Текст книги "Василий Темный"

Глава 16

Свежесрубленный частокол из бревен, одно к одному, изба сторожевая, да ратников десятка три, вот и весь городок, укрепление, поставленное на западном рубеже тверской земли.

Борис Александрович и воевода Холмский едва успели осмотреть это укрепление, как прискакал из Твери гонец от княгини Анастасии с письмом. Писала княгиня, что княжичи галичские и можайский князь Иван смуту затеяли. Встали перед Костромой и намерились вернуть великое московское княжение звенигородскому князю Юрию Дмитриевичу.

Ехали обратной дорогой великий князь тверской с Холмским стремя в стремя и все больше на рысях. Следом растянулась по одному полусотня гридней.

Известие княгини обеспокоило. Смута. О ней и разговор. Говорил Борис:

– Мне можаец о том знать давал, да не думал я, что они так скоро выступят.

– Не пора ли им за ум взяться, – перебил князя воевода. – Знают ведь, что звенигородский князь сам от великого княжения отрекся.

– Вчера отрекся, ноне возалкал.

– Не верится, что Юрий Дмитриевич на попятную ступил. Да и слух есть, болеть начал звенигородский князь после смерти Евлампии своей. Ты бы, князь Борис Александрович, вмешался в смуту, окрикнул бы княжат.

– Нет, Михайло Дмитриевич, не толкай меня на это, я князя Юрия чту, разум его. Коли он сядет на великое княжение московское, перечить не стану.

Холмский насупился:

– Твое право, ты великий князь тверской. Не ошибись только. И помни, после князя Юрия на стол московский либо Шемяка, либо Косой взгромоздятся. А надо ли то Твери?

– Господь нас рассудит.

– На Бога, князь Борис, надейся, да сам не плошай. Княжата галичские прыткие, для них обиды чинить что плюнуть.

– Добре, воевода. Еще поглядим, чем битва окончится, когда князь Василий с галичанами столкнется. Да и выступит ли из Звенигорода князь Юрий Дмитриевич? Он может и сам окрикнуть на детей своих. Они его немало обидели.

* * *

В Тверь въехал далеко за полночь. Сонными улицами, минуя избы посадские, остановил коня уже в Кремнике.

В княжьих палатах темень, все уже спали, и только в поварне горела свеча. Стряпуха ставила тесто на утренние пироги.

Передав повод гридню, Борис взошел на бревенчатую стену Кремника. Внизу блестели воды Тверицы. Луна разливала свет над спящей Тверью.

Тихо и спокойно. Даже бодрствующая стража, узнав князя, не подавала голос. Не верилось, что где-то там, под Костромой, ратники исполнились, чтобы сразиться друг с другом. Но кто недруги? Есть русский люд, они станут проливать свою кровь. Но еще не обнажились мечи и не пролилась кровь.

Мысль эта не давала покоя. Он, Борис, рад бы остановить побоище, но как, чью сторону занять? Вот воевода Холмский говорил, Василия поддержать. Но он – великий князь московский, а Москва недруг Твери с давних времен. Да он, Борис, больше клонится к Юрию Дмитриевичу.

Тверской князь медленно спускался со стены. Деревянные ступени от времени рассохлись, поскрипывали под ногами.

Когда к хоромам подошел, разглядел княгиню. Она стояла в тени. Шагнула к нему. Борис обнял ее, поцеловал в солоноватые губы.

– Слышала, как ты приехал, вот и вышла. Знала, что до утра не придешь, подумаешь, сплю.

– Мне, Настена, письмо твое покоя не дает. Тревожит оно меня.

– Попервах я тоже всполошилась, а потом сказала себе, к чему волнение, пусть грызутся московцы, Тверь-то в стороне. От той свары тверское княжество в выигрыше, все больше власти на Руси на себя возьмет.

– С одной стороны, твоя правда, Настенушка, Тверское княжество крепнуть будет, выше Москвы поднимется, но есть еще Русь, она от распрей слабеет. Вот мы с Холмским на литовском рубеже были, Литва и Речь Посполитая укрепились за счет наших земель, княжеств наших порубежных. Ко всему, ордынская сабля над нами зависла. Вот и гадай, как быть.

Княгиня положила ладонь на плечо Борису.

– Мечется душа твоя, князь сердечный. Какой мой ответ, дождемся утра, какие вести принесут нам гонпы из княжества Звенигородского. Одно и ведаю, что б ни случилось на русской земле, княжество Тверское превыше и Суздали, и Ростова, и Москвы…

В хоромах и переходе слуги зажгли свечи и плошки жировые. Они горели ярко, не чадили. Уже у самой опочивальни Борис велел отроку:

– Слугам скажи, Лука, чтоб светильники погасили.

Разделся впотьмах, долго сидел на краю постели, сон не брал. Все передумал, да так ничего и не пришло ясного на ум. Вздохнул:

– Вразуми, Господи!

* * *

Конь вынес князя Василия на косогор. Темно-вишневый плащ развевался на ветру, обнажал кольчатую рубаху. Из-под железного шишака выбились русые волосы. Скуластое лицо напряжено. Остановив коня, долго покачивал головой, разглядывал расположение неприятельских полков. Потом повернулся к остановившемуся позади рязанскому князю:

– Смотри, Иван Дмитриевич, сколько люда вывели на нас княжата галичские и можаец. Одолеют они нас числом.

– С таким настроем не след и в драку ввязываться, – ответил рязанец. – Пойдем, княже, на смутьянов, ударим, и победа будет за нами. Поди, не забыл, как мальцами драку начинали, кто первым начинал, того и верх.

– Так-то оно так, Иван Дмитриевич, но я пока не велю полкам нашим бой начинать. Выждем, оглядимся. Вечером на совете и решение примем.

Поехали к подходившим полкам. Они шли неспешно, рассыпавшимся строем. Василий направил коня к шатру. Остановился и, соскочив с седла, вошел. Следом, откинув полог, прошел и князь Иван Дмитриевич.

– Князь Василий, – сказал рязанец, – разве достойно нам медлить, смутьяны того и ждут, что мы сражение не примем.

– Завтра, князь Иван, завтра.

А со стороны галичан выкрики задиристые:

– Москва пучеглазая, уходите, пока целы!

– Рязань косопузая, лыком подвязаны!

– Прихлебатели московские!

Обидное выкрикивали ратники московские и рязанские. Иван Дмитриевич сказал сердито:

– Как хочешь, князь Василий, а рязанцы спозаранку бой начнут.

Василий согласился:

– Передохнут ратники и пойдем на княжат. Вечером созовем воевод, наметим час.

Но ночью из арьергарда прискакал гонец к князьям, из Звенигорода в подмогу галичанам движется дружина князя Юрия Дмитриевича.

Собрал Василий воевод, сказал:

– Князь Иван и вы, полковники, силой мы уступаем врагам нашим и коли начнем бой, то быть нам битыми. Потому и предлагаю сражения не давать, отходить.

Уже к утру, стараясь не шуметь, снялись полки и ушли из-под Костромы.

Не стали галичане и можайский князь преследовать князей московского и рязанского.

– Час их пробьет, покуда погодим, – сказал Шемяка и зло усмехнулся. – Ужо набегаются. А особливо Васька, ему один конец.

* * *

Впряженная цугом шестерка коней медленно тянула старую колымагу по еще не разбитой дороге.

Редкие деревни, избы, крытые соломой, овины, поля озимые и снова леса, леса.

Но князь Юрий уже не выглядывал в оконце. Откинувшись на кожаные подушки сиденья, он прикрыл очи, дышал тяжело. Грудь что валунами придавило, боль острая.

Назойливая мысль не покидала. Неужели смерть в пути укараулила?

Стоило ли Звенигород покидать, к чему в распри ввязался? Аль сыновей своих не знает? Ведь все обиды от них претерпел.

Евлампию, жену свою, вспомнил. Безответна была и ушла тихо, только детей вспоминала. А они и хоронить ее не явились. Так чего ради он надумал сегодня помочь им?

На ухабах колымагу трясло, и боль отдавалась в теле.

– Струсь! – позвал Юрий Дмитриевич.

Боярин открыл дверцу колымаги, заглянул.

– На простор хочу, на земле лежать.

Колымага остановилась. Князя бережно уложили на траве. Мимо прошли ополченцы. Шагали тихо, чтоб не потревожить князя. Вокруг Юрия столпились бояре.

Приоткрыл князь глаза, спросил:

– Где остановились?

Боярин Струсь из толпы выступил:

– Ростов, княже, верстах в двадцати.

Юрий Дмитриевич снова прикрыл глаза, глотнул свежего воздуха. Боль вроде отступила, но грудь сдавило. Почудилось, будто рой пчелиный загудел. Вот так бывало давным-давно в вотчине отца пчелы в колоде жужжали. Запах какой-то травы унюхал, а какой, не припомнил.

Задышал быстро. Кто-то из бояр ойкнул:

– Кажись, отходит.

– Утихните! – прикрикнул Струсь.

Юрий Дмитриевич поманил:

– Подымите меня, хочу жизнь увидеть и дружину мою.

Подняли гридни князя высоко над головами. Он долго вглядывался в лес, потом перевел очи на поле. Вздохнул:

– Вот и кончается жизнь суетная, а что уношу с собой? Везите назад, в Звенигород.

Пока разворачивали колымагу, умащивали князя, смерть пришла за Юрием Дмитриевичем, князем звенигородским.

* * *

Отвел Василий полки к самому Белому городу Москвы, а сам в хоромах кремлевских укрылся. Матери, вдовствующей княгине Софье Витовтовне, поплакался:

– Князь Юрий стол мне великий возвернул, так к чему ноне против меня пошел. Не лучше бы мне, матушка, в Коломне княжить. Федор Оболенский, боярин рода древнего, успокаивал:

– Не дадим тя в обиду, княже.

А бояре московские, князя Василия супротивники, хихикали:

– Знай, Васька, свое место, походил в великих князьях, пора и честь знать.

И уже вознамерились эти бояре послами в Звенигород ехать, звать на великое княжение Юрия. Говорили:

– Молодо – зелено. Пущай Василий поумнеет.

Может, и отправилось бы такое посольство в Звенигород, да весть тревожная опередила: скончался под Ростовом князь Юрий и не оставил духовной, кому из сыновей в Звенигороде сидеть.

Съехались удельные князья московские на Думу, сидели, седыми головами долго покачивали. Наконец князь Ряполовский голос подал:

– Коли князь Юрий сам уступил место Василию, племяннику своему, так пусть он и остается великим князем московским…

Казалось бы, и успокоиться смуте, да вдовствующая княгиня не унималась, злыми словами покойного Юрия Дмитриевича поминала. Говорила:

– Все власти алкал, а о конце жизни не помыслил и смерть принял без покаяния и духовной.

Зазвала как-то Федора Оболенского, принялась обхаживать:

– Ты, Федор, сказывал, Василия в обиду не дашь.

– Сказывал, мать Софья.

– Коли было такое, так и подай голос на Думе, чтобы Звенигородский удел великий князь Василий на себя принял. Все-то так, да что иные князья удельные московские скажут? Ведь бедны они.

– Экой ты, Федор, на память забывчив. А упомни, как тя Юрий бесчестил?

– Было такое.

– Вот ты и подай голос.

– Рад бы я, да возропщет Дума.

– Тугодум ты, Федька, – фыркнула Софья Витовтовна, – пора власть московскую крепить.

А в первый же приход к ней сына заявила решительно:

– Как съедутся бояре на Думу, объяви, что на великое княжение берешь удел Звенигородский.

Однако, как ни уважал Василий мать, как ни побаивался ее властного голоса, боярам на Думе не объявил своего решения.

А на Думе Василий Косой заявил, что хоть и нет духовной князя Юрия, он, сын его, наследует Звенигородское княжество, а на Московское княжество сядет второй сын Юрия Дмитриевича – Дмитрий Шемяка.

Глава 17

От рубежа княжества Тверского с Ростовским удельным княжеством гнал коня оружничий Гавря в Тверь. Передыхал редко, коня менял на почтовых ямах, введенных еще татарами.

Ничего дурного о князе Юрии не слыхивал, а вот теперь везет весть печальную.

Спешит Гавря, чтобы уведомить тверского князя Бориса Александровича.

Пустынная дорога, редкая телега покажется. Иногда увидит оружничий деревню, чаще однодворку, редкого человека в ней. Всего раз и заночевал Гавря в такой деревне. Спал не в избе, на сеновале лег. Сено свежее, душистое, по лугу кошенное.

Лежит оружничий, не спит, вдыхает запах разнотравья.

Вспомнились Гавре мальчишеские годы, когда спал на привяленной траве и сон был крепкий. Особенно предрассветный.

Пробуждался на заре, умывался ключевой водой и выгонял коз на пастбище. А еды всего и было если корочка хлебная.

Но то было давно, еще жили мать и отец, изба была и навес…

Пробудился оружничий на заре, коня подседлал и в путь. Чем ближе к Твери, чаще поселения, дороги люднее. На взгорочке увидел церковку-часовню, а вокруг заросли кустарника.

Таких церквей в Твери множество. Их рубят в неделю-другую. Бревенчатые, с редкими прихожанами. Даже по церковным праздникам они пустуют, люд тверской все больше в собор каменный ходит.

Гавря вдруг вспомнил, что владыка Вассиан с прошлого года с первосвятителем московской митрополии находятся в Царьграде у патриарха. И первосвятитель Иона вернется посвященным патриархом в митрополиты московские.

По всему, к будущей весне прибудет в Тверь и епископ Вассиан. Оружничий с нетерпением ждет этого часа. В редкие дни Гавря исповедуется у владыки. Чаще это бывает, когда Вассиан принимал исповедь у княжеской семьи…

Издалека завиделись тверские строения, собор, терема за стенами крепостными и Кремник.

Радостно забилось сердце у оружничего, там, в его хоромах, ждет Гаврю жена Алена и сын Борис.

* * *

Хмурясь, слушал Борис оружничего. О неприязни звенигородского князя к Василию тверской князь знал, но ему было известно и об обидах, нанесенных Юрию его сыновьями. И потому Юрий Дмитриевич вернул племяннику великое княжение московское. Об этом он говорил Борису в бытность свою в Твери.

Но почему он выступил с дружиной помочь Шемяке и Косому? Хотя, почему помогать? А может, звенигородский князь шел урезонить сыновей. Унять тлеющую смуту, да в дороге и явилась к нему смерть…

Отправив оружничего отдыхать, Борис ходил по палате, рассуждал сам с собой. В одном он убежден, страсти в княжестве Московском обострятся. Шемяка и Косой потребуют на себя княжество Звенигородское и станут угрожать Василию войной.

А что хуже всего, их сторону держит Иван Можайский.

В голове Бориса вдруг мелькнула шальная мысль. А что, если помочь Василию в борьбе с галичанами, а за эту услугу запросить городок Волок на Ламе. Тем паче городок этот у княжества Московского на отшибе, к Твери больше льнет.

Усмехнулся Борис Александрович, шальная мысль, бредовая. Волоколамск – городок, какой еще князю Дмитрию достался, а от него к Василию Дмитриевичу перешел.

И снова та же дилемма одолевает: ежели не Василию, так ужли Шемяке и Косому? Познав их, Борис убедился, страшны эти княжата галичские.

В тот вечер тверской князь так и остался в неведении, будто на распутье Тверь очутилась.

* * *

Дворецкого Семена гридин озадачил. Вчерашнего дня явился он из вотчины боярина Осипа Дрогобужского с вестью неприятной, через княжество Тверское едет можайский князь Иван, то ли проездом, то ли в Тверь завернет.

Не любит боярин Семен этого князька, зловреден он и на Бориса дурно влияет, все Тверь на Москву подбивает.

Дворецкий знает, что можайца и великая княгиня Анастасия не честит. Надобно об Иване сказать княгине, думает боярин.

Он медленно поднимается по высоким ступеням княжьих хором, продолжая думать, что вот и оружничий привез известие не из радостных, на княжество Звенигородское посягнул Косой Васька, а на Московское Шемяка зарится. Нет Московскому княжеству покоя.

К удивлению князя Бориса, княгиня Анастасия никак не может смириться, что Москва над Тверью вознеслась. А ведь он, дворецкий, и князь Холмский убеждали Бориса, что только заедино Москва и Тверь землю русскую поднимут, и от Орды, и от Литвы оборонят. Уж как иноземцы исполчаются, как рады они Русь на клочья изорвать, народы, ее населяющие, данью многотрудной обложить.

Задержавшись на верхней ступени крыльца, боярин посмотрел, как суетятся люди на скотном дворе, коней выводят на водопой, закладывают в ясли сено. Вскользь взглянул, как у поварни топчется нищенка с клюкой в руке. Издавна юродивые и нищие – божьи люди на Руси, гости желанные в княжеских ли, боярских хоромах, в избе крестьянской, в домишке мастерового.

Толкнув дверь, дворецкий прошел по палатам, на ходу покрикивая на девок, прибиравших в хоромах. Остановился, прикрикнул, эко, безрукие, ковер, разбросанный по полу, неумело скатывают, прежде чем во двор вынести.

Увидел горничную княгини, спросил:

– Глафира, проснулась ли великая княгиня?

Услышав, что Анастасия уже в своей горнице, дворецкий направился на ее половину…

К полудню княгиня появилась в большой палате князя. Заслышав шаги, Борис резко повернулся. Заметив в ее лице озабоченность, спросил:

– Чем встревожена, Настена?

Подойдя к креслу, в каком восседал Борис, Анастасия сказала:

– Аль те, князь, неведомо, что в наших тверских землях объявился князь можайский?

– Что из того, Настена?

– Не желаю видеть его в Твери.

– Настена, – повысил голос Борис, – княгини ли дело судить, где принимать князя можайского. Не много ли себе дозволяешь, Настена!

– Нет, княже, вижу, в трясину тя можайский князь тянет. И коли ты, великий князь, место ему не укажешь, то я, твоя жена, управу на него сыщу…

Верстах в десяти от Твери, где Волга-река делает излучину, а молодой ельник разросся в лесок, отроки поставили княжий шатер. На огромном костре варили сома, рубленного на куски, жарили мясо вепря и оленину. Из Твери привезли бочонки пива хмельного, охлаждали в ключевой воде.

А за столом в шатре сидели тесно бояре тверские и можайские, какие с князем Иваном в поход ходили.

Великий князь тверской в торце стола место занимал, слушал сидевшего рядом князя Ивана. Тот рассказывал, как побили князя Василия и тот бежал в Москву. В речь можайца воевода Холмский вмешался:

– А поведай-ка, князь Иван, как галичские князья княжество Звенигородское делят и почто вы все на великого князя московского как псы лютые накинулись?

Можайский князь на Холмского покосился:

– Мне ль не ведомо, что ты, воевода Михайло, за московца радеешь, а стоит ли? Тверскому князю с московским не в дружбе быть, а недругами.

Тут за столом бояре загудели:

– Доколь брани, пора миром рядиться, неустройства наши нам во вред…

До поздних сумерек ели и пили бояре, все судили, кто в распрях повинен.

Домой в Тверь великий князь воротился за полночь. Княгиня Анастасия ждала его. Борис Александрович был пасмурным. Сказал, сокрушаясь:

– Ох, Настена, не уймутся галичане и можаец. Чую, многие беды от них произойдут, кровавый след от них по Руси потянется…

Той ночью тверского князя одолела бессонница. Все разговор с можайским князем покоя не давал. Ядом гремучим уста Ивана изрыгались. Отчего такая лютая ненависть к Василию? Злоба неуемная очи застила.

Можаец к разуму князя тверского взывал, напомнил, как в давние времена хан люто казнил князя Михайлу. Тогда тверской князь по облыжью смерть принял.

Борис подумал, однако можайскому князю ничего не сказал. А надо бы не травить душу обидами прежними, а сообща примирения искать.

На бревенчатых стенах Твери, на угловых башнях караульные голоса подали:

– Тве-ерь!

И откликнулась им уличная сторожа, забили в колотушки, отгоняя лихой, разбойный люд.

Опустив ноги на шерстяной ковер, Борис подошел к зарешеченному оконцу. На сером небе высилась громада собора. Храм, помнивший тех, кто первыми начинали борьбу, кого разум свободы поднимал на сопротивление ордынцам: князья тверские Александр, Михаил. А Дмитрий, князь Донской, это уже позже…

Отошел Борис от оконца, снова улегся. Долго лежал, пока не сморил утренний сон.

* * *

Незаметно миновала осень. Она была сухой, и дожди выпадали редкие. Поэтому снег лег на сухую землю.

Давно уже топили в избах печи, в княжьих хоромах жгли березовые дрова, и их дух поплыл по палатам.

Бояре приезжали на Думу в шубах дорогого меха, в шапках высоких, горлатных, на ногах сапоги валяные, битые своими дворовыми постовалами.

Тверь легла под снежными завалами, и только сизые дымы стояли над городом.

Едва начались морозы и стали подо льдом реки, князь Борис велел готовить карету для поездки в Кашин. На Думе так и объявил:

– Отъеду к князю Андрею Кашинскому.

Выехал по безветренной погоде. Блестели на солнце снега, а далеко, ровно зубья пилы, темнели леса.

Дворецкий велел надвинуть кожаный верх кареты, и в санях стало пасмурно. Князь смежил веки, забылся во сне. Сделалось прохладно.

Дворецкий распорядился, и в карете зажгли угли, приятное тепло разлилось по саням.

Борис угрелся, задремал. Ему почудилось далекое детство и мать. Она пела колыбельную песню, но когда Борис открыл глаза, он понял, то разыгрывается пурга. Она ярилась, забирала всю округу в снежную пелену. Боярин Семен велел остановиться в первом же селе, у бревенчатой церквушки.

Князь отогревался в избе приходского священника, старого, белого как лунь, отца Савватия.

Священник усадил князя Бориса за грубо сколоченный стол, выставил черепок квашеной капусты, сдобренной кольцами лука, положил кусок ржаного хлеба.

Угощайся, княже, погода вишь как разобралась, дай Бог, к утру уняться. Борис уперся грудью в столешницу, прогнал непрошеный сон, спросил:

– Давно ли службу в этом приходе правишь, владыка?

Дождавшись ответа, сказал:

– А не забыл ли, отец, как два лета назад я у тя в церкви стоял?

– Как забыть? Ты тогда, княже, проездом был, и я твое щедрое подношение запомнил.

– В тот раз не успел спросить тя, откуда ты, Савватий, в этот приход явился?

– С моря Белого, княже, с Поморья студеного. Там и постриг принял. А ты небось в Кашин путь держишь, в удел князя Андрея. Однако не торопись, ночами у нас дорога опасная, волки стаями гуляют. А с тобой воинов мало. Вон я те тулуп разбросал. Поспишь, а поутру молочка козьего попьешь и в дальнейший путь.

Савватий через стол перегнулся:

–: Ты, княже, по весне к нам заверни. Смерды наши лен сеют, вот и полюбуешься красотой нашей синеокой. Князь Андрей холстинами оброк берет, а подчас и девками не брезгует, – и Савватий укоризненно покачал головой. – Греховный-то князь наш удельный. Да Бог ему судья.