмывают.

С детства князь к голубям равнодушен, а вот сын Михайло с младенческих лет голубятник.

Выскочил Михайло, схватил шест поменьше, засвистел, заулюлюкал. И тут же с насестов стая взлетела. А Мишка шестом машет, ввысь головенку задрал. Отрок еще, мал, на восьмой годок потянуло.

Не стал окликать князь сына, отошел. Вспомнил доклад оружничего о поездке на рубеж. Обстоятельно рассказывал Гавря. Даже поведал, о чем другие бояре умолчали. Сказывал, с каким нежеланием крестьяне восприняли княжье указание перебраться в места безопасные.

Борис заметил оружничему:

– Ты, Гавря, жалеешь их, а мыслишь, я ради чего велю срываться с насиженных мест? Не хочу, чтобы их угоняли литвины или ляхи в свои земли…

Ударил старинный колокол гулко, и его звук поплыл по небу. Колокол напомнил князю о Вассиане. Скоро полгода как отъехал епископ с первосвятителем Ионой в Царьград. Верно, по весне должен воротиться.

Добрым словом вспомнил Борис Вассиана. Недостает ему, князю, мудрости епископа и на Думе, и в советах повседневных. Вот ведь не стар владыка тверской годами, а разумом от Бога наделен.

Усмехнулся Борис в бороду, сказал сам себе: а ведь Вассиан хоть не говорил во всеуслышание, а мыслил, что Тверское княжество с Московским должно единым быть.

С кузнечной стороны слышал перестук молотов. На ум пришла жалоба купцов посадских на чад, какой с подветренной стороны из кузниц тянет.

Тогда Борис ответил им:

– Так тот чад кормление их, кузнецов. Аль и им торговлей заниматься? Каждый живет трудами своими…

Направился князь в хоромы, на пути повстречался с дворецким. Семен сказал:

– На торгу купца галичского повидал. Тот рассказал, княжата галичские сговор с Можайским Иваном держали. На озере, будто на уху съехались, а на деле против Москвы уговаривались. Тому купцу галичскому рыбак поведал.

Насупился Борис:

– Чуял, неспроста Иван Можайский в Галич отправился. Да и ты, боярин Семен, говаривал, коварен князь Можайский. И Настена от него упреждала.

* * *

От души обрадовался Борис, когда в Тверь неожиданно заехал рязанец князь Иван Федорович. Объятия их были не притворные, а воистину теплые.

Княгиня Анастасия, увидев рязанского князя, заулыбалась.

– Давно, давно не бывал ты у нас, князь Иван. Мы уж и образ твой забывать начали.

Рязанский князь бороду рыжую пригладил, ручку княгине поцеловал.

– Ох ты, княгинюшка-матушка, не все так творится, как хотелось бы. Со всех сторон непорядки и обиды слышатся.

Борис рязанского князя перебил:

– Да Рязань-то твоя, князь Иван, будто в стороне от дорог, не то что мы.

– Как сказать, Борис Александрович, ежели со стороны судить, так всем далеко до Рязани. Мы-то рубеж южный. А на деле так и норовят нас каким-то образом зацепить, в свару втянуть. А ко всему в Орде ханы завозились, что псы грызутся. Хан Ахмад подобно молодому кобелю лютому одного хана за другим загрыз, под себя других подмял.

– Клубок тот серьезный, князь Иван Федорович, и опасность с востока для Руси явная, а Рязанское княжество что щит. И Твери, однако, несладко. Ляхи и литва одолевают. Поди не забыл, как в молодости нашей мы на князя Витовта уповали. Ан мысли то пустые были. Седни литва и ляхи на западе наши супротивники, они нас постоянно задирают. Ко всему князья наши усобничают. С превеликой радостью горло друг другу перегрызли бы. Им Василий Московский дорогу заступил.

Махнул рукой безнадежно, повернулся к жене. Та руки скрестила, на князей смотрит, слушает, о чем говорят. Борис сказал ей:

– Ну что, княгинюшка Настенушка, довольно соловья баснями кормить. Вели баню затопить, князю Ивану с дороги попариться, да в трапезную зови…

К столу княгиня велела достать из погребца кувшинчик с вином италийским и закусок всяких: грибов соленых, яблок моченых, капусты квашеной.

Налил Борис стопки серебряные, поднял:

– За встречу, князь Иван, и чтоб разум нас не покидал.

Выпили, рыжиками загрызли. Тут из поварни понесли блюда разные, холодные и горячие. Мигом стол уставили. А тверской князь уже по второй стопке налил. Но теперь уже Иван Федорович ответное слово сказал:

– Ты, великий князь Борис Александрович, хорошие слова говорил, чтоб разум нас не покидал, а я добавлю, чтоб мы не только о себе думали, но и о всей земле русской.

Долго беседовали князья. Да и было о чем, о неспокойной судьбе русской. Уже и свечи в тяжелых металлических подставцах зажгли, слышно, как заухал сыч на дальнем строении, закричали караульные на стенах города. Ушла княгиня из-за стола, направилась на свою половину.

Замолчали князья, но ненадолго. Рязанский князь тишину нарушил:

– Я, великий князь Борис Александрович, в Москву заеду, проведаю московского великого князя Василия. Чую, тучи над ним сгущаются, пусть побережет себя.

– Воля твоя, князь Иван Федорович, ты человек справедливый. Поезжай, а береженого Бог бережет.

* * *

По весне, едва дороги протряхли, из Можайска вывел князь Иван дружину. Обойдя стороной Москву, двинулся на Галич.

Захудалые можайские бояре вели свои конные дружины. Дворня чаще без седел, охлопком, ноги чуть ли не по земле волочатся. С оружием допотопным, мечи дедовские да копья, древки от времени до блеска вытерлись.

Пылит ополчение пешее из смердов можайских с вилами, рогатинами, с топорами боевыми. Крестьяне ворчат сердито:

– Князь-то наш воитель, а нам бы зерно в землю кинуть.

Идут, бредут ополченцы, князя и своих бояр поругивают. А Иван с коня сошел, в колымагу забрался, сон добирал. И что только во сне не увидел: и мать покойницу, и отца в молодости. А когда пробудился, да в оконце выглянул, лес, в зелень одетый, сплошной стеной. А по дороге ополчение можайское растянулось на версту. Медленно плелись можайские ратники. Верст десять пройдут, передыхают. Князь Иван подумал, что таким ходом, дай Бог, к маю в Галич добраться. А не проще было бы галичанам к Костроме выступить? А то ведь придут можайцы в Галич, передохнуть не успеют и снова выступать…

Накануне побывал Иван в Звенигороде у князя Юрия, оправдывал Косого и Шемяку, а покидая Звенигород, так и не понял, простил ли князь Юрий сыновей. А что до совместного похода на Москву, Юрий Дмитриевич сказал:

– На Василия зла не держу, но сыновьям своим оправдания не вижу. Что же до похода на Москву, погляжу, кто с вами на Василия пойдет.

В окошко потянуло прохладой. Князь Иван выглянул. Леса в зелени вытянулись длинной лентой, и кажется, им края нет. Ополченцы шагают, ровно в поле собрались, с рогатинами и вилами двузубцами.

Давно уже Москва позади, но можайский князь арьергард не снимает, нут-ко Василий какой полк вдогон кинет?

К вечеру на постой стали у какого-то озерка. Ополченцы в воду полезли, плескаются, а гридни князю шатер поставили.

Сошлись бояре, ворчат:

– К чему войну князь Иван задумал, галичанам надо, пусть они дерутся.

– Нет, дале Костромы ни шагу.

– Князю возразить нечего. И сам удивляется, видать, под хмелем в Галиче уговорились дружину собрать. А надо бы на полдороге объединиться. Одно и остается, к Костроме идти короткими переходами, а в Галич слать гонца, уведомить Шемяку и Косого, чтобы вели свои дружины навстречу.

По брусчатке, что у Кремника, протарахтела колымага, ее тянули цугом четверо измотанных дальней дорогой лошадей. Соскочил ездовой с переднего коня, открыл дверцу, помог старому боярину вылезть.

На княжеских ступенях дворца появился оружничий.

– А что, дома ли великий князь Борис? – спросил боярин. – Коли дома, доложи, от князя Ивана Можайского я с письмом.

Письмо читали на Думе в присутствии можайского боярина, седобородого, скуластого. По всему, с татарской примесью в крови.

Боярин стоял перед высоким креслом тверского князя, а тверские бояре сидели на лавках вдоль стен, слушали послание можайца.

А можайский князь писал, что он с дружиной выступает на соединение с галичанскими князьями, чтобы сообща идти на московского князя Василия. И звал Иван великого князя тверского сообща наказать Василия, а московским князем великим посадить звенигородского князя Юрия.

Прочитал дьяк, Борис посохом пристукнул, на бояр тверских посмотрел. А те сопели, словно туго соображали, чего от них хочет князь.

И тут воевода Холмский вдруг взорвался, вскочил с места, взмахнул широкими рукавами дорогой шубы, голосом резким выкрикнул:

– Князья галичские и можайский сызнова смуту затевают, сколь терпеть?

Тут и другие бояре зашумели:

– Не позволим усобице шириться.

И загудела Дума роем пчелиным, потревоженным:

– Ты бы, великий князь Борис, окрикнул на галичан, доколь смуту сеять!

Тут Борис снова посохом пристукнул и, повернувшись к боярину можайскому, сказал:

– Поди слышал, боярин, что Дума говорит, а я по-иному не мыслю. Такой ответ Твери будет.

Разошлись бояре, а Борис Холмского и дворецкого задержал:

– Мы послу можайскому ответ свой дали, как теперь поступим? – И на Холмского посмотрел пристально. – Одно знаю, за Василия не заступлюсь и с ним сообща на князя Юрия и галичан не пойду.

Холмский прищурился:

– Твоя неприязнь к Москве, князь Борис, нам ведома. Но то, что и усобников ты не одобрил, уже хорошо.

Тут и дворецкий Холмского поддержал.

– Уж коли не помочь Василию, то хотя бы упредить о заговоре…

Покинули Холмский с дворецким палату, а Борис подумал, стоит ли гонца слать в Москву? Крутнул головой, не стоит, пусть будет как будет.

Глава 15

Смутно на Москве, слухи поползли разные, одни утверждали, что князь Юрий Дмитриевич на великое княжение московское ворочается, другие – княжата галичские взбунтовались.

Бояре можайские какие злорадствовали, какие огорчались.

А тут еще приехал в тот же день из Рязани князь Иван Федорович и едва с великим князем Василием повидался, к вдовствующей великой княгине Софье Витовтовне отправился.

К вечере подъехали ко дворцу колымаги бояр Федора и Семена Оболенских, Василия Ярославича Серпуховского.

Последним в трапезную вошел великий князь Василий. Сел, осмотрелся и не начал разговор, пока не явилась княгиня-мать, Софья Витовтовна.

В полумраке свечей вошла княгиня, высокая, но уже сгорбленная, с выбившимися из-под платка седыми волосами, строго поглядела на собравшихся, сказала чуть хрипло:

– Слыхано ли дело, бояре, но сызнова на власть великого князя замахиваются. И кто бы? Родной дядя с сыновьями. Иван Федорович Рязанский упредил, Шемяка и Косой замахнулись, норовят на великий стол умаститься. – Софья Витовтовна взялась за край стола, продолжила. – Можайский с княжатами галичскими идут на Москву. Ужли уступим стол, не дадим боя?.. Каков сказ твой, Василий Ярославич Серпуховской?

– Ну уж нет, княгиня-мать, как можно без боя, – решительно сказал тот.

У Софьи Витовтовны блеснули глаза, поглянула на сына:

– Тогда не медли, великий князь Василий, садись на коня да иди на усобников.

Собравшиеся за столом загомонили:

– Сколь можно терпеть Шемяку и Косого? – спросил Федор Оболенский.

А второй Оболенский Семен взмахнул рукой, будто саблей.

– Дадим бой, великий князь, покараем отступников. Собирай рать, князь Василий Васильевич.

* * *

Удалился звенигородский князь Юрий Дмитриевич с великого московского княжения и зажил одиноко, замкнуто. Никого из бояр не призывал в Думу, Звенигород не покидал. Особенно когда умерла жена княгиня Евлампия.

Редкими вечерами покличет боярина Всеволжского и не для совета, а так, душу отвести. Особенно от обид, какие сыновья нанесли.

Утром князь Юрий не успел от стола отойти, молока выпить парного, как явился боярин Всеволжский. Тяжело дыша, остановился у двери. Юрий поворотился к нему. Маленький, кругленький боярин, животик из-под кафтана выпирает, отер рукавом лоб.

Юрий спросил недоуменно:

– Аль свора псов за тобой гналась?

Звенигородский князь, постаревший в последние годы, худой, осунувшийся, глаза запавшие, а волос совсем побелел. Бороденку отер, в Всеволжского уперся взглядом:

– Так почто спозаранку, боярин Иван, сын Дмитриев? С какой вестью пожаловал?

Всеволжский воздух глотнул:

– Спешил к те, великий князь.

Юрий поморщился, он не любил, когда боярин именовал его великим князем. Да он и не считал себя таковым с той поры, когда сам посадил на великое княжение племянника Василия.

– Так почто ты, боярин, запыхался, как заяц, от борзых бежавший?

– Великий князь, дворовый мой мужик из Москвы заявился, весть принес, галичанские князья, то бишь сыновья твои, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, а с ними можаец Иван войну против Василия начали.

Юрий встрепенулся, в мутных очах оживление.

– Чего им надобно?

– Сказывают, хотят вернуть великое княжение те, князь.

– Им что, неведомо, я сам позвал Василия на великое княжение.

– Оно-то известно, княжичи винят Василия, что тот им обиды чинит.

Юрий Дмитриевич из-за стола выбрался, в палату направился, Всеволжский следом поплелся.

Уселся князь в кресло, а Иван Дмитриевич стоять у двери остался. Звенигородский князь посмотрел на него.

– Чего еще, боярин Иван, скажешь?

Всеволжский с ноги на ногу переминался, будто говорить не решался.

– Так сказывай, а не топчись, как гусак.

Боярин шагнул к князю Юрию.

– А что, великий князь, я всегда сказывал, что место твое на великом столе.

У Юрия в глазах появилась смешинка.

– Что-то не упомню, когда ты ратовал за меня у хана.

Всеволжский сделался как собака побитая.

– Так-то оно так, великий князь, да конь о четырех ногах да засекается. Был мой грех, каюсь, давно понял.

– Ну и какой совет подашь мне ноне, Иван?

– Прости детей, великий князь, пойди к ним в подмогу и садись сызнова на великое княжение московское.

Отвернулся звенигородский князь, побарабанил по подлокотнику, потом спросил:

– А кто меня, боярин, пожалеет? Не стало княгини моей Евлампии, кто жалость мне выказал? Даже дети мои, сыновья, и те больно ударили меня.

– Господь велел обиды прощать.

– Ха, так-то оно так, да только с какой стороны на все смотреть. Вот ты сказываешь, прощать обиды. – И снова князь насмешливо поглядел на Всеволжского. – Что же ты, боярин, обиды свои князю Василию не простил? И обиды Софьи Витовтовны, тебе нанесенные, и поныне помнишь.

Иван Дмитриевич не ответил, а князь Юрий свое:

– Вот прощу я сыновей, а что они, подобреют? Нет, боярин, алчность в душах их. Они ведь не обо мне пекутся, им своя рубаха, своя шкура дороже. – Чуть помедлил: – Как поступлю, покуда, Всеволжский, не скажу. Сам не знаю. Как отец, жалею их, сыновей своих, как князь простить не берусь. Трудно мне. Да и не судья я, человек смертный.

– Ты бы, великий князь, в их положение вник. Эвон, они на отшибе, да и можайский князь в обидах.

– Можаец завсегда на Москву в обидах. Он без доброты душевной живет. Седни ему Василий не люб, завтра князь Юрий Дмитриевич поперек дороги встанет. В злобствованиях он родился. Да и сыновья мои ему под стать. Потому и сообща они. Нет, Всеволжский, дети мои войну начали, а я погляжу, повременю маленько, как вести себя.

Неожиданно тему разговора изменил:

– Забываю спросить тя, боярин, как Алена твоя, боярыня тверская?

Всеволжский ответил коротко:

– Приняла ее Тверь благодатная. Особливо теперь, когда она сына родила.

– Вот и добре, боярин, тревоги твои излишни. А что слышно о великом князе тверском? Он-то чью руку держит? Я слыхивал, к нему можайский князь приезжал.

– Только ли? И рязанского князя принимал Борис. А вот к кому склоняется, Бог ведает.

– А ты, боярин, как мыслишь?

– Я-то знаю, Борис неровен, то против Василия, то вроде к нему тяготеет. А на самом деле он Тверь наивыше всего ставит. Ему бы Москва ниже Твери себя признала, то-то в радость.

– То и мне известно, боярин. – Вздохнул. – Однако поди прочь, Всеволжский, передохнуть хочу. И пока не ведаю, как поступить.

* * *

Собрались у Костромы, стали лагерем. По левую руку можайская дружина, пешие ополченцы, лучники, за ними ратники с топорами и вилами, а уж потом конные бояре с дворней оружной. В центре поставил свою дружину Шемяка, а на правом крыле позицию занял Косой. Он привел с собой многих костромских бояр. Всем обещал земель к вотчинам прирезать.

Сначала князья думали пойти на Москву, но, посоветовавшись, решили подождать, когда московский князь сам подойдет к Костроме. Ко всему, на совете назвали великого князя Юрия Дмитриевича главным воеводой и ему надлежит сызнова сесть на московское великое княжение. А звенигородский князь все еще не подходил к Костроме. Шемяка даже сомнение выразил, что князь Юрий Дмитриевич станет воевать против племянника. Ведь он сам попросил Василия вернуться на великое княжение московское.

Но у можайского князя Ивана иное мнение, Юрий Дмитриевич пойдет с ними на Москву.

* * *

В теплый полдень под колокольный звон вышло из Москвы воинство князя Василия. Воинство малое, многие бояре в нетях оказались. Дружину повел воевода Семен Оболенский.

Может, Василий и не рискнул бы выступить, да настояли советчики, какие накануне в Кремле собирались. А еще князь Иван Федорович рязанский горячо ратовал. И теперь он в одной карете с Василием из Москвы выехал. А дружина рязанская пошла на Кострому днем раньше.

Хмур Василий и не разговорчив. С того дня, как звенигородский князь отказался от великого княжения московского и просил Василия вернуться на Москву, он даже и не мыслил, что Шемяка и Косой смуту затеят. Василий даже подумывал уделы их увеличить, а ноне приходится усмирять галичских княжат. С ними вот и Иван Можайский.

Может, это князь можайский их на неповиновение толкнул? Сам-то Иван трусоват, однако сообща противу Москвы рад выступить. Спросил:

– Князь Иван Дмитриевич, все думаю, отчего можаец на Москву зол?

Князь рязанский бороду почесал, поглядел на Василия:

– Можайский князь завсегда считал, что Москва на удел его зарится испокон века.

– Но вот ты, Иван Дмитриевич, так не думаешь.

Усмехнулся рязанский князь:

– Отчего же, Рязанское княжество от Москвы немало обид натерпелось. Обиды нам княжество Московское чинило со времен Калиты. Вот Коломну отхватили, да и земли наши подрезали… Но то давно было. Сегодня одно всех нас должно тревожить, как бы не явилась на Русь Орда силой несметной и ярмо покруче Батыева на нас не одела. Это и страшит. А галичане и можаец не хотят уяснить того.

Ничего не сказал Василий, а рязанский князь продолжил:

– И с Тверью вам, князья московские, жить бы в любви, а вы все, кто выше сядет. А ведь есть потуги у вас добрые, сам помнишь, когда в полоне у Улу-Магомета оказался, кто те в подмогу поспешил? Не галичане, а князь тверской, Борис.

– Правда твоя, князь Иван Дмитриевич, но кто смирит нас, судьба ли, время.

– Бог вам судья и люд мирской. А Господь укажет место каждому из вас, и займите его достойно.

Замолчал рязанский князь, высказал, что давно копилось в его душе. Перевел очи с Василия, в оконце кареты поглядел.

Убегали деревца, чащи кустарников, поросший овраг, поле озимое желтеть начало и снова лес.

– Красота-то какая, князь Василий, ужли не оценим мы всего этого?..